Имеющий в руках цветы… (О лирике Владимира Солоухина)
Владимир Лазарев
Гете сказал: «Если хочешь понять поэта, отправляйся на его родину».
В биографической справке, приложенной к одному из первых солоухинских сборников — «Разрыв-трава», — можно прочесть: «Владимир Алексеевич Солоухин родился в крестьянской семье, в селе Олепино, километрах в пятидесяти от старинного русского города Владимира, в живописной местности на берегу небольшой речки Ворши».
Об этих местах неторопливо-доверительно рассказал Солоухин в своей прозе, получившей широкую известность. Можно еще раз вместе с писателем мысленно пройтись по его Владимирщине и снова удивиться точности его глаза, яркости его красок. Но мне лично задумчивая медлительность ее проселков, строгая белая простота ее древних храмов, изгибы и повороты Клязьмы, суровость камня и неназойливая, скупая нежность пейзажа — знакомы не только по книгам. Природа этого края — не умиляет, но дает душевное равновесие, неспешность, сосредоточенность. Книги Солоухина очень точно и естественно вписываются во владимирский пейзаж. Сделаны из его воздуха, из его духа, из его плоти. В них — владимирское небо, владимирские проселки, владимирские деревни, люди владимирской породы.
Пожалуй, особое признание читателей получили его книги «Владимирские проселки», «Капля росы», «Письма из Русского музея». Сам Владимир Алексеевич, насколько мне известно, себя считает больше поэтом, нежели прозаиком. Для меня же его проза — прямое продолжение его поэзии, и наоборот. Но о Солоухине-прозаике говорено и писано достаточно много и полно. Мне захотелось проследить путь Солоухина-стихотворца.
«Я больше учился чистоте...»
Долго раздумываю, вспоминаю: с каких стихов для меня начался Солоухин-поэт? Какие его строки первыми запали в мою память? И вспоминаю:
Я тех мест святыми не считаю,
Я от тех лесов почти отвык.
Там по мне, наверно, не скучает
Очень звонкий маленький родник...
У его задумчивого пенья
Я большой учился чистоте...
(«Родник», 1945 г.).
Звонкое, чистое, цельное стихотворение. Здесь чувство родины — предельно конкретное. А слова необманные. Этим же чувством пронизано стихотворение «Деревья». Такое же цельное, вызывающее открытую симпатию к автору, такое же светлое, может быть, чуть более живописное, чем «Родник»:
У каждого дома Вдоль нашей деревни Раскинули ветви Большие деревья.
Их деды сажали Своими руками Себе на утеху И внукам на память.
Поэт находит точные детали и негромко, словно бы улыбаясь про себя, рассказывает про характеры дедов, сажающих деревья. Вот этот — «воткнул под окном неотесанный кол». И вот уже шумит ветла, разметалась по вешнему ветру. И вдруг — как вздох рачительного хозяина — звучат строки: «С нее ни оглобли и ни помела». И перед нами мгновенно вырастает образ человека, посадившего эту ветлу, да увиденного как бы с двух сторон — и самим автором, и неким строгим крестьянином, расчетливым и скуповатым.
Следующие строки стихотворения рисуют уже этого расчетливого хозяина:
Другой похитрее,
Он знал наперед:
От липы и лапти,
От липы и мед.
А третий дубов
Насадил по оврагу:
Дубовые бочки
Годятся под брагу.
Высокая елка —
Для тонкой слеги.
Кленовые гвозди —
Тачать сапоги.
Хорошая, крепкая простота в этих точно подогнанных словах. И вместе с тем не такая уже и простота, если брать стихотворение в целом. В конце автор четко отделяет себя от того сурового крестьянина, глазами которого как бы смотрел в начале стихотворения:
...А мой по натуре
Не лирик ли был,
Что прочных дубов
Никогда не садил.
Под каждым окошком,
У каждого тына —
Рябины, рябины,
Рябины, рябины...
В этом стихотворении проявились многие черты будущего Солоухина-прозаика: точность деталей, точность слов, неторопливая повествовательность и поэтичность. В луче этого изначального солоухинского мироощущения во всех подробностях ярко видятся и такие его стихи, как «Я в детстве был большой мастак» и «Дождь в степи». Первое из них, вошедшее в антологию советской поэзии, — о том, как мальчишка «в лесах, в непуганых местах» брал из птичьих гнезд «на память по яичку», а потом подарил их той, которую полюбил. И вот это сокровище лесное — синие, светлые, в зеленых точках, в крапинку, пестрые птичьи яйца лежат в хрустальной вазе.
Дрожат над ними хрустали,
Ложится пыль густая,
Из них ведь птицы быть могли,
А птицы петь бы стали!
Эти строки запомнились многим не только неожиданным поворотом мысли, но и неподдельным чувством, добротой, каким-то особым отношением ко всему живому, — словом, всем тем, что заставило в свое время Сергея Есенина сказать, что «зверье, как братьев наших меньших, никогда не бил по голове». Это чувство развито у Владимира Солоухина чрезвычайно сильно. И не только к нашим «меньшим братьям», но и к каждому зеленому побегу, к самой земле.
О, если б дождем
Мне пролиться на жито,
Я жизнь не считал бы
Бесцельно прожитой!
Дождем отсверкать
Благодатным и плавным —
Я гибель такую
Не счел бы бесславной!
Но стали бы плотью
И кровью моей
Тяжелые зерна
Пшеничных полей!
(«Дождь в степи»).
Это не литературный прием. Это биография крестьянского парня, знающего, что такое засуха, и биография художника, умеющего почувствовать, как «ливнями бредит сухая земля». И потому такая глубина дыхания во всем стихотворении, такая естественность развития. Солоухин всегда старается и в своей поэзии, и в своей прозе избежать нарочитости и этим резко отличается от многих ныне модных поэтов. Язык его ясен, не перегружен образами, гибок, не витиеват. И в этом смысле Солоухин среди тех, кто последовательно и с успехом учится у строгих старых мастеров русской литературы. В статье «Океан родной речи» («Литературная газета», № 45, 1971 г.) Солоухин, опираясь на собственный писательский опыт, заявлял: «Литературная книжная речь должна быть литературной и книжной, каким бывает выходное, вечернее, праздничное платье в отличие от повседневной рабочей одежды. Между тем постоянно ведется речь почему-то о сближении и даже слиянии литературного и разговорного языка». И далее: «Возьмите прозу Лермонтова и Пушкина, Толстого и Чехова, возьмите язык этой прозы. Он чист, строг, хрустален, я даже сказал бы, изящен, при том, что никто из них не чурался разговорного слова, архаизма, просторечия. Такое слово, употребленное с толком, всегда украсит книжную речь писателя. Нарочитость же в литературе, как и во всяком деле, остается нарочитостью».
Думается, что это высказывание — ключ ко всей творческой манере Солоухина, к точности его традиционной рифмовки, к соразмерности поэтических образов, к некоторой консервативности формы. Имеется в виду не застывшая раз и навсегда форма, которую легко брать напрокат, но живая (и с живой сутью слитая!), однако, выверенная разумом и испытанная временем.
Но вернемся к самому существу поэзии Владимира Солоухина, к тому доброму отношению его к земле, к людям, к животным, к деревьям, к полям возделанным и диким... Помните его стихи о том, как девочка встретила в лесных чащах «небритого мужика», который нес в одной руке кошелку, а в другой — цветы.
...И, как ни странно, встреча эта Девчонке вовсе не страшна.
Среди дремучей темноты Она почувствовала все же:
Имеющий в руках цветы — Плохого совершить не может.
Вера в доброго человека, в человека, любящего природу и как бы слитого с этой природой, неистребима в Солоухине. Она унаследована им от Леонида Леонова, от Пришвина, от Паустовского. Она, эта вера, вызывает в читателях неизменный благодарный отклик. В стихах о природе он умеет увидеть такие детали, найти такие слова, какие в другом случае ему не подвластны. Именно в стихах о природе поэт задумывается над вечными темами жизни и смерти. Именно такие стихи у него многозвучны и многоплановы и вызывают много ответных мыслей и жизненных ассоциаций.
Вот стихотворение «Береза»:
Известно, смерть на людях проще.
Видал и сам я час назад,
Как начинался в дальней роще
Веселый, дружный листопад.
А здесь она роняет листья
Вдали от близких и подруг...
Тут наше внимание останавливается. Мы задумываемся о скоротечности иных судеб. Что-то начинает нас беспокоить, какой-то щемящий звук, возникший в самой глубине сердца.
И непонятно темным елям.
Собравшимся еще тесней:
Что с ней? Ведь вместе зеленели
Совсем недавно. Что же с ней?
Солоухин делает тот срез, на котором возникает, живет, дышит истинная поэзия со всеми ее вопросами, сомнениями, тревогами...
Широк круг тем молодого Солоухина: он пишет о революции, о двадцатых годах, о Максиме Горьком, о солдатах и строителях, у него много стихов о любви.
В своей лирике, в своем самовыражении Солоухин всегда гражданствен, всегда чувствует почву, на которой стоит, и людей, живущих рядом. А высокая гражданственность писателя, на наш взгляд, сильнее звучит в лирическом воплощении, звучит в самом биении сердца, в самой ткани произведения... Такая гражданственность находит отклик у читателей куда больше, чем прямая декларативность. В стихотворении «Максим Горький» поэт говорит:
Где только что босы и слабы.
Голодные люди прошли,
Худая орловская баба
Рожала в дорожной пыли.
А волны морские хлестали,
О мокрый песок шелестя,
И принял прохожий скиталец
У бабы живое дитя.
В этом стихотворении явственна солоухинская интонация и явственна любовь к обездоленному человеку, и радость бытия, и грубая жестокость жизни, и атмосфера приближающейся великой революции.
Так двигалась его поэзия в традиционных рамках классического ямба и хорея. А в шестидесятые годы Солоухин обращается к свободному размеру, так называемому верлибру и белому стиху, строго организованному, но не оперенному рифмовкой.
Что привело Солоухина к этому повороту в его поэтическом пути? Ведь это были не одиночные стихотворения, но целый стихотворный поток, и было бы смешно считать это явление в творчестве такого писателя, как Солоухин, данью моде. Значит, поиск? Возможно, автор захотел большей раскованности, большей внутренней свободы, чем он мог достичь в пределах прежних размеров? И может быть, то, о чем он размышлял тогда, на своем поэтическом перекрестке, диктовало именно белый и свободный стих, переливалось именно в эту форму? А может быть, и то, и другое слилось воедино? Кто знает. Во всяком случае, вглядываясь в произведения поэта, написанные до упомянутого периода, мы заметили, что в ряде его стихотворений, подчас при всей значительности избранной темы, пользуясь выражением Твардовского, не сломлен «некий луч словесный». Порой солоухинская строфа того времени размыта, слова в ней не спрессованы, не светятся... Стих Солоухина как таковой уступает стиху, скажем, Твардовского, Заболоцкого, Смелякова. Здесь дело касается языкотворчества, цену которому Солоухин знает хорошо. Думается, что это тоже привело его к тому, чтобы попробовать свои силы в стихии свободного стиха...
Итак, перелистываем страницу творчества поэта. Перед нами цикл «Как выпить солнце». Но прежде чем говорить об этом цикле, позволим себе небольшое лирическое отступление.
Первое лирическое отступление
Недавно, во время одного из устных споров о развитии современной поэзии, Солоухин поделился интересным наблюдением. Суть его в том, что многие наши поэты испытывают сейчас явное тяготение к Александру Блоку, как раньше к Маяковскому. И что если бы до наших далеких потомков каким-то образом не дошли творения Блока и Маяковского и самые имена их, то все равно бы по многим признакам, существенным и формальным, по самому кругу поэтических пристрастий можно было бы понять, что в русской поэзии существовали какие-то два огромных явления, оказавшие решительное влияние на целый литературный процесс.
Точная, образная мысль! Не только поток последователей и просто подражателей породили оба эти поэта. Но и в творчестве иногда одного и того же поэта, на котором прежде лежал явственный отблеск Маяковского, теперь лежит отблеск Блока. Ничего здесь особенного нет: время потребовало более углубленного, сосредоточенного разговора. Появилась внутренняя потребность и у читателей, и у поэтов в ином строе звуков. При этом требовалась и большая самостоятельность художественного характера. Ведь при наличии этой явной смены волны литературных симпатий Твардовский остался Твардовским, Смеляков — Смеляковым, Мартынов — Мартыновым, как остались бы, я уверен, верны своему настрою Н. Заболоцкий, М. Светлов, А. Прокофьев. Да и среди тех, кто помоложе, немало таких, у кого вполне независимый поэтический характер: Е. Винокуров, Е. Исаев, Б. Слуцкий, В. Солоухин... Да, и Солоухин, который, несмотря на непрестанный поэтический поиск в области формы, остается, на наш взгляд, все-таки самим собой.
Однако, повторяем, изменения в общем поэтическом процессе указаны Солоухиным черно. Процесс этот плодотворен, ибо имеет тенденцию к углубленности. Герои «эстрадной» поэзии если и не сошли со сцены, то, во всяком случае, довольно-таки поблекли. Серьезному, думающему читателю сегодня нужно нечто иное: сосредоточенное, напряженное проникновение в поэзию и в жизнь, которую она отражает. Осмысление этой жизни не на публике, а в уединении над строкой или в негромкой беседе. Эго примета определенного времени. Поколение, которое совсем недавно было молодым и выдвинуло из своих рядов несколько очень популярных поэтов, сейчас вошло в пору зрелости. И что же? Нам кажется, что это поколение переросло некоторых из «своих» поэтов, стаз зрелее, чем они. Это говорит о том, что поэтические кумиры должны сменяться. Новые требования, как правило, сопутствуют возникновению новой поэтической когорты.
За последние десять-пятнадцать лет живой поэтический процесс приобретал разные оттенки в своих формальных пристрастиях. Е. Винокуров и К. Ваншенкин принесли с собой детализацию образа и плотность стихотворной строфы. Распространилась, как никогда раньше, ассоциативная рифмовка, иногда настолько приблизительная, что рифмовались слова, у которых были общими лишь две последние гласные. Увлекались ударными, подводящими итог концовками, так называемыми «бомбочками». Потом это стало дурным тоном, стали писать стихи, не заканчивая, обрывая их на многоточии. Во всяком случае, это был бурный процесс. Поэтическая волна глобально шатнулась от Маяковского к Блоку, наряду с этим, по-моему, упорно и плодотворно звучало некрасовское течение; в то же время поэты, активно работающие, искали новые рубежи, пытались выявить скрытые возможности стиха. Вот тут-то Владимир Солоухин и пришел к свободному размеру, оставаясь, однако, самим собой.
Недавно в беседе я спросил Владимира Алексеевича, кто его любимый поэт. «Сейчас мне ближе всего Тютчев и Фет, но вообще-то живу в мире хороших стихов, а не в мире одного, пусть даже очень крупного поэта», — ответил он.
Независимость — редкое качество, которое мы всегда выделяем и ценим в творце.
«Как выпить солнце»
Итак, поэт сосредоточенно пытается проникнуть в самую сокровенную глубину действительности. Прозреть, увидеть тайное, проявить невидимое. Это вам не честолюбивая, запетая эстрада! Это — мысль, зреющая в тишине. Это — разговор с природой, причем разговор страстный, бескомпромиссный и без свидетелей. Один на один.
Глазами жить — убого,
Жить надо кожей, ртом и нервом каждым.
И каждой клеткой, что пока жива,
Пока способна слышать влагу моря.
(«Не прячьтесь от дождя»).
Солоухин-поэт словно бы открывает, удивляясь, в самом себе новое качество, новую глубину мысли, новые яркие, буйные краски.
Но сквозь капель я все-таки хватаю, Вдыхаю, как могу лишь, глубоко Дождем промытый, пахнущий сиренью И чуточку железом ржавой крыши (Ведь все же с крыши падает капель) Большой Земного воздуха глоток.
Широка, просторна одежда, в которую Солоухин облекает свои мысли и чувства. Он — как человек, который вышел из пространства, ограниченного стенами, окнами и крышей, в мир зеленый, широкий, бездонный, неограниченный.
То яблоко — дитя Земли и Солнца —
Родилось,
Выросло из завязи,
Созрело
(А перед этим пчелы прилетали,
И дождь прошел, и теплый ветер дул)
Не столько для того, чтобы упасть
И доказать движеньем по прямой,
Что тяготенье вправду существует,
Но главным образом, чтоб стать
красивым, сладким,
И сочным, и прохладным, и большим,
Чтобы его, любуясь, разломили,
И аромат услышали,
И сладость
Вкусили чутким человечьим ртом.
Интересно само начало процитированного стихотворения: Ньютон, по убеждению автора, съел то самое яблоко, которое открыло ему закон земного притяжения. И эта веселая, неожиданная мысль как бы сближает времена и дали, мы видим первозданного человека на первозданной земле и как бы заново чувствуем, что человек, как бы ни был о« велик, — непосредствен в своей основе. Это просто и это прекрасно. Солоухин вообще во многих своих стихах из цикла «Как выпить солнце» словно бы стыкуется, перекликается с чувственной и непосредственной поэзией античности.
Профаны,
Прежде чем съесть гранат.
Режут его ножом.
И далее:
Верхние зерна — что?!
Надо зерна
Суметь
Достать в глубине,
В середине размять их здорово...
И прокусить кожуру,
И ртом —
Глотками сосущими пить потом,
В небо подняв драгоценный плод
И запрокинув голову!
В этом своем цикле поэт, как никогда раньше, связывает воедино нити Вселенной, пытается философски и научно осмыслить вопросы бытия. Мы имеем здесь дело с серьезным собеседником, рассудительным, но неназойливым, обладающим немалыми познаниями из истории культуры и естествознания (разумеется, при наличии большого жизненного и художнического опыта). С таким собеседником можно соглашаться, можно не соглашаться, но слушаешь его со вниманием. Соглашаешься, действительно, не во всем. Вот стихотворение «Благодарность», где автор восклицает: «Но почему не скажешь ты спасибо крестьянину... рабочему... суровым красноруким краболовам?..» и т. д. Не будем спрашивать себя, риторичны или нет эти вопросы Солоухина. Обратим внимание на другое:
Тогда живи спокойно. Ешь что хочешь.
И на трамвае езди, и на лыжах.
Тогда ты равен в нашем общежитьи.
Да, действительно, равен. Все логично. Но можешь ли жить спокойно, даже если завершил честно труд свой? Чудится здесь некоторая сытость, довольство собой. Все логично в бытовом смысле. Но в литературе сытость никогда не оправдана. И нам куда ближе мысль А. Т. Твардовского, когда он говорит:
Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В том, что они — кто старше, кто моложе -
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь, —
Речь не о том, но все же, все же, все же...
И еще: в процессе писания свободных стихов Солоухин постепенно подошел к тому рубежу, когда большая оригинальная мысль должна была прийти на смену живописи, пусть даже яркой, сочной. И такие стихи у Солоухина появились. Однако их было не так уж много. И не всегда в них присутствует та мощная мысль, то подводное течение, которое сопутствует лучшим образцам поэзии подобного плана у П. Неруды, Н. Хикмета, Б. Брехта. Приведем для примера одно из стихотворений Бертольта Брехта:
Стоя за письменным пультом,
Я вижу через окно
в саду моем куст бузины —
Смешение черного с красным.
И мне вспоминается вдруг
Куст бузины моей юности, в Аугсбурге,
Много минут я стою в самом серьезном раздумье:
Пойти ли к столу за очками,
Чтобы еще раз увидеть
Черные ягоды на ярко-красных ветвях?
Я нарочно сравниваю стихи Солоухина с лучшими образцами мировой лирики. И делаю это для того, чтобы выявить ту высоту, которую поэту необходимо взять. А взять ее он может. Ведь у Солоухина есть прекрасный образец стихотворения, где мысль неожиданна и сильна:
Сегодня утром я заканчивал стихотворение
И долго мучился над словом, которое не хотело приходить («Слово»).
А дело происходит в деревне. И слышит он за стеной, как хворающий старик-кузнец разговаривает со своей дочерью Марьей:
Вставай! — сказала она. — Самовар стоит
на столе.
Мне надо бежать на работу. Девятый уж час,
вставай!
Погоди, — ответил Никита-кузнец. —
Не трогай меня.
Помираю.
И поэт восклицает: «Помираю»! Не пойти ли спросить, сколько времени он это слово искал? Сколько слов перебрал он, прежде чем нашел единственное, заставляющее содрогнуться...». Тут мы соприкасаемся уже с неприкрашенным опытом жизни и забываем, как написаны стихи — свободным размером, амфибрахием или ямбом...
Но вот, потратив немало сил, страсти и умения на стихи, которые мы условно объединили (впрочем, как и сам автор) общим названием «Как выпить солнце», Солоухин, очевидно, испытал некоторое разочарование, его опять потянуло к строгим рифмованным стихам, причем на этот раз к крайне жесткой их разновидности и весьма несовременной — к сонету и к венку сонетов.
Второе лирическое отступление
Что заставило Солоухина сделать такой резкий поворот в своем поэтическом творчестве? Личная потребность? Разумеется. Но и не только это. Судя по его публичным высказываниям и по беседам с автором этой статьи, он вообще считает, что свободный размер изжил себя, пришел в упадок, что на Западе давно разочаровались в его возможностях, а мы все еще дискутируем на эту тему. Даже в своем цикле «Осенние листья» (о нем будет идти речь ниже) он приводит высказывание польского поэта Антонина Слонимского: «Я допускаю, что стихи могут быть без ритма, я допускаю, что стихи могут быть без рифмы, я допускаю, что стихи могут быть без смысла, но нельзя, чтобы все сразу в одном стихотворении». Отлично сказано! Однако это касается лишь тех явлений, где наблюдается полное распадение смысла и формы. И было бы по меньшей мере рискованно личные устремления или разочарования в той или иной форме переносить на жизнестойкость такой формы вообще. Сейчас в спорах иногда доходят до того, что утверждают, будто бы русской поэзии вообще не свойствен свободный размер. А разве нельзя многие стихотворения в прозе Ивана Сергеевича Тургенева отнести к тому, что мы называем верлибром? Возьмите хотя бы такой шедевр, как «Русский язык». Что же касается белых стихов, то еще А. С. Пушкин указывал на их перспективность, вспоминая при этом древние русские былины и исторические песни.
Читателю, очевидно, важнее всего не жанр и форма организации стиха, но открытие поэта в пределах жанра. Ибо только открытие в поэзии действенно влияет на формирование художественного мировоззрения человека.
В книге «Сорок звонких капелей» Солоухин, кроме стихов, напечатал целый цикл прозаических заметок, этюдов, который назвал «Осенние листья». Вторая часть этих «Осенних листьев» опубликована в журнале «Москва», третья часть готовится к печати. Что это за этюды? И почему автор объединил их вместе со стихами в одном сборнике? Может быть, он неосознанно разглядел в них некоторые черты стихотворений в прозе, и это явилось как бы продолжением его попыток найти ту магическую форму, в которой «поэзия содержания» явится в своей первозданной свежести?.. Как бы там ни было, но «Осенние листья» естественно примыкают к поэзии Солоухина.
Вот некоторые из этих зарисовок:
«...Твардовский рассказывает про мастера-столяра, оборудующего комнату:
— Я ему говорю: вон в том углу нужно прибить планку. «Хорошо, — отвечает мастер, — прибью. А чем я ей отвечу в другом углу?»
«Этот человек — дрожжи. Он мне необходим. Он всем необходим. Дрожжи нужны для брожения, чтобы в тесте (в среде) возникали и происходили определенные процессы.
Но есть дрожжи в чистом виде не так-то легко. Попробуйте поставить гостям тарелку чистых дрожжей!»
«...Читая некоторые книги, я, как на оселке, правлю свой язык. На иных книгах я правлю свою гражданскую совесть».
В этих наблюдениях сказывается не только степень зоркости и вкуса писателя, но и сам характер его, чувствуется Солоухин-писатель, внимательно прислушивающийся к современности и четко определяющий свое место на миру. (Вспомните: «На иных книгах я правлю свою гражданскую совесть»).
Наиболее удачными нам представляются заметки об общественной атмосфере, о Неру, о математике в романе Жюля Верна, о правке стихотворений (случай в редакции журнала «Смена»), о взаимоотношении редактора и поэта, о психологии творчества и т. д.
Но рядом с верными, яркими наблюдениями, облеченными в чеканную форму, в «Осенних листьях» соседствуют маловыразительные заметки для будущих статей, а то и вовсе школьные прописи вроде той, что «в искусстве ищут сто человек, а находит один».
Другими словами, жемчужные зерна предлагаются нам вместе с мусором, ищите, мол, — каждый возьмет себе сколько сможет. Да еще к тому же поработает, покопается, мысль свою поострит... Что ж — это право писателя. Солоухин к тому же мастер с лукавинкой, с хитрецой.
Но не лучше ли было проявить большую строгость при отборе материала?
Итак, венок сонетов
Форма сонета, как и всякая другая форма, более или менее строгая, начинает дышать, становится словно бы незаметной, когда внутри нее бушует жизнь чувств. Петрарка потому и «доставил известность» сонету, что он свободен, раскован внутри самой формы. Рассмотрим с этой точки зрения «Венок сонетов» Солоухина и простим ему некоторые неточности, некоторые отступления, кстати, замеченные и самим автором.
Венок сонетов — давняя мечта.
Изведать власть железного канона!
Теряя форму, гибнет красота,
А форма четко требует закона.
Прошли, прошли Петрарки времена,
Но в прежнем ритме синяя волна
Бежит к земле из дали ураганной.
(Первый сонет).
О чем «Венок сонетов» В. Солоухина? Прежде всего о его творческих поисках, а далее — о жизни, о любви, о человеке и природе. Это в чем-то итог, а в чем-то исток.
В ночи осенней яркая звезда,
Перед тобой стою среди дороги.
О чем горишь, зовешь меня куда?
Какие, ждут невзгоды и тревоги?
(Восьмой сонет).
Как пройден путь, который за спиной? В чем моя суть на земле, чист ли я перед собой и перед людьми? — размышляет человек не на досуге, а в потоке повседневной суровой жизни.
Для каждого наступит судный день:
Кем был, кем стал, где умысел, где лень?
Ты сам себе и жертва, и палач.
Ну что ж, ложись на плаху головою,
Но оставайся все-таки собою,
Себя другим в угоду не иначь.
И любимые книги, и друзья, и образ «женщины желанной», и одна особая березка в лесу, и горе, и озарение, и бунт против пошлости, и счастье — все жизнь. И отважен поэт, рискнувший воплотить эту жизнь в старинной форме венка сонетов. Он уподобился археологу, раскапывающему Овеянное легендой поселение. И вот первая удача — поселение найдено! Венок сонетов написан! Но так сейчас не строят. Однако, коль взялся строить, не жди пощады, судить тебя будут по всей строгости...
И вот нам кажется, что венок сонетов написан Солоухиным весьма неровно. Первый, четвертый, пятый, восьмой, девятый сонеты — превосходны и свидетельствуют о возмужании голоса поэта. Такой чеканной стройности и энергии стиха едва ли достигал Солоухин в своей ранней лирике. Здесь жесткая форма сонета оказалась плодотворной. Испытав ее, мы уверены, поэт поднимется на новую ступень в своем творчестве, обретя иное качество стиха. Уже одно это оправдывало бы солоухинский эксперимент.
Однако в иных сонетах Солоухину не удалось выявить свою человеческую неповторимость. Иные строки страдают вторичностью или даже третичностью и проскальзывают как-то мимо нашего сознания.
Манящий образ женщины желанной...
Да — помыслы, да — книги, да — борьба.
Но все равно — одной улыбкой странной
Она творит героя и раба...
(Седьмой сонет).
Тринадцатый сонет не спасают и ультрасовременные слова «атомный распад», «твист» и прочие. Он отдает более любовью к литературе, чем жизнью. Но вот четырнадцатый сонет. Он живет, дышит, движется...
...Не изорвать в сердцах черновика,
Непоправима каждая строка,
Неистребима каждая черта.
С рассветом в путь, в привычную дорогу.
Ну, а пока дописан, слава богу,
Венок сонетов — давняя мечта.
Итак, произведение, обусловленное канонами, завершено. Где-то просчет, где-то отступление от избранной формы, но и успех. И опять поиск, сосредоточенный и многообразный. Закончив «Венок сонетов», автор восклицает: «Легкость-то какая! Рифмуй, как хочешь. Строки чередуй, как хочешь. А хочешь, и вовсе не рифмуй и не чередуй!». Это выдох человека, вырвавшегося из средневековой башни на лоно современной поэзии, где все дозволено. И в этой неоколько шутливой фразе нам слышится более разумный подход к проблеме, чем в его же высказываниях, что свободный размер изжил себя.
Владимир Солоухин относится к категории писателей, работающих без особых срывов, с нарастающим подъемом. Это не порожистый бурный поток, не сверкающий водопад, это негромкая река, берущая начало в тоненьком, светящемся родничке и потом все время разрастающаяся... И в том светящемся родничке, звонком и чистом, о котором писал молодой Солоухин еще в 1945 году и в «Деревьях», и в цикле «Как выпить солнце», и даже в «Венке сонетов», Солоухин всегда является нам очень современным, социальным писателем. Координаты его творчества ясно и четко обозначены.
Сейчас много изустно и письменно говорят о гражданственности поэзии. И говорят не случайно, ибо уход в глубину лирического «я», внутренняя сосредоточенность поэтов не всегда соединяются с отчетливым отношением к миру внешнему, к людям, живущим в этом мире, к добру и злу и т. д. У Солоухина есть одно на редкость счастливое качество: о чем бы он ни писал, он остается в своих стихах всегда нашим соотечественником, нашим современником. И ровная сильная любовь к земле, на которой он живет, — не то чтобы мотив в его творчестве, но вся подоснова этого творчества. Она ощущается, когда Солоухин рассказывает, не торопясь, о крестьянах своего села Олепина, о дружбе студенческих общежитий, о Москве, о любимой женщине... На этой подоснове живут и дышат произведения поэта.
Повторяю, в Солоухине трудно отделить поэта от прозаика, и оценивать его, очевидно, надо вкупе. Он не только поэт и прозаик, но и отличный переводчик стихов и прозы с других языков. Переводы его добротны, четко отделаны. Работа его в этой области значительна. Именно он, к примеру, познакомил русского читателя с книгой Расула Гамзатова «Мой Дагестан». Но Владимир Солоухин и как поэт, взятый в отдельности, — явление примечательное. Он неторопливо, но постоянно ищет. Кривая его творчества постоянно меняется. От традиционной лирики он пришел к белому стиху, к свободному размеру, потом построил сложное архитектурное сооружение в стиле итальянского Возрождения — «Венок сонетов». И снова вернулся к традиционным русским размерам (см. стихи в «Дне поэзии» 1971 г.). Но это уже качественно иной стих, иная ступень, иной виток спирали.
Солоухин обладает большими потенциальными возможностями. Он серьезно работающий, интересный поэт лирического склада. А лирическая поэзия — это и всеохватный взгляд на мир, и одновременно — пристальная сосредоточенность в себе.
Л-ра: Наш современник. – 1972. – № 10. – С. 115-121.
Критика
