​Контркультура: восприятие аморальности и бесстыдства

Как мещане опошляют пошлость и что собой представляет современная русская литература

Шнуров, кажется, сказал, что настанет время, когда от Платона останется только статус на страничке какой-нибудь тёлочки. Любимое мещанское занятие – пощеголять умными цитатами.

Когда-то, уже в 21 веке, таким образом опошлили Ремарка: тьма тьмущая восторженных девочек зачитывалась простыми по форме романами о кошмарах двух мировых войн. Это привело к тому, что Ремарка стали считать автором бульварного чтива. Не лучший имидж для классика, побывавшего на фронте.

Злую шутку с Ремарком сыграла его поэтика: идейную глубину и обширный исторический дискурс он облекал в удобные для понимания формы. Что и привлекало толпу обывателей – простыми словами с ними говорили о великом. Это льстило читателям.

В похожем положении сейчас оказался Чак Паланик, ниспровергатель морали и стыда. Его книги проникнуты ненавистью и насилием, наркотиками, кровью и спермой, но в совокупности – свободой. Оттого Палаником зачитываются дети и мечтатели, для которых вопрос свободы и отстаивания своих позиций – является, пожалуй, самым болезненным.

И ясное дело, начитавшись Паланика, дети им очаровываются. А поскольку на обратной стороне книги говорится, что он представитель контркультуры, то впечатлительным его поклонникам, конечно же, хочется примкнуть к этой сакральной когорте. И незаметно происходит подмена понятий: детям и нынешним робеспьерам кажется, что Чаком Палаником контркультура и ограничивается. Но великое заблуждение, что контркультура – это кровь, кишки и сквернословие.

Контркультура – это далеко не натурализм, а гибкая, зависимая, вторичная категория, которая не имеет конкретных характеристик.

Облик контркультуры зависит от господствующей культуры. Например, в пору поздней Римской империи контркультурой было христианство. А в XIX веке контркультурой были петрашевцы, радикальные марксисты, а затем – после первой революции 1905 года – большевики. После революции 1917 года контркультура большевиков стала мейнстримом, а потом и господствующей парадигмой вплоть до Перестройки. Присутствовали ли кровь, кишки и мат в мировоззрении и манифестах большевиков после 1905 года? Нет. Потому что, в первую очередь, контркультура – это отрицание ценностей доминирующей культуры.

Как и в начале прошлого века, протесты сейчас снова в моде. И неважно, гремят ли они на улице или не выходят за пределы кафкианской головы. Внутри молодежи клокочет злоба и дух противоборства, хочется молока и «ультранасилия», а призрак футуризма опять стремится сбросить Толстого и иже с ним с корабля литературы. И представляется порой, что голосит то неграмотный, злой школьник, который только-только прочитал «Заводной апельсин», и кажется ему теперь, что о литературе он знает всё.

У большинства русских маргинальных интеллектуалов, отстаивающих место Паланика, Уэлша и Томпсона во всеобщей культуре, как правило, этими писателями кругозор и ограничивается. Маргинальный интеллектуал пафосно горюют по незавидной судьбе современной русской литературы, которая якобы погрязла в банальности и скуке. В то время как эту самую современную русскую литературу маргинальный интеллектуал и не читает. Кроме, конечно, несвятой двоицы – Сорокина и Пелевина.

А риторика вся сплошь категоричная: за 25 лет не появилось никого хоть сколько-нибудь достойного этой пары авторов. И напрашивается вопрос:

«А ты Сальникова читал?»

«Прилепина читал?»

«Сашу Соколова?»

«Юза Алешковского?»

«Или хотя бы Венечку Ерофеева, с которого начался русский постмодерн, во всей красе воплотившийся в творчестве Сорокина и Пелевина?»

Если бы читал, то не возникали бы школярские протесты а-ля «доколе».

Если кратко обрисовывать ситуацию в современной русской литературе, то резюме будет таковым:

1) За философские притчи позднего постмодернизма отвечает Евгений Водолазкин. Его творчество основывается на альтернативной истории и стилистической имитации жанров древнерусской литературы: житие, сказ. По образованию Водолазкин филолог, от того и его пристрастие к древности и глубинной структуре языка как модели мироздания. Кстати, язык как модель мира – это принцип творчества еще и Сорокинский.

Книги Евгения Водолазкина: «Лавр», «Авиатор».

2) За русскую хтонь и метафизическую фантасмагорию отвечает Алексей Сальников. Эстетика серых провинциальных многоэтажек, пьянь и ругань: современный натурализм, приправленный модернистским проникновением в сознание персонажей и экзистенциальным ужасом.

Книги Алексея Сальникова: «Петровы в гриппе и вокруг него», «Опосредованно».

3) Неореализм. Захар Прилепин – этакая инкарнация Достоевского и Солженицына. Кстати, как и они, Прилепин от художественной литературы перешел к сплошной публицистике и к самоуверенной проповеди. При этом реализм Прилепина, как, собственно, снова же у Достоевского и Солженицына – это смесь притчи и неприкрытого бытописания жизни самых низов с натуралистичными и даже физиологичными сценами.

Книги Захара Прилепина: «Санькя», «Грех», «Обитель».

4) Новый исторический роман. В начале ХХ века главным автором исторических романов был Алексей Толстой. Самый известный его труд – «Петр I». Удивительно, но почти ровно сто лет спустя к личности Петра обращается Алексей Иванов и пишет дилогию «Тобол». И хоть Иванов в своих книгах равно пристально живописует и современный Урал, все ж таки, учитывая исследовательские пристрастия писателя, его вотчина – роман исторический.

Книги Алексея Иванова: дилогия «Тобол», «Географ глобус пропил».

5) Русский радикальный постмодернизм зиждется на двух самых, пожалуй, значимых современных отечественных писателях – Владимире Сорокине и Викторе Пелевине. Но при этом их нельзя подводить под общий знаменатель, поскольку их методы совершенно не похожи. Пелевин – это реальность как виртуальная имитация, созданная на основе эзотерики, классической философии, мифологии и масскульта. Главный паттерн: герменевтический круг в парадигме тотального интертекста.

У Сорокина же все строится на структуре и сущности языка. По Сорокину – реальность мыслится сугубо через литературу и текст.

Книги Виктора Пелевина: «Чапаев и Пустота», «Generation П», «Шлем ужаса», «iPhuck10».

Книги Владимира Сорокина: «Норма», «Голубое сало», «Теллурия».

В нынешнем культурном дискурсе Сорокин с Пелевиным, конечно же, контркультура. Именно они уничтожили такой литературный проект, как «СССР», сделав из него этакий мемориал насилию и диктату. Такой же мемориал они успели возвести и в честь путинской России, поставив диалектическую литературную точку в истории уже былой страны. Когда-то мы жили в России Виктора Пелевина – было весело и странно. Теперь настала пора России Владимира Сорокина – и теперь страшно. И стоит признать, едва ли с помощью неореализма, историчности и даже метафизики можно исчерпывающе описать страх и ужас бытия. Для этого наиболее потребны методы постмодернизма – его злая насмешливость и жестокое безразличие.

Люди, только-только вкусившие прелести радикальной литературы, очевидно, скажут, что классика устарела. Но опять же это утверждение школяра, который не понимает соотношение книг в литературном процессе.

Чтобы понять «Норму Сорокина, необходимо иметь представление хотя бы о поэзии Серебряного века, а одна из частей романа – и вовсе оммаж на творчество Чехова и его житейскую философию.

В свою очередь, роман Сорокина «Тридцатая любовь Марины» – это масштабная цитация производственного романа. Без этого знания «Тридцатая любовь Марины» – просто эротическая история со странным финалом. Но этим не исчерпывается сложная гибридная структура книги. Она основывается на метасюжете русской литературы, который включает в свое пространство: «Тихий Дон» Шолохова, «Доктора Живаго» Пастернака и «Лолиту» Набокова. То есть прежде чем приступать к «Тридцатой любви Марины», необходимо прочесть хотя бы эти три произведения и иметь представление о феномене производственного романа.

Фанаты Сорокина и Пелевина любят разглагольствовать о неактуальности классической русской литературы. В то время как их любимые Пелевин с Сорокиным выстраивают свой концептуальный литературный арт как раз таки на основе той самой русской классики. Таким образом, мещане, не сведущие практически ни в чем, ведомые жаждой уникальности, Пелевина читают, ради неуклюжего мата и садомазо с ослами, а Сорокина – ради сцен поедания говна и гомосексуального секса.

Постмодернизм и контркультура существуют в контексте. И дабы уловить интенцию автора, читателю нужно обладать хотя бы минимальной эрудицией.

Александр Заборских