Миры Райдера Хаггарда
Всеволод Ревич
В 1875 году девятнадцатилетний англичанин по имени Генри Райдер Хаггард из хорошей, как тогда говорили, семьи высадился на берег в стране зулусов Натале, чтобы — пользуясь привычным нам слогом — начать свою трудовую биографию на службе в колониальной администрации. Далекие уголки Британской империи, в которой, как известно, никогда не заходило солнце, прельщали многих жителей метрополии — там и отличиться можно было побыстрее, и впечатлений набраться побольше. А по части впечатлений Южная Африка конца XIX века уступала, пожалуй, только Индии. А может, и не уступала.
Европейцев прежде всего поражала красочность и самобытность обычаев и нравов коренных народов, о них-то, собственно, и написано большинство книг Хаггарда. Нельзя не вспомнить и об уникальной природе, которую будущий романист застал практически нетронутой. Но больше всего его занимали взаимоотношения африканцев с явившимися сюда без приглашения европейцами. Их общение оказывалось предельно драматичным, часто трагичным, и поставляло романистам неисчерпаемый материал. Ведь и по сей день бомбы, заложенные в далеком прошлом, продолжают рвать на части эти богатейшие и многострадальные края.
Всего за два года до приезда Хаггарда где-то неподалеку закончил свой земной маршрут выдающийся путешественник Дэвид Ливингстон, может быть, последний из племени Колумбов. А еще через два года здесь же начнется длинная полоса колониальных войн, и в первой — англо-зулусской — отважные чернокожие воины, вооруженные преимущественно ассегаями, поначалу лихо побьют высокомерных британцев. Потом завязались англо-бурские войны, в которых родилась знаменитая некогда песня «Трансвааль, Трансвааль, страна моя, ты вся горишь в огне...». А Хаггард напишет в автобиографии грустное признание: «Я перенес самый большой позор — стыд за свою родину...»
Не забудем и еще об одной краске на пестрой южноафриканской палитре. В 1866 году на берегу реки Оранжевой девочка нашла сверкающий камешек. Однако еще два года царило спокойствие. Оно нарушилось, когда некий господин выменял у местного знахаря еще один камень, за который заплатил неслыханную, по мнению бесхитростного колдуна, цену — стадо скота стоимостью в 250 фунтов стерлингов. Новый владелец безделушки тут же получил за нее в 50 раз больше, а на свет появился всемирно известный бриллиант «Звезда Южной Африки». Тут-то все и началось. Не только страну — весь мир затрясла сначала алмазная, а затем золотая лихорадка, превзошедшая по размаху прославленную калифорнийскую. «Моряки бежали с кораблей, солдаты покидали армию. Полицейские бросали оружие и выпускали заключенных. Купцы убегали со своих процветающих торговых предприятий... Фермеры оставляли свои стада на голодную смерть...», — писала тогдашняя пресса.
Все эти факты я упоминаю для того, чтобы подчеркнуть: приключенческие книги Хаггарда имели прочную опору в реальности, а прототипы его любимых авантюристов окружали автора со всех сторон.
Став известным писателем, Хаггард не сидел в Южной Африке безвылазно. Он возвращался на жительство в Англию, много путешествовал по свету, но не только сердцем, но и физически он вновь и вновь устремлялся в места, ставшие для него родными. Киплинг открыл для Запада Индию, Хаггарда можно назвать певцом Южной Африки. И по сей день население нашей планеты, еще до того как начинает интересоваться сообщениями информационных агентств о событиях в Южно-Африканской Республике, знакомится с этой удивительной страной по книгам Хаггарда. Нарисованный в них портрет не всегда верен, но колоритен и выписан с несомненной любовью.
В Южной Африке разворачивается действие его первого романа. «Копи царя Соломона» увидели свет в 1885 году и сразу стали, как бы мы сейчас сказали, бестселлером. В замысле этого романа лежала ходившая в Натале легенда о неведомом племени, в течение веков не общавшемся с остальным миром. Легенду подкрепляли действительно существовавшие развалины какого-то города, которые на поверку оказались не такими уж древними. Царь Соломон, во всяком случае, отношения к ним не имел. Хаггард сумел на этой основе создать свою легенду, поэтичную, увлекательную и весьма детально разработанную. В его выдумке каждое слово кажется правдой, писал об этой книге К. И. Чуковский. В свете того, что было сказано о южноафриканских алмазах, можно предположить, что и слухи о несметных сокровищах, спрятанных в глубине гор, тоже не совсем были лишены основания. Надо добавить, что вообще мотив поиска «затерянных миров» — один из главных в приключенческой литературе прошлого века.
У Хаггарда были и другие удачи, а всего он написал около сорока романов, так что собрание, выпущенное издательством «Терра», вместе с дополнительными томами близко к полному. Но «Копи царя Соломона» так и остались его лучшей книгой. Любопытно отметить, что в дворянское достоинство Хаггард был возведен не за художественные произведения, которые запоем читала вся страна (по свидетельствам современников, его популярность превосходила популярность Киплинга и Конан Дойла), а за сугубо научный труд «Сельская Англия».
В «Копях...» проявили себя не только лучшие черты его таланта; перед нами один из самых характерных образцов того огромного массива, который мы с изрядной долей условности называем колониальным романом.
Не будем сейчас углубляться в нравственные оценки эпохи колониальных захватов. Пусть их дают историки.
Несомненно лишь, что по-своему это была великая эпоха, а великие эпохи всегда обзаводятся собственной мифологией и собственным эпосом.
И, как ни странно, эпосом колониальной эпохи стала «несерьезная» приключенческая литература. Она создала почти легендарный образ своего богатыря — «белого», землепроходца-авантюриста: поджарые, энергичные искатели удачи шли и шли по земному шару через джунгли, пустыни, перебегая горящие мосты и переплывая вздувшиеся реки.
Хаггард осознает социальную роль, которую играют его герои в геополитических устремлениях Великобритании. «Мы — англичане,— заявляет один из его персонажей,— искатели приключений с головы до пят! Наши великолепные колонии обязаны своим существованием отважным людям и их чрезмерной любви к приключениям, хотя эта любовь на первый взгляд кажется тихой формой помешательства...»
Но все же охотника и следопыта Квотермейна, лорда Кертиса, капитана Гуда, персонажей, впервые появившихся в «Копях царя Соломона», в странствия гонит вовсе не осознание ими своего исторического предначертания. Они спасаются от тусклости обыденного существования. Только вдали от цивилизации, лицом к лицу с опасностями они чувствуют себя людьми. «Что может быть тоскливее, — рассуждает тот же Квотермейн, от лица которого написаны многие романы Хаггарду, — чем стоять на улице большого города и слышать, как топает и топает бесконечное множество подошв, точно унылый дождь, наблюдать... пинию почти одинаковых лиц, толстых, чужих и безразличных... Да, дебри лесов и пустыни много лучше. Там не чувствуешь себя таким одиноким, как в городе». Такими романтическими, может быть, немного детскими стремлениями эти «яростные, непохожие» герои и вызывают читательскую любовь, особенно у молодых людей.
Нашей вульгарно-социологической критике с Хаггардом, как говорится, было все ясно еще в 20-х годах. И с другими приключенцами тоже. Все они были платными агентами международного империализма,, его трубадурами, и чтение их книг наносило непоправимый вред девственному сознанию советской молодежи. Одновременно Хаггард был отнесен еще и к декадентам, за пристрастие к мистике, под которую подводились описываемые им негритянские обряды. Да что там Хаггард, не щадили даже Жюля Верна и нашего Алексея Толстого. Отечественную критику трех-четырех последних десятилетий уже не именовали вульгарной, но и она дудела в ту же дуду: «Они (в данном случае речь шла о Киплинге, Конан Дойле и Хаггарде) составили единый фронт против демократических традиций в английской литературе, выступив с прославлением империалистической идеологии и политики монополистических кругов». Теперь Хаггарда отчитывали за то, что он не был последовательным противником колониализма в частности и капитализма вообще.
Сегодня мы, конечно, можем восстановить историческую справедливость, сегодня мы понимаем, что подобная упрощенность не имеет ничего общего с действительностью и что даже творчество самого закоренелого империалистического барда — Киплинга — тоже требует новых и взвешенных подходов. Что же касается большинства старых приключенцев, Хаггарда в их числе, то, конечно же, левыми радикалами они не были, но нет оснований сомневаться в их искреннем гуманизме и демократизме, о чем мы, возможно, догадывались и раньше, да только не всегда могли сказать вслух. Впрочем, на читателей нападки не производили никакого впечатления, чего, правда, нельзя сказать об издателях.
Да, писатели восхищались своими неугомонными героями и даже малость приукрашивали их, да, они отразили колониальную экспансию как историческую данность, но одновременно не найти более яростных обличителей беззаконий и насилий, работорговли, карательных расправ с «туземцами», невероятных жестокостей, творимых белыми цивилизаторами. Наряду с обязательными положительными персонажами (приключенческий роман не может быть «романом без героя») практически в каждой книг? выведены и образы белых негодяев, с которыми первые вступали в непримиримый конфликт. Непосредственная стычка добра и зла — центральный нерв приключенческой литературы прошлого, ее здоровое нравственное начало, главный секрет воздействия на читателя. В этих своих качествах она неизмеримо превосходит современные остросюжетные книги, где понятия добра и зла нередко перепутаны или перевернуты с ног на голову. Может быть, никто больше и не создал таких вот образов рыцарей чести, отваги, порядочности, великодушия, как эта самая презираемая приключенческая литература, при всей, казалось бы, несопоставимости столь высоких моральных достоинств с социальным статусом их носителей.
Хороши империалисты, которые не уставали восклицать при малейшей возможности:
«По какому праву мы называем такие народы, как зулу, дикарями...»
Или: «И если «высококультурный» белый — в большинстве случаев какой-нибудь капиталист — бросит камень в бедного, некультурного зулуса, то это происходит потому, что он желает завладеть его землей или воспользоваться плодами его трудов...»
Или: «Многие из тех, кого у нас называют джентльменами за их богатство или положение в обществе, ни в коем случае не могли бы считаться джентльменами среди зулусов...»
Интересно, что лорд Кертис — даже по внешнему виду нордический викинг-завоеватель,— заделавшись королем в маленькой, отрезанной от всего мира стране (роман «Аллан Квотермейн»), первым делом заботится о том, чтобы она стала еще недоступней, еще отрезанней. «Я считаю необходимым воспретить иностранцам доступ в Страну Зувенди... Священный долг обязывает меня оберечь великодушный и сердечный народ от нашествия варваров... Я не желаю вводить здесь порох, телеграфное сообщение, паровые машины, газеты, потому что твердо убежден, что все эти нововведения несут всякие бедствия и несчастья... Я не желаю развивать в стране жадность, пьянство, новые болезни и всеобщую деморализацию...» В этой тронной речи Кертис прямо полемизирует с восторженными поклонниками «европейского чуда». Один из литераторов того времени славил как раз то, что Кертис отвергал, а именно: «поколение, которое перебросило мост в будущее, построило железную дорогу в Уганде (вот-вот. — В. Р.), возвело плотину на Ниле, проложило атлантический кабель... открыло последние тайны земной поверхности и научилось летать»... Должно было пройти сто лет, прежде чем мы с большой неохотой стали признавать, что наша цивилизация покатилась не по оптимальной колее и все больше заходит в тупик, что прав-то был по большому счету Кертис, а не адвокаты безудержного прогресса.
Под влиянием книг и выступлений Хаггарда, Жаколио, Мультатули и других писателей передовое общественное мнение Европы становилось на сторону зулусов, индийцев, индейцев... Но при всем том эти писатели, конечно же, оставались сынами своего времени со всеми его заблуждениями, противоречиями и сложностями. Как, между прочим, и любые другие писатели в любые другие времена.
Со своим центральным персонажем Алланом Квотермейном, чем-то похожим на куперовского Кожаного Чулка, писатель прошел через всю жизнь. Последний роман об Аллане увидел свет уже после смерти автора. (Хаггард умер в 1925 году.)
В таких романах, как «Священный цветок», «Дитя из слоновой кости», «Хоу-Хоу, или Чудовище», «Аллан Квотермейн», «Жена Аллана», в общем-то, повторяется сюжетная схема «Копей царя Соломона». Аллану и его друзьям становится известна полулегенда-полубыль о далекой недоступной стране, где поклоняются странным богам и сберегают несметные сокровища. Разумеется, у компании немедленно появляется желание проникнуть в эту страну. Дополнительным стимулом для их энтузиазма служит намерение освободить европейцев, попавших в плен к жестоким и невежественным фанатикам. Но той убедительности и, главным образом, новизны, мотивов, которыми руководствовались его герои в первом романе, Хаггарду больше достичь не удалось, да и в характерах он все больше и больше стал повторяться.
Интереснее роман «Дитя Бури». В нем нет особой фантастики, он рассказывает о междоусобицах среди зулусов. В этом романе на передний план выдвигается не достаточно хорошо известный и не меняющийся от книги к книге знаменитый охотник, а гордая, властолюбивая и вероломная Мамина — чернокожая Елена Прекрасная, сводящая мужчин с ума своей красотой и послужившая, как и ее древнегреческая коллега, причиной кровавой распри.
На «Дитя Бури» похож роман «Нада», только здесь уже действуют одни зулусы, без всяких европейцев-помощников. Жаль, что Нада-Лилия получилась далеко не столь выразительной, как Мамина.
Еще несколько слов о главном герое книг Хаггарда.
Для Хаггарда Квотермейн положителен до всех своих проявлениях. Но наши дни внесли в образ африканского охотника непредусмотренный романистом нюанс.
«Леди и джентльмены, позвольте представить вам одного из старейших охотников и самого лучшего стрелка Африки, убившего больше слонов и львов, чем кто-либо». При этих рекомендациях тогдашние девицы взвизгивали от восторга. Ныне же у каждого культурного человека, даже не входящего в партию «зеленых», сердце должно облиться кровью. Сегодня мы посчитали бы истребителя ни в чем не повинных лопоухих великанов преступником, вот как сместились моральные критерии. Ах, уже много десятилетий и даже столетий человечество самозабвенно рубит сук, на котором сидит. И ладно, если бы к уничтожению природы были причастны только браконьеры и бездушные дельцы. Так нет же, этим же занимались и люди приятные во всех остальных отношениях, вроде того же Квотермейна. Конечно, мы должны смирить свое негодование и не подходить к старому зверобою с сегодняшними мерками. Зная его благородную натуру, можно смело предположить: посети его наши нынешние тревоги, он первый бы выступил в защиту тех же слонов, беспощадно уничтожаемых и по сей день. Кардинальные изменения в отношениях между человеком и природой — одна из причин, почему сочинения старых романистов не стоит выпускать в свет без современных комментариев.
Пожалуй, из всех персонажей Хаггарда фигура Квотермейна — самая жизненная. Исследователи называют его прототип — им был некий Фредерик Силлоус. Они схожи не только в охотничьих подвигах, но и, например, в пристрастии к перу. Квотермейн у Хаггарда пишет свои романы-воспоминания — Силлоус тоже печатался в журналах и даже выпустил несколько книг. Уже стариком он пошел на фронт и погиб в 1917 году, сражаясь с немцами в Танганьике. Но нам даже не надо отправляться столь далеко в поисках прототипов Квотермейна. Русскому читателю известна книга Джона Хантера «Охотник». (По-английски «Хантер» и значит «охотник», но это не псевдоним, просто человек осуществил свое родовое призвание.) Перед нами документальное свидетельство очевидца и участника беспощадного уничтожения уникальной африканской фауны. Автор с упоением рассказывает, как он «расчищал» от дичи равнину Серенгети, того самого Серенгети, о котором Б. Гржимек написал одну из самых горьких книг XX века «Серенгети не должен умереть». «Я убил более тысячи четырехсот слонов... Такую задачу надо было выполнить, и я оказался тем, на кого ее возложили. Но как это ни покажется странным кабинетному другу животных, я должен сказать, что очень люблю зверей». Видимо, и Квотермейн мог бы сказать то же самое. Что поделаешь — в человеческой душе много и необъяснимого.
«Белые» авторы придумали свою, особенную этнографию народов, населяющих Африку. Нельзя утверждать, что она ничем не напоминает подлинную. Нет, то, что европейцы узнали, увидели, поняли, они старались воспроизвести верно. Однако известно им, в сущности, было очень мало. Более или менее они познакомились с прибрежным населением. Но ведь отправлялись в Африку чаще всего не Ливингстоны, не Швейцеры. Гораздо более характерными фигурами были работорговцы, плантаторы, солдаты, в лучшем случае — купцы. Даже порядочные Квотермейны явились на черный материк за слоновой костью, то есть тоже с откровенно колонизаторскими цепями. Это противоречие писатели XIX века не всегда осознавали с такой ясностью, с какой его осознаем мы. Понятно, что у негритянских народов не могло возникнуть большой охоты делиться с пришельцами сокровенными тайнами. А именно на раскрытии таких тайн и зиждется приключенческая литература. В XIX веке Африка хранила немало уголков, куда в буквальном смысле не ступала нога белого человека. И опять-таки понятно, что как раз в эти трущобы приключенцев тянуло с непреодолимой силой. Что ж, воображения им было не занимать. Однако Хаггард действительно знал и даже лично видел многое. Как ни поразительно, но, казалось бы, явно придуманная для удара по читательским нервам кровавая сцена охоты на колдунов в «Копях царя Соломона» имеет фактическую основу, о чем свидетельствует сам писатель в книге «Дни моей жизни».
Сочетание правды и вымысла — такова эта удивительная, так сказать, параллельная этнография. Авторы не мелочились: они выдумывали не только обычаи, но и целые народы, целые страны с особым, ни на что не похожим укладом жизни. Несколько таких африканских романов, уже без Квотермейна, есть и у Хаггарда; среди них — «Перстень царицы Савской», «Она» и ее продолжение «Возвращение Айши», «Люди тумана», «Бенита», «Ласточка»... Большой разницы с «Квотермейнами», впрочем, нет. Новые герои преследуют те же цели, что и старый охотник сотоварищи. «Его (Хаггарда. — В. Р.) тянет в загадочные, сказочные страны, каких еще никто не видал, — к гробницам легендарных героев, в огненные пещеры, где скрыты заветные клады, к шаманам, кудесникам, магам, к каким-то изумительным заколдованным женщинам, которые при помощи чар живут тысячи и тысячи лет и, умирая, воскресают опять. (Речь идет о романе «Она». — В. Р.) Он создал для себя особый мир — и в этом мире он полный хозяин». Слова Чуковского привожу для того, чтобы показать, что не все в нашей стране мыслили с прямолинейностью, доходящей до абсурда. В одном из последних романов «Она и Аллан» автор свел вместе любимых героев обоих циклов.
Все же не будем лукавить: даже у самых просвещенных гуманистов XIX в. проскальзывает известное пренебрежение к аборигенам. Хороший туземец — это чаще всего хороший слуга. Участники экспедиции в «Копях царя Соломона» очень, конечно, жалеют беднягу Хиву, который заслонил собой Гуда от клыков разъяренного слона, но им и в голову не приходит мысль, что жизнь юноши стоит ничуть не дешевле, чем жизнь английского авантюриста со вставной челюстью и нелепым моноклем. Слуга жертвует собой ради спасения хозяина. Да это же его святая обязанность!
И опять-таки подобное отношение искупается, хотя бы в той же книжке, образом молодого Игнози, королевского сына племени кукуанов, своим величием, умом, широтою души явно превосходящего своих белокожих братьев. Точно такие же слова можно сказать и о мудром Индаба-Зимби из романа «Жена Аллана» или о волшебнице, о которой упомянул Чуковский. А один из рассказов Хаггарда так и называется «Черное Сердце и Белое Сердце»; не трудно догадаться, у кого черное и у кого белое.
Из таких разнообразных, зачастую опровергающих друг друга штрихов и складывалась идеология колониального романа...
Однако горизонты Хаггарда не ограничивались Южной Африкой. Почувствовав вкус к писательству, он переносит уже выработанные приемы на другие страны, на другие народы, на другие времена, начиная с эпохи Великого Оледенения («Ледяные боги»). Большая группа его романов посвящена Древнему миру. Так, в романе «Владычица Зари» воскресают времена Вавилона и Египта в период нашествия гиксосов. В «Скитальце» он отваживается на столь модные ныне «продолжения» классических произведений. Вновь появляются гомеровские герои, вновь античные боги вертят ими как хотят. Можно сделать вывод, что родоначальницей приключенческой литературы была «Одиссея».
«Жемчужина Востока» в чем-то схожа с известным романом Г. Сенкевича «Камо грядеши?» — это тоже повествование о преследованиях первых христиан. И, конечно, везде роковые женщины. В «Клеопатре» он дает свой вариант популярной исторической легенды, в «Луне Израиля» рассказывает о «преступной» любви кандидата на египетский трон к красавице-еврейке.
Есть у него произведения и о европейской старине. В «Братьях» — раннее средневековье. Это блестящая стилизация рыцарского романа о столкновениях христианских воителей с «неверными», которыми руководит великий и великодушный султан Салах ад-Дин. А в «Эйрике Светлооком» он столь же удачно стилизует скандинавские саги. Более позднее средневековье с его жестокими нравами, инквизиторами, иезуитами возникает в романах «Хозяйка Блосхолма» (об Англии), «Прекрасная Маргарет» (об Испании), «Лейденская красавица» (о Голландии).
Конечно, стиль писателя сильнее самого писателя, и не беда, что прекрасные египтянки своими манерами и речами порой напоминают прекрасных зулусок.
Среди всех этих отлично читающихся и сегодня книг выделяется вторая вершина творчества Хаггарда — повествование о покорении Центральной Америки испанскими ордами Кортеса — «Дочь Монтесумы» (1893). Роман этот едва ли можно в полной мере назвать историческим. Автора в первую очередь волнует не правдоподобие, не дотошная фактография, а необыкновенная и маловероятная судьба главного героя. Хотя, к чести Хаггарда, надо сказать, что картина штурма столицы ацтекского государства Теночтитлана (нынешнего Мехико) основана на подлинных свидетельствах. И как там ни крути, именно из этого романа наши не слишком образованные и не слишком любопытные школьники узнают об ацтеках, конкистадорах, Монтесуме, Куатемоке, вообще о первых этапах завоевания Америки, завоевания, перевернувшего всю человеческую историю.
Пробовал Хаггард создавать произведения и о современной ему Англии, например «Доктор Терн», повествующий о борьбе обывателей против антиоспенных прививок, или «Завещание мистера Мизона», в котором вся соль состоит в том, что скупой богач, лишивший своего племянника наследства, раскаялся в минуту смертельной опасности и, чтобы исправить положение, вынужден был вытатуировать новое завещание на коже невесты этого племянника, так как у них под рукой не нашлось ничего более подходящего. Однако тут нужны были другие приемы, приемы психологической прозы. Подобно своим героям, Хаггард увереннее себя чувствует не на городских улицах.
Но даже в лучших своих произведениях Хаггард все же не поднялся на высшую ступень в мировой приключенческой табели о рангах. Что же этому мешало?
Есть такое избитое выражение — «законы жанра». Но если мы внимательно вглядимся в контекст, то с удивлением обнаружим, что ссылка на эти самые законы чаще всего служит оправданием откровенных слабостей. Нет и не может быть законов, которые оправдывали бы серость, подражательность, дурной вкус. Приемлемо любое правило, если оно, говоря производственным языком, способствует улучшению качества, и любое должно быть отвергнуто, если превращается в штамп или самоцель.
Возьмем для примера «средневековый» роман Хаггарда «Хозяйка Блосхолма», а один из наиболее часто встречающихся «законов» обозначим как «спасение в последний момент» (и вообще — удача в результате случайности). Пожалуй, можно найти даже определенное соответствие: чем больше в авторе от ремесленника и чем меньше от художника, тем чаще он прибегает к использованию неплодотворных статей приключенческого кодекса. У бездарности на случайностях построено все. Ведь с их помощью творить несравненно легче. Одно депо придумать, как герой выпутывается из неприятного положения своими силами, благодаря собственной смекалке, находчивости, дерзости (как, например, Миледи из английской темницы в «Трех мушкетерах»), другое — пригнать в последнюю минуту отряд вооруженных конников, которые и выхватят героиню в буквальном смысле из огня: девушку должны сжечь на костре по обвинению в колдовстве. Такова центральная сцена «Хозяйки Блосхблма». Но возможно ли в приключенческом романе обойтись без верного рыцаря, друга или брата, которые спешат на помощь обожаемой даме? Может быть, и невозможно, но интуиция художника должна подсказать ему необходимую меру убедительности. Да, возразит дотошный читатель, но ведь в образцовых «Трех мушкетерах» д'Артаньян тоже лишь в последнюю минуту подсовывает королеве злополучные подвески. Однако у Дюма это обстоятельство было обусловлено сроком д’артаньяновской «командировки» в Англию. Успеет ли посланец королевы к назначенному сроку или не успеет — вот что создает сюжетное напряжение высокого вольтажа. Разумеется, мы и у Хаггарда всем сердцем радуемся спасению хорошенькой леди Сайсели от мучительной смерти. Да только никто не мешал верному слуге, или положительной матери-настоятельнице, или еще кому бы то ни было выручить девушку и за день до казни, и за неделю, проделав то же самое, что они проделали на исходе срока. Но, видимо, автору кажется, что будет не столь эффектно, если не порасшвырять уже зажженный хворост.
Точно таким же образом неоднократно уходит от смерти Томас Вингфилд, муж той самой заглавной «дочери Монтесумы». Нарочитость особенно заметна опять-таки в центральном эпизоде романа. Томаса собираются принести в жертву свирепым ацтекским богам. Он лежит связанный на священном камне, жрец стоит на изготовку и ждет, пока луч солнца не достигнет назначенной отметки. А вокруг кипит бой со штурмующими город испанцами. Все ближе они пробиваются к храму, и все ближе роковое мгновение. Аккурат в тот момент, когда жрец начинает опускать обсидиановый нож, европейцы врываются на площадку и освобождают англичанина...
Но вернемся к «Блосхолму». Критика центральной сцены не означает, что и все остальное в романе столь же натянуто. Автор умеет мастерски выстроить сюжет, определяя его повороты противоборством действующих лиц. Пусть даже характеры эти — типажные, но в отличие от огромного множества приключенческих романов они есть, и они разные. Вот отважный, но простоватый сэр Джон Фотреп и его несравненно более смышленый слуга Джоффери, вот испанец-аббат, удачно совмещающий религиозное рвение с личным обогащением, вот пылкая и преданная кормилица Эмили...
Вроде бы все на месте. Почему же и это сочинение далеко от совершенства? В чем «Хозяйка Блосхолма» уступает аналогичным романам хотя бы Вальтера Скотта, с которым Хаггард нахально вступил в соревнование? Не хватает малости — художественного открытия.
Одну неудачную сцену, один бледный образ можно отыскать у кого угодно. Назвав характеры разными, мы не погрешим против истины, но, к сожалению, нельзя сказать, что у Хаггарда образы героев оригинальны. Сколько раз мы уже встречали таких же неукротимых честолюбцев, готовых на любые преступления, как аббат-испанец, честнейших старичков-ростовщиков, вельмож-взяточников, служанок, подобных Эмили, преданных и находчивых, во всех отношениях более ярких, нежели их бледно-голубые госпожи...
Но, надо думать, читателей Хаггарда мало волнуют тонкости психологического анализа. Их увлекает — и должен увлекать — герой-приключенник, по выражению В. И. Даля. Как прекрасно сказал А. Сент-Экзюпери: «Нет приключений, есть только люди, эти приключения пережившие». Может быть, эти люди, рожденные с солнцем в крови, и не составляют большинства в народонаселении Земли, но без них жизнь была бы суше, преснее. Они противостоят анемичным, замученным рефлексией «героям» «нормативной» прозы. Мы расхохочемся, если попробуем представить себе, что персонаж, предположим, Пруста взял бы в руки карабин для защиты своей хижины от нападения разукрашенных чернокожих. Впрочем, может быть, нечестно даже в мыслях сводить воедино борцов слишком уж разных весовых категорий. А как только мы выведем Хаггарда на родной ему жанровый ринг, он, бесспорно, окажется победителем в большинстве боев, особенно с современными эпигонами. Его сочинения, конечно же, на порядок выше пошлых «Анжелик» и бездарных «Тарзанов». Увлекается молодой человек Хаггардом — замечательно.
Правда, дореволюционные гимназисты были более благодарными читателями Хаггарда, Майн Рида, Гюстава Эмара, чем сегодняшние школьники. Для них эти романы не выглядели столь давней и неправдоподобной древностью, какими, они, несомненно, представляются сегодняшней молодежи. Напротив, романы воспринимались как жгучая и почти что документально засвидетельствованная реальность. Возможно, что тогдашние подростки были менее информированной публикой. Но, покровительственно посмеиваясь над их наивностью, мы, право же, не можем не чувствовать, что в этой наивности было немало доброго и трогательного. В каждом нормальном ребенке — мальчишке, по крайней мере — обязательно должна жить частица Тома Сойера, он должен мечтать о преодолении препятствий, о покорении вершин, о дальних странах, о борьбе со злодеями и стихиями. Что-то не слышно сегодня, чтобы наши ребята стремились удрать в неведомые края, как удирали гимназисты, вроде тех, о которых поведал А. П. Чехов в рассказе «Мальчики». В самих интонациях этого рассказа, в ласковом названии видна глубокая симпатия писателя к незадачливым искателям приключений. Ситуация не выдумана классиком. Известно, например, что такой побег совершил будущий крупный писатель Михаил Пришвин, а другой крупный писатель, Василий Розанов, который был учителем Пришвина, похвалив отловленного на ближайшей станции за романтический порыв, исключил его из гимназии... Так ли хорошо, что романтики сменились прагматиками, разговоры которых вращаются вокруг выручки от продажи газет в подземном переходе?
Наверно, на сегодняшний взгляд, приключенческая литература прошлого выглядит во многом такой же простодушной, как и подростки, убегавшие под ее воздействием из дому. Писатели свято верили в победу Добра над Злом, в конечное торжество справедливости, в поступательность нравственного прогресса. Наш жестокий век разбил многие иллюзии. Выяснилось, что человеческая история и человеческая душа способны плутать по более темным закоулкам, нежели это представлялось гуманистам прошлых веков. Поэтому ту приключенческую литературу с ее светлым, жизнеутверждающим мироощущением возродить невозможно. Она неповторима, как детство. Но она и прекрасна, как детство. Написано достаточно, чтобы заполнить осмысленным чтением подростковый период. Необходимо, конечно, отбирать лучшее, что не всегда просто сделать в том бурном коммерческом разливе, который затопил наши книжные прилавки. Но он же принес нам собрания сочинений Хаггарда, Буссенара, Эмара, Жаколио, Марриэта, Сальгари, чуть ли не полного Дюма и Жюля Верна, чего мы не видели с сойкинских времен.
Те же, которые переживают по поводу того, что в отечественной литературе ничего похожего на западноевропейскую приключенческую струю не было, могут утешить себя: не только создатель нашумевшей Анжелики Серж Голон никакой не француз, а чистокровный россиянин, сын царского офицера Сергей Голубиное, но и Хаггард тоже был на четверть русским, по бабушке со стороны отца.
Л-ра: Литературное обозрение. – 1994. – № 7-8. – С. 106-111.
Критика
