Абрам Терц и «рукописность»: создание литературного амплуа в творчестве А. Синявского
Ю. Накано
Открытие после смерти писателя архивных материалов и публикация трехтомника переписки изменили ситуацию в исследовании творчества А.Д. Синявского. В 1998 г. по предложению одного из его учеников, профессора Флейшмана, в Гуверском архиве при Стэнфордском университете в США был открыт фонд Синявского, содержащий неопубликованные материалы, рукописи и переписку. При этом для исследователей не только творчества Синявского, но и русской эмигрантской литературы в целом появился шанс увидеть неизвестные ранее материалы. Смысл исследования таких неопубликованных материалов не столько в том, что они раскрывают какие-то новые, совсем неизвестные факты, сколько в том, что архивные материалы в сопоставлении с опубликованными позволяют исследователям следить за ходом мысли автора. Действительно, только сопоставление вариантов показывает процесс выбора определенного слова в окончательном тексте. С этой точки зрения нами уже предпринимался анализ черновых вариантов романа «Крошка Цорес».
В настоящее время трехтомник переписки «127 писем о любви» и их подробные комментарии, написанные вдовой писателя Марией Васильевной Розановой, позволяют не только уточнить наши представления о литературном контексте, в котором развивалось его творчество, но и подтвердить гипотезу о центральной роли в нем жанра письма. Большинство писем в архиве носят деловой и частный характер. Эти письма дают представление о том, насколько интенсивным было общение Синявского с разными эмигрантами, в том числе Ниной Берберовой, Марком Слонимом, Юрием Иваском, Надеждой Мандельштам, Сергеем Довлатовым и др. Нина Берберова и Надежда Мандельштам писали о «Голосе из хора», Марк Слоним, рассердившись на ряд критических статей на «Прогулки с Пушкиным», поделился с Синявским планом публикации своей положительной рецензии.
Безусловно, жанр письма играет важную роль в творчестве Андрея Синявского. Произведения, опубликованные после эмиграции, основаны на переписке с женой («Голос из хора», «Прогулки с Пушкиным», «В тени Гоголя»). Созданные до ареста художественные и литературоведческие тексты, в том числе «Что такое социалистический реализм?», «Суд идет», «Любимов», переправленные француженкой Эллен Замойской на Запад, тоже воспринимаются как «письма», адресованные неизвестному читателю. Литературное произведение, созданное в жанре письма, ассоциируется прежде всего с поэтическим образом Мандельштама из его знаменитой статьи «О собеседнике»: «Письмо, запечатанное в бутылке, адресовано тому, кто найдет ее. Нашел я. Значит, я и есть таинственный адресат». Этот образ был близок Синявскому. Он часто говорил о литературном произведении как о письме, адресованном неизвестному читателю.
В протоколе допросов 17 декабря 1965 г., когда его спросили о других мотивах, помимо стилистических разногласий с советской властью, заставивших его отправить рукопись на Запад, Синявский ответил: «Так я поступал, желая видеть свои произведения изданными или сохраненными на будущее». Действительно, когда он отдал рукопись Эллен Замойской, не было конкретного плана публикации, в тот момент было только желание сохранить текст для будущих читателей. Желание публикации своих произведений, если не в СССР, то хотя бы за рубежом, разделяли и другие эмигранты третьей волны, такие как Саша Соколов, Сергей Довлатов. Осознав невозможность печататься в СССР, они фактически не имели иного выхода, кроме публикации за рубежом и/или эмиграции. Отправленная рукопись давала надежду сохранить текст и отправить его как «письмо» неизвестному читателю вне СССР. Так, можно понять, что заставляло Синявского в лагере писать «Прогулки с Пушкиным»: это не только продолжение его последнего слова на суде, но и литературное завещание. Синявский разделяет мнение Мандельштама, что литература будет сохранена даже для неизвестного, отдаленного временем или расстоянием читателя.
При анализе писем Синявского из лагеря необходимо учитывать присутствие третьего читателя. Их адресат, Мария Васильевна, говорит: «Еще необходимо напомнить читателю, что в нашей переписке всегда присутствовал обязательный третий — КГБ. Первым письма Синявского читал лагерный цензор, потом они изучались на Лубянке и только в третью очередь поступали ко мне. Естественно, мы это учитывали и для передачи важных сообщении разработали несколько шифров». Значит, читателем сначала предполагалась определенная кодировка текстов, содержащихся в переписке. Кроме адресата никто не мог раскодировать письмо и восстановить замысел адресанта. В определенном смысле такое положение содержало в себе и нечто положительное: оно заставляло не только быть более осторожным, помня о цензурах, но и осознавать полисемию слов и потенциальную возможность разных чтений текста.
Если обратить внимание на записки Синявского, содержащиеся в архивных материалах, то они сразу заставляют вспомнить ту «рукописность», которой Синявский характеризовал творчество В.В. Розанова («“Опавшие листья” В. В. Розанова»). В рецензиях на книги Синявского Роман Гуль и Владимир Вейдле восприняли писателя как наследника стиля В. В. Розанова. Гуль в рецензии на «Мысли врасплох», Вейдле в рецензии на «Голос из хора»6 увидели в творческой манере Абрама Терца сильное влияние В. В. Розанова, о котором Синявский читал курс лекций в Сорбонне в 1974-1975 гг. Синявский так характеризует эту книгу: «...листья опадают в виде листов бумаги, клочков бумаги, которые писатель покрывает записью своих мыслей. И делает он это периодически, изо дня в день, и в то же время делает это достаточно случайно, непреднамеренно, между прочим, ничего не сочиняя специально и даже не придавая особого значения этим случайным записям».
Такая характеристика напоминает творческий процесс самого Синявского. Книга «Голос из хора» была «выкроена» из более полутора тысяч страниц, отправленных в письмах (он имел право отправлять одно письмо два раза в месяц из лагеря). По определению Синявского, «рукописность» — это особенность рукописи, которую можно потрогать, пощупать, и она определяется мгновенностью и интимностью. Здесь рукопись противопоставляется изданной книге. Не случайно В. Вейдле даже предлагал назвать книгу «На правах рукописи», а не «Голос из хора». Когда Синявский стал говорить о «рукописности» В. В. Розанова, он назвал одну из глав «на правах рукописи». По словам Марии Васильевны, Синявский сам «сначала много раз переписывал от руки, а потом одним пальцем перепечатывал». Большая часть его творчества состоит из многочисленных записок, не говоря уже о «Мыслях врасплох» и «Голосе из хора». «Спокойной ночи» представляет собой совокупность разных жанров. Как указывает Александр Генис, произведения Синявского — это ряд фрагментов, каждый из которых содержит в себе собственный смысл. И, по словам Гениса, «Синявский пишет не роман, а черновик романа. Он переворачивает обычную пирамиду, возвращая книгу к стадии рукописи, заметок, набросков, вариантов. Не случайно лучшие его сочинения составлены из дневниковых записей или лагерных писем». Здесь незавершенность воспринимается не столько как порок, но как осознанный прием, обозначающий новые потенциальные возможности. С такой точки зрения можно не сомневаться, что писатель совершенно сознательно превратил свои «лагерные» записки и переписку с женой в материал для дальнейшей творческой переработки. В его последнем романе «Кошкин дом» процитированы «настоящие» письма, в том числе письмо Довлатова.
Письма и записки как составляющие творчества Синявского тесно связаны с его отношением к реальности. После освобождения из лагеря, когда писатель принялся за работу над книгой «Голос из хора», он занял позицию, противоположную той, на которой стояли авторы-реалисты, стремясь отобразить лагерную реальность. Напротив, арест, допросы, суд, лагерь предстали перед ним как цепь фантасмагорий. Это объясняется прежде всего поисками своего альтер эго — им стал Абрам Терц. В разных интервью, данных уже в эмиграции, Синявский неоднократно подчеркивал, что Абрам Терц — это стиль. Стиль ироничный и утрированный, с гротесками и фантазиями. В статье «Диссидентство как личный опыт» Терц определяется как «диссидент по стилистическому признаку». Действительно, за такими высказываниями скрываются как его опыт пребывания на Лубянке, так и лагерный опыт, в котором, по его словам, он первый раз в жизни встретил «фантастическую реальность». Тогда Синявскому пришлось признать факты передачи рукописей за рубеж, но при этом он отрицал свою виновность. Значит, он не признавал вины Абрама Терца. Действительно, как сказала Мария Васильевна, борьба против виновности Абрама Терца продолжалась и в лагере. «Летом 1967 года, в подготовке предстоящей амнистии в связи с 50-летием Октябрьской революции, КГБ начал давить на меня, чтобы я заставила Синявского написать просьбу о досрочном освобождении. Так как просьба о досрочном освобождении автоматически предполагает признание вины», Синявский не сделал этого. Почему, если с советской властью его разделяли лишь «стилистические разногласия»?
По воспоминаниям литературоведа Натальи Рубинштейн, большого друга Синявского, в 1949 г. он лично сказал ей, что «литература важней, чем жизнь». Особенно явно смысл этого высказывания проявился после эмиграции, когда Синявский стал рассказывать о лагерном опыте в «Голосе из хора», обращаясь не к поэтике жизнеподобия (т.е. к формам самой жизни), а к фантасмагории. Он искал художественные приемы для того, чтобы размыть в литературе границу между реальностью и вымыслом, достоверностью и условностью, между подлинным Синявским и вымышленным Абрамом Терцем. Его цель заключалась в том, чтобы создать литературную псевдоавтобиографию. Так разрушается дихотомия реальности и искусства, обозначенная еще Аристотелем, согласно которой «историк рассказывает о том, что было, а поэт — о том, что могло бы быть». Его творческий опыт, скорее, соотносим с мыслью Лотмана о том, искусство «есть опыт того, что не случилось. Или того, что может случиться».
В 1960 г. в статье «Реализм фантастики» Синявский писал, что «фантастическое... подтверждается ходом повествования, приобретает подлинность если не случившихся, то могущих случиться событий». Но после эмиграции традиционная оппозиция реальности и фикции больше не интересует Синявского, его интересует только литература, в которой не проводится четкая граница между реальностью и фикцией. Его «литературоцентризм» напоминает, что Синявский писал только о литературе и упорно пытался объяснять всякое явление только литературой. Даже «Что такое социалистический реализм?» и «Основы советской цивилизации» воспринимаются как его истолкования современных обстоятельств СССР через литературу. Это, по мысли Синявского, и отличает писателя от журналиста, публициста и т. п. В одном интервью Синявский так определяет проблематику романа «Спокойной ночи»: «...это роман о том, как человек превращается в писателя». Синявский написал этот роман о том, как он стал Абрамом Терцем.
По мнению Синявского, «чистое искусство» прежде всего самоценно и самодостаточно. Но господствующее в СССР материалистическое мышление отрицало правомерность существования «чистого искусства». Синявский стремился утвердить именно его: через лагерный опыт, уже после эмиграции он окончательно пришел, по выражению Эпштейна, к «поиску того, что можно назвать по-гречески “калодицея”: оправдание красоты и оправдание красотой». Такое изменение позиции Синявского воспринимается не столько как переход от одного полюса к другому, сколько как проявление присущего «чистому искусству» релятивизма, доказательство вкуса к амбивалентности, которая характерна для «чистого искусства». Синявский вложил в это понятие другой смысл, чем тот, о котором писал в статье о Маяковском в 1950 г.: теперь он полагает, что «искусство может быть не с белыми, не с красными, а каким-то “чистым”!». В этом отношении «чистое искусство» прежде всего связывается с релятивизмом Синявского, согласно которому «одну и ту же книгу можно прочитать по-разному». Колеблясь между белыми и красными, искусство остается «чистым».
Нет сомнения в том, что Синявский сформировал свои представления о «чистом искусстве» в лагерной среде. Он часто находил в литературе живительную силу, помогающую выжить в тяжелых ситуациях. Эта идея ярко выражается в его статье 1978 г. «Искусство и действительность»: «Как в древние времена, литература, чтобы выжить, переходит на уровень рукописного существования. А поэзия, чтобы дойти до слушателя, уходит в песню». Для выживания искусству иногда приходится менять форму. Безусловно, здесь подразумеваются самиздат, в котором литература распространяется на уровне рукописи, и любимый Синявским жанр «блатной песни», представляющей собой народную устную словесность. Одна из них подсказала псевдоним писателя: ее персонаж звался Абрашка Терц.
Как сказал Синявский, «судьба писателя — моя главная тема, независимо от того, что я пишу о себе, Пушкине или Гоголе». Таким же героем писателя стал и Абрам Терц, который тоже эволюционировал вместе со своим творцом. Эту эволюцию можно объяснить эмиграцией, осознанием чужой страны, иным взглядом на свою родину, который формируется у эмигранта. В статье «Похвала эмиграции» Синявский скажет: «...эмиграция может помочь писателю. Ведь попадая в эмиграцию, писатель становится иностранцем. Причем в двойном значении он оказывается иностранцем: и по отношению к странам, в которые он эмигрировал, и по отношению к собственной, родной стране, откуда он уехал, и, по-видимому, навсегда». Эмиграция поставила перед Синявским (как и любым человеком в его положении) вопрос о самоопределении в новой для него среде, культуре, обстоятельствах. Вымышленный Терц, сконструированный литературный персонаж, помог в этом реальному человеку — Синявскому.
В заключение мы можем сделать вывод, что процесс мышления Синявского, особенно после эмиграции, характеризуется движением от частного к общему. Его интерес перенаправляется от «Пушкина» к искусству, от «Терца» к писателю и от «Синявского» к человеку. Такая переориентация в его творческом сознании тесно связана с его опытом в лагере и эмиграции, в которой писатель дважды стал иностранцем: и на родине, и во Франции. Исследуя письма и записки, мы можем проследить эволюцию этого процесса.
Л-ра: Вестник МГУ. Сер. 9 : Филология. – 2007. – № 1. – С. 88-94.
Критика
