Поэт неведомой страны
Н. Жегалов
В прошлом году, летом, я побывал в Белом — маленьком, необыкновенно живописном городке на Смоленщине, в котором прошло мое детство. Десятки лет там не был. И вот снова брожу по берегу тихой, фантастически извивающейся реки Обши, по старинному городскому валу, с которого открывается вид на луга и на озеро, прозванное за свою таинственную глубину Бездонным; и на дремотных, заросших травою улочках пытаюсь найти свое прошлое... Как странно всегда переплетались в памяти моей реальные картины детства с картинами из любимых, заветных книг, которые я прочитал ребенком! Впрочем, и книги были живой реальностью, они бросили свои отблески на каждый день моего детства. И теперь, когда я вновь был в своем родном городе, эти отблески разгорались в памяти все ярче.
Придя на перекресток двух знакомых улочек, я чуть вздрогнул: увидел там большой серый камень, на котором некогда сиживали два мальчугана — я и мой лучший друг Леонид Тыкоцкий (впоследствии он погиб под Ленинградом, в бою с гитлеровскими захватчиками). На этом камне мы читали... Здесь мы впервые раскрыли пионерский журнал «Барабан», который был для нас событием.
Здесь мы замирали над «Страшной местью» Гоголя, впервые заучивали наизусть любимые строки Пушкина и Жуковского. Но, как свойственно десятилетним мальчишкам, особенно увлечены мы были повестями и романами, которые печатались в журнале «Вокруг света», и еще больше романами Майн Рида и Марриэта, Фенимора Купера и Луи Жаколио, Луи Буссемара и Габриэля Ферри, Гюстава Эмара... А если бы меня спросили — кто обладал наибольшей властью над нашим детским воображением, я ответил бы: Райдер Хаггард!
И вот я, человек с седыми висками, снова присел на заветный камень. Только не было у меня книги Хаггарда в руках. А так захотелось вновь перечитать «Аллана Квотермейна», «Людей тумана», «Эрика Светлоокого»...
Вернулся в Москву — перечитал все хаггардовские романы. И убедился в том, что не случайно мы с Леонидом и многие другие мальчишки в Белом так увлекались этим писателем. Созданный им особый, хаггардовский мир удивительно интересен.
Книги Хаггарда — целая проблема. Фактически основной массив его произведений просто недоступен для массового читателя. Романы Хаггарда с 20-х годов (годы моего детства) почему-то не переиздаются, если не считать «Дочери Монтесумы», «Копей царя Соломона», «Прекрасной Маргарет» и «Хозяйки Блосхолма», выпущенных в 1950-1960 годы и ставших библиографической редкостью.
В романе «Копи царя Соломона» рассказчик, старый охотник Аллан Квотермейн, вспоминая о своем мучительном и увлекательном путешествии в страну загадочного народа — Кукуанов, говорит: «Жизнь моя была полна трудностей и забот, но есть воспоминания, вызывающие у меня чувство благодарности за то, что я жил. Одно из них — это воспоминание о том, что я видел, как светит луна на Земле Кукуанов». Хаггард — певец людей, способных, подобно Аллану Квотермейну, всю жизнь хранить в сердце какой-нибудь мгновенный лунный блик, скользнувший по деревьям или скалам.
Кто не понял причастности Хаггарда к народнопоэтической стихии, этот фантастический элемент его романов может показаться мистикой. Но Хаггард не мистик. Он никогда не погружается в абстрактную мечтательность, в расслабленную созерцательность. С каким-то детским увлечением следит Хаггард за тем, как необычайное разматывает свой клубок, но оно не мешает писателю оставаться «земным», наблюдательным, даже немножко «бытовым». И он никогда не теряет чувство юмора, а юмор — такова его природа — «отпугивает», разгоняет мистические туманы.
Генеральная тема Хаггарда — вечные поиски Неведомой страны. Его герои — Аллан Квотермейн («Копи царя Соломона») и Джеймс Стриклэнд («Сердце мира»), Стефан Сомерс («Священный цветок») и Леонард Утрам («Люди тумана»), Томас Вингфилд («Дочь Монтесумы») и прекрасная девушка Бенита («Бенита») — все они отличаются большой жизненной активностью и, вместе с тем, романтическим стремлением к неизведанному и таинственному. Они мечтают найти где-нибудь в дебрях Африки или Америки приснившийся им в золотых снах неведомый мир, исполненный сурового величия и духовного здоровья, противостоящий буржуазной меркантильности, мещанской тривиальности.
Когда Генри Куртис находит в дебрях Африки чудесную страну Цувенди, он принимает решение не пускать туда иностранцев: «Я не хочу наводнить прекрасную страну толпами спекуляторов, туристов, политиков, учителей, которые принесут с собой суету и ненавистничество остального мира, не хочу отдавать ее на растерзание жадным аферистам, которые похожи на крабов — этих чудовищ подземной реки, терзающих труп прекрасного лебедя. Я не желаю развить в стране жадность, пьянство, новые болезни и общую деморализацию, являющуюся первым признаком цивилизации у неиспорченного народа».
Нравственные идеалы Хаггарда полнее и ярче всего воплотились в образе Аллана Квотермейна, не только фигурирующего в нескольких романах, но и выступающего в качестве рассказчика. Многими чертами он напоминает Натаниеля Бампо, героя классической пенталогии Фенимора Купера.
Здесь литературная преемственность не вызывает сомнений — и в то же время совершенно очевидно, что образ Квотермейна глубоко оригинален. Кроме частных различий (у Аллана, например, сильнее развито чувство юмора), главное различие, пожалуй, в том, что Натаниель Бампо — натура более «реалистичная», уравновешенная, рассудительная, даже с оттенком пуританского ригоризма, с наклонностью к педагогике и к моральной проповеди. В общем, он похож на самого Фенимора Купера. Аллан же охвачен постоянной романтической жаждой Неведомого, хотя и выступает как человек «трезвый», практичный — в известных пределах, до определенного мига, он и является таковым. Больше всего на свете боится он словесных эффектов, проповедничества, трагических жестов. Он даже иногда старается казаться слишком простоватым, будничным, прозаичным. И он же, Квотермейн, как мы видим, не забудет о блеске луны, озарившей страну Кукуанов.
При всех различиях Квотермейн и Натаниель Бампо — родственные типы, т. к. оба являются носителями здоровой нравственности и народной мудрости, высокого понятия о чести, любви к природе, которую они предпочитают всем «благам» буржуазной цивилизации.
Нечто от куперовской гуманистической традиции есть и в отношении Хаггарда к тем народам, которых буржуазные «спекуляторы» считали просто «дикими». Конечно, куперовский гуманизм глубже и последовательней, так же, как глубже, последовательней, острее куперовская критика буржуазной цивилизации. Но нельзя не видеть горячего сочувствия, с которым Хаггард изображает коренных обитателей Америки, ставших жертвами европейских завоевателей, его огромного интереса и уважения к национальной культуре негритянских народов, к их устной поэзии, к их героическому эпосу.
Можно было бы многое сказать об умении Хаггарда воссоздавать колорит далеких эпох (меня всегда восхищала, например, суровая простота «Эрика Светлоокого» — романа на тему скандинавского эпоса). Можно много говорить о женских портретах английского романиста, в частности — о необычайно тонком и живом образе царицы Клеопатры («Клеопатра»), о лукавой, умной и честолюбивой негритянской красавице Мамине, которая Аллану Квотермейну кажется более значительной, нежели воспетая Гомером Елена Прекрасная («Дитя бури»). Можно многое сказать и об увлекательных исторических романах Хаггарда, посвященных английской, испанской и голландской старине («Хозяйка Блосхолма», «Прекрасная Маргарет», «Лейденская красавица»). Следовало бы остановиться и на романе «Доктор Терн», по своей тематике (деятельность врача) и сугубо реалистическому стилю не похожем на другие произведения писателя. К сожалению, в этих заметках я должен ограничиваться лишь самой эскизной характеристикой автора «Копей царя Соломона».
Но вот еще на что хотелось бы обратить внимание. Хаггард — один из тех западных мастеров остросюжетного повествования, которые были в наибольшей степени близки нашему Александру Грину. И, может быть, Хаггард наиболее «гриновский» из всех писателей, на произведениях которых воспитывался автор «Алых парусов».
Проблема «Грин и Хаггард» еще не привлекла к себе внимание наших литературоведов.
Провести какую-то эмоционально-психологическую линию от Райдера Хаггарда к Александру Грину было бы чрезвычайно интересно. Разумеется, и речи не может быть о том, чтобы отыскивать в творчестве Грина какое-то «подражание» Хаггарду, — Грин один из самобытнейших представителей русского и мирового романтизма. Нет, я имею в виду тонкую духовную связь и то, что сейчас принято называть типологическим сходством.
Можно поставить вопрос и о самобытной, оригинальной трансформации у Грина некоторых хаггардовских мотивов. Например, образ девушки-волшебницы, ходящей по волнам, есть в романе Хаггарда «Эрик Светлоокий», и он мог дать импульс к созданию гриновского образа Фрези Грант, хотя последний наполнен совсем иным содержанием. Оба художника тяготеют к сказке, и с большой поэтической смелостью приносят мотив «чудесного» в изображение повседневной жизни, т. к. оба несокрушимо верят в нравственный и духовный потенциал человека, в его творческие силы.
Мир Хаггарда, как и Грина, — духовно здоровый и увлекательный мир, в котором утверждаются подлинные нравственные ценности человечества. Воспитательное значение таких произведений становится все более очевидным.
Творчество Хаггарда заслуживает научного осмысления и популяризации. Думается, что его романы следует переиздать, — это будет большая радость для каждого, кто любит литературу острого сюжета, поэзию романтических странствий и мечтаний. Я уверен, что Аллан Квотермейн и его друзья — Генри Куртис, Джон Гуд, мудрый негритянский философ и хитроумный воин Ханс, прозванный «Свет во мраке», понравятся нашим читателям не меньше героев Стивенсона, Купера, Конан Дойля. И я убежден, что «Эрик Светлоокий», этот удивительный по выдержанности эпического тона и по своему изяществу роман, эта поэма о любви станет одной из популярнейших книг среди юношей и девушек.
Л-ра: В мире книг. – 1973. – № 5. – С. 73-74.
Критика
