Илья Фоняков. Долгие мгновения
Елена Дьякова
Кажется, что у этой книги два лирических героя. Первый — немолодой, много работающий и много думающий человек. Второй — совсем юный, склонный к громким словам и быстрым решениям. Первый ставит вопросы, второй пытается немедленно на них ответить.
Тут возникает соблазн объяснить все «двойной» профессией автора: Фоняков и поэт, и известный журналист, собкор «Литературной газеты» по Сибири, а в последние годы — по Ленинграду.
Журналистика населила книгу десятками людей — от вологодского комбайнера до «книжника, меломана, изобретателя» с Петроградской стороны, подарила немало стихотворных сюжетов. Но она же подчас и вторгается со своим уставом в лирику. Непременное условие очерка — проблемность. Закон жанра требует общедоступности и прямого текста. Лирика пояснений не терпит. И вот стихи о том, как «не хватает в больницах сиделок», не перерастают в «Стихи о милосердии», каковыми они и должны были стать.
Но рядом с «проблемным» стихотворением вдруг такое:
Маленький скверик,
просвеченный летом.
Тень на траве от фигурных оград.
Дети, подобно восточным
поэтам,
В третьем лице о себе
говорят.
«Машенька хочет пломбир
в шоколаде...»
«Мишеньке скучно...» —
и каждый каприз,
Словно: «Тебя умоляет Саади»
Или: «Безмерно тоскует
Хафиз».
Стихотворение закончено. Ничего не прибавишь, не повредив ткани. Отнюдь не программное стихотворение — этюд, листок записной книжки поэта. Очень спокойно дышится здесь, и хорош эпитет «просвеченный летом», но все же... скверик, фигурные ограды, дети на дорожках... Мало ли таких восьмистиший мы читали? Вроде бы и читали, а тут — как впервые! С этими какими-то совершенно недетскими «умоляет...», «безмерно тоскует...» стих взмывает ввысь, ясно и сильно напоминая о милосердии, о равновеликости Мишеньки и Хафиза, детства и Поэзии.
И вдруг — третья строфа, еще четыре строки: «Только начало житейского цикла. Первые годы. Рассвет бытия. Не осозналось еще, не возникло хлопотное многомерное «я». Объяснение сказанного, риторика, жестокая к лирике. Обойдем молчанием «житейский цикл», но даже свежий эпитет к «многомерному «я» (хлопотное!) — строфу не спасает. Потому что она просто не нужна.
Конечно, это восьмистишие требует от читателя большего душевного труда, чем восприятие стихов о «лакейском словце престижно» или о мещанине, глядящем «исподлобностью кабаньей». Но выходит, что в борьбе «меж высоким и низменным» — а ею поэт Фоняков серьезно озабочен — тихие восемь строк значат куда больше «прямого текста».
Кажется, впрочем, сам автор другого мнения. И дело не в профессии — в убеждении. Более двадцати лет назад Фоняков напечатал примечательные стихи о ребятах из сибирского детдома, которые «слезливых компромиссов ни в чем не признавали... О, как они фашистов жестоко рисовали! ...И, как бойцу патронов, как нежности и ласки, всегда им не хватало запаса красной краски!» Вот кредо. Той же по-мальчишески броской, бескомпромиссной краской окрашены и сегодняшние его стихи.
Рассказ о ребятах из детдома уже двадцать лет назад звучал полемически. В лирику на смену откровенному человеку — по меткому выражению В. Акаткина — шел человек сокровенный.
Откровенный человек. Это подходит к лирическому герою Фонякова с его жаждой «знать — все в порядке, быть причастным к текущей борьбе», с его стремлением к немедленному искоренению зла. И становиться человеком сокровенным герой Фонякова никак не хочет. Более того — он боится быть сдержанным. Сдержанность, пожалуй, представляется ему недостаточной силой духа и убеждения.
И герой обращается к своей юности. Как он любит ее, как помнит! Послевоенную бедность, особую послевоенную веру в будущее. Студенческие споры пятидесятых, масштабы упований и обид, «картины, словечки, фасоны», фильмы. И щемит сердце старая комедия, и видно — «вся в царапинах старая пленка — словно дождик идет золотой». Прямо на глазах собирается лирический цикл, не замеченный ни редактором «Долгих мгновений», ни самим автором. Цикл со своим сюжетом, с собственной внутренней драматургией. И самое главное — с подлинной поэтической болью.
«Свое — всего трудней...» — признается Фоняков. Но здесь стихи взрослеют на глазах, из них уходит назидательность, испаряется риторичность. Разговор забредает в обычную ленинградскую квартиру, где уже немолодые люди и их взрослые дети: «И полна молодого томленья, оживает гитара в руках. Это наше еще поколенье все шумит, не уймется никак. Как бывало в университете, по-студенчески жены галдят. И глядят иронически дети. Снисходительно дети глядят».
Вот источник боли и тревоги — иронический взгляд сына. Стихи о «раздрызге и разладе» с сыном — продолжение стихов о собственной юности. Они становятся как бы центром тяжести всего цикла, ведь речь «обаполы сего времени». Отношения с сегодняшним днем складываются не просто. И старше, мужественней становится откровенный человек. Не меняя взгляда на жизнь, не отступаясь от убеждений, учится отстаивать их словами куда более весомыми, чем вчера:
Обнимали родных
со слезами —
Долгожданных, пришедших
с войны.
Инвалид с неживыми
глазами
Пел на рынке у старой стены.
Это все до сих пор
не избыто,
До сих пор перед нами
встает:
Не стесняясь, при людях,
открыто
Плачет радость, а горе —
поет.
Все-то к нам возвращаются
эти
Впечатления, эта пора,
Все-то кажется: было
на свете
Больше зла, но и больше
добра.
Можно соглашаться или спорить, но нельзя не прислушаться к этому. «Больше зла, но и больше добра» — это уже формулировка, о которой стоит подумать. Где мы недодаем добра, души? Почему выросший ленинградский блокадник словно упрекает нас?
А завершает книгу раздел «По следам Али ибн-Заида». Стихи легендарного йеменского поэта XVI века переведены и подобраны отменно. Эта книга в книге — несомненная удача.
Л-ра: Литературное обозрение. – 1986. – № 2. – С. 77-78.
Критика
