Древо человеческое в австралийском лесном посёлке
И. Левидова
Патрик Уайт — «австралийский Фолкнер» (как все литературные уподобления, характеристика эта приблизительна, но основания для такой аналогии есть), нобелевский лауреат 1973 года — впервые появляется на горизонте русского читателя. Роман, изданный в серии «Мастера современной прозы», был опубликован в Австралии в 1955 году. Знакомство несколько позднее, однако выбор произведения представляется удачным, а включение его в эту серию — справедливым. Патрик Уайт действительно мастер, что не всегда можно с чистой совестью сказать об иных, хотя и вполне достойных, прозаиках, в ней фигурирующих. А в том, что для первого знакомства избрана книга, появившаяся на полпути писательской биографии автора, есть свой резон — «Древо человеческое» занимает особое место среди произведений Патрика Уайта. Книги Уайта дают возможность критике (и она этой возможностью широко пользуется) считать его «жестоким» писателем, какими-то гранями своей эстетики сопричастным модернистской «поэзии уродств». Но вот Нобелевский комитет присудил П. Уайту премию по литературе, отмечая его выдающиеся достижения в области эпического и психологического повествования, — и не ошибся в своей характеристике. П. Уайт — писатель сложный, однако не стоит, пожалуй, тут же подверстывать к этому эпитету неизменного его спутника «и противоречивый». От противоречивости не свободно ни одно живое человеческое существо, есть она, разумеется, и у П. Уайта, однако главенствует в нем, связывая воедино разные аспекты и пласты его творчества, такое свойство — именно оно-то и вызывает у читателя «фолкнеровские» ассоциации. Точно и выразительно сказал об этом В. Муравьев в своей рецензии на сборник рассказов Уайта: «Уайт не описывает Австралию; он, если можно так выразиться, пишет ее, то есть воссоздает смещенный изнутри, небывалый и неповторимый пейзаж особого состояния духовной жизни — пейзаж свежий, яркий и в то же время несколько зловещий». (Надо заметить, кстати, что о П. Уайте в нашей критике уже высказывались интересные, обстоятельные, хотя и не всегда сходные суждения: в этой рецензии В. Муравьева, еще раньше — в статье А. Петриковской и, наконец, в предисловии В. Скороденко к настоящему изданию.) «Древо человеческое» выделяется в творчестве писателя как эпическое повествование, как художественное исследование душевной жизни его героев и как книга, в которой сильнее всего звучит голос «мягкого», «плавного» Уайта. Герои эти, фермерская чета Паркеров — Стэн и Эми, жизнь, вернее, бытие которых прослеживается Уайтом с юности до старости, на протяжении нескольких десятилетий, завершающихся в середине тридцатых, незадолго до Второй мировой войны, — в первой войне Стэн Паркер участвовал, и это была единственная его дальняя отлучка из дома. На протяжении всех этих лет Паркеры живут в своем замкнутом — и собственноручно созданном — деревенском мире: ферма их выросла на участке дикого леса, расчищенного некогда Стэном, а поселок Дьюрилгей («Плодородный») — вдоль дороги, ведущей в глубь леса от этого первого дома, поставленного молодым Паркером. Бытие Паркеров полностью подчинено неизменному, четкому ритму круговорота природы, ритму, который лишь изредка взрывается стихийными бедствиями: наводнением в сезон дождей, лесным пожаром — в летнюю сушь. Труд — нелегкий, однообразный, не отпускающий — основа этой жизни, ее плоть и сущность. Паркеры — честные, уравновешенные, доброжелательные люди, пристально-внимательные к жизни природы, которая дает им не только хлеб насущный, но и прочное ощущение своего места в мире. Цветы в их саду, овощи и злаки, домашний скот, собаки, куры — все это существует вокруг них как бы на правах членов семьи, — так зорко, не обезличенно видят их владельцы этой маленькой, медленно поспевающей за временем фермы. Казалось бы — деревенская идиллия, гармония «простых душ», фермерская пастораль в австралийском варианте? Такая книга могла бы быть написана, но только не Патриком Уайтом — даже «мягким», эпичным, каким он предстает в «Древе человеческом». Может быть, он раскрывает жестокие социальные распри и коллизии, таящиеся под неторопливой безмятежностью сельской жизни? Нет — он не Стейнбек и не Колдуэлл, хотя в характерных, гротескных эпизодах жизни Дьюрилгея есть нечто сродни их сочным и грубым картинам американского Юга и Запада. Может быть, подобно Фолкнеру, он обнажает ярость человеческих страстей, столкновения стихийных враждуюших начал, гнездящихся в темных провалах сознания? И этого не скажешь — все действие «Древа человеческого» беспрепятственно течет в берегах естественного человеческого существования, в понятие которого входит и смерть. А если случается и смерть насильственная — то и она обставлена буднично, и рассказано о ней скупо.
Драматизм и дисгармоничность романа — с самого начала разрушающие наше представление о «пасторали» — связаны с внутренней его кардинальной темой. Определение ее может прозвучать высокопарно, и даже претенциозно, тем не менее оно соответствует истине. Скажем так: путешествие пленного духа человеческого через земное существование. «Пленный дух» не стремится в некую мистическую сферу — как мистика, так и вообще религиозное начало отсутствуют в идейно-художественной системе Патрика Уайта. Герои его живут на земле, а с богом в случае необходимости ведут диалог скорее формальный, во всяком случае — неудовлетворяющий их. Но это вовсе не значит, что они живут приземленно. И Стэн и Эми, пожизненно и каждый в одиночку (нет у них дара словесного общения — и в этом одна из драм крепкой супружеской связи Паркеров), бьются над неутоленным стремлением постичь «суть вещей» и смысл своего существования. Это — не философские поиски, даже не мысли, а нечто эмоциональное, бесформенное, но из-за этого не теряющее своей интенсивности. Драма немоты и неспособности до конца понять другого, сопровождающая всю историю супружества Паркеров, его коллизий, измен, обид — так и остающихся невысказанными, — это все же линия подспудная, и брак их выдерживает все испытания, и внешние и внутренние. Совсем по-иному складываются судьбы двух детей Паркеров, Тельмы и Рэя. И не только потому, что оба они отрываются от корней, уходят в город, отрекаются от труда, наполняющего жизнь родителей. Происходит все это именно потому, что Рэй и Тельма из другого материала слеплены. Рэя с детства сжигает беспокойство — эгоистические, разрушительные инстинкты оказываются сильнее семейной атмосферы, где царят порядочность и доброта. У Тельмы — ущербность иного рода: сухость, бесплодность души, способной лишь на суетные побуждения, которые не выходят за рамки «элегантной респектабельности» и комфорта; даже музыка, с детства вошедшая в ее жизнь, воспринимается ныне Тельмой как одна из форм потребительского «изыска», даже щедрость ее не приносит радости людям. Не в том суть искривленных судеб второго поколения Паркеров, что Тельма и Рэй отрясли с ног своих прах и грязь родительской фермы, что Рэй — перекати-поле и нечист на руку, а Тельма, практично, но безрадостно выйдя замуж, устроила себе Комильфотное и тоскливое существование. Причина глубже: того драматического, духовного начала, которое присутствует, невысказанное и все же неизменное, в жизни старших Паркеров, дети их так и не обрели. Во втором поколении оно как бы ушло в землю — чтобы снова пробиться наверх в мальчике, сыне Рэя, который смутно чувствует в себе зарождение некой поэмы — всеобъемлющей, по-уитменовски вбирающей краски и звуки мира. С этим мальчиком — не случайно он не назван по имени — связана лирическая тема книги, тема деревьев и древа человеческого, снова возникающая в финале. Может быть, именно ему, внуку Стэна и Эми, дано будет преодолеть проклятие немоты, выразить «суть вещей» и понять свое место и назначение. Так появляется в финале романа еще одна важная тема Уайта — творчество. Но когда в одной из поздних его книг «Вивисектор» (1970) она становится центральной, раскрываясь в истории художника, личность Уайта-художника обнаруживает иные свои грани. Подчеркнутая физиологичность, жестокий эгоцентризм художника (выражающий его убежденность в своем праве быть «вивисектором») — все это весьма далеко от целомудренной сдержанности, присущей самой атмосфере «Древа человеческого». Интересно также перебросить мостик от «Древа» к еще более позднему, пока последнему роману Уайта «Око бури» (1973). По внешним признакам это также семейный роман, в котором отчетливо звучит тема отцов и детей. Но центр бытия героев «Ока бури» — не труд, а деньги, и ведет их по жизни не безмолвное доверие к потоку бытия, а потребительское, хищническое и отлично артикулированное (оба поколения богатой и престижной семьи Портеров — люди интеллигентные) стремление взять как можно больше, не поступаясь ничем. Брезгливое отвращение автора к буржуа во всех его ипостасях (один из главных персонажей романа — маститый актер) отчетливо проступает в романе. Стилистическое богатство прозы Уайта ставит труднейшие задачи перед его переводчиком. И в «Древе человеческом», более однородном и целостном по своей стилистической структуре (хотя и здесь немало переходов — от комической характерности к «чистому эпосу»), чем скажем, «Око бури», русский текст отражает масштаб этих трудностей. Прекрасно удались Н. Треневой главы, повествующие о «катаклизмах» природы, и не менее выразительны сугубо бытовые сцены, окрашенные грубоватым юмором, а вот там, где «ничего не происходит», кроме потаенной банально и скупо выражаемой словами (так и в оригинале) душевной жизни, авторская, интонация иной раз теряется — между тем в оригинале она присутствует.
В итоге же можно сказать, что русское издание «Древа человеческого» вполне заслуживает читательскую признательность и вызывает желание прочесть и другие книге Патрика Уайта: «Фосс», «Око бури», рассказы, книги, открывающие иные грани личности этого большого художника.
Л-ра: Иностранная литература. – 1980. – № 8. – С. 252-254.
Произведения
Критика
