Начало тревоги
Вл. Приходько
Такие черты, как нелюдимость и замкнутость, не свойственны Илье Фонякову. Ленинградец, он прописан в Новосибирске, но объездил не только Сибирь и Дальний Восток. На страницах газет мы встречаем его корреспонденции из Вьетнама, Китая и Кубы. Он может написать статью о проблемах молодых ученых «Академгородка» и о жизни выселенных «тунеядцев». Его заметкам о поэзии свойственна подлинная эрудиция и тонкое понимание природы искусства. Он — журналист, газетчик, переводчик, постоянный корреспондент литературной прессы. Он знает, какое тысячелетье на дворе.
Этот уже привычный образ Фонякова не расходится (почти не расходится!) с тем образом Фонякова, который встает за его стихами.
Он признается:
Опаздываю и спешу...
Я за день сотню дел вершу!
Управлюсь к вечеру со всеми.
Но даже и вечером, наедине с самим собой, он полон прожитым днем и не чувствует одиночества:
Я не один, я здесь — со всеми,
С кем связан жизнью и судьбой.
Фоняков доволен, что его стихи вызвали у девушки-украинки Аллы Шпак желание «податься» на целину, хотя он понимает разницу между искусством и призывом к перемещению:
Но, может быть, медичка эта
Права,
что так меня прочла?
У Фонякова нет внутреннего спора и конфликта со временем. У него нет внутреннего спора и конфликта со своим поколением. Ему нравится и время и поколение. Он — в привычной, даже в слишком привычной стихии.
Товарищи Фонякова — не какие-нибудь «винтики», они «доискиваются до сути — и судят с позиций времени: кратко, строго». Право судить с позиций времени дает им прочная позиция во времени — они сами создают ценности современной цивилизации.
Фоняков хочет быть летописцем их бытия, он хочет прославить свое поколение, выделяя в нем активное начало:
И пусть не все на свете нам по сердцу,
Но все, в конечном счете, по плечу.
Все определенно, все ясно, все разрешимо.
В своем кругу Фоняков всегда понимаем, он не чувствует себя изгоем. Во всех ситуациях он свой своим:
Мы повстречались в первый раз.
Я — гость. Мне трудно в этой роли.
Но есть у сверстников, у нас
Свои, не тайные, пароли.
...Строку на память вслух прочту —
И знаю: ты прочтешь вторую.
Он требует правды в отношениях между сверстниками-поэтами:
Ты прости мне, дружище старый,
Что ругаю твои труды...
Что и кто не нравится товарищам Фонякова?
Громоздкие колонны вокзалов и гостиниц, построенные во времена архитектурного безвременья, когда «была бездарность, как бестактность перед человеческой бедой...» Те, кто верит в возврат отжившего, отброшенного историей. Те, кто уныло твердит: «Простота — это так, до поры, будут в моде еще колоннады!..»
В лучших стихах Фонякова мысль остра. Он любит неожиданные повороты, может взглянуть на предмет с другой, с той стороны, с которой мы с вами его не видели.
Полушуточные-полусерьезные стихи «Товарищам гуманитариям» он заканчивает предсказанием, что наступит время лириков, и среди них, возможно, даже
...отыщется свой
Игорь Андреевич Полетаев,
Который заявит, что ни к чему
Ньютон
в эпоху стихов и музык...
И кто-то резонно в ответ ему
Скажет, что взгляд его слишком узок.
Ему чужд «внезапный болезненный гонор» богемы, приступы «внезапной угрюмости». Он иронически описывает дом, где «все на бога, на соплях и на фу-фу», где плюют на быт, где «свищет ветер над жильем...». Хотя в этих стихах и есть робость в оценке такого образа жизни, но в них изображена не фоняковская жизнь, не жизнь его товарищей. Это всего лишь один знакомый дом...
В мире фоняковских товарищей, возможно, случаются и драмы. Возможно. Но они как бы подернуты дымкой, маревом тумана. Они — где-то на третьем, даже на четвертом плане.
В общем, Фоняков — здоровый человек, а в здоровом теле и дух здоровый!
Но... это трудно сформулировать, но при повторном чтении некоторых стихов вдруг начинает казаться, а не поверхностен ли лирический герой, вернее, не ограничен ли он определенным кругом эмоций, еще не составляющих мыслящей личности?
Все правильно у Фонякова, все верно. Но — несмотря на остроту мысли — нет ли здесь запрограммированности, заданности?
Нам бы хотелось, познакомиться с любовной лирикой Фонякова — может быть, именно в ней он охватил мир сердцем? Странно, но в книге нет стихов, в которых лирической дерзостью (выражение Льва Толстого) была бы запечатлена страсть, страдание и счастье.
Случайно ли это? Думается, нет.
Откровенность Фонякова относительна. Посвятивши нас в свои раздумья о физиках и лириках, о близости сверстников и т. п., Фоняков не открыл дверей в свой глубинный мир.
[…]
Книга Фонякова называется «Начало тревоги». Это и название последнего цикла.
Поэт всегда принадлежит к определенному поколению. Художник всегда живет во времени. Но не должны ли они в какой-то момент оказаться впереди поколения, подняться над временем? Ведь в противном случае они отстанут и от времени, и от поколения. Такова едва ли не неизбежная логика взаимоотношений искусства и жизни.
И Фоняков задумывается над этим. Именно это встревожило его. Он открывает новую тетрадь...
Фоняков считал, что может написать обо всем. О спутнике, о школьном приятеле, о материнстве, о грядущем...
Он призывал:
Позаботьтесь, друзья, серьезно
О бессмертье своей души!
[…]
В его стихах появляются «прозрачный беспорядок», «случайные штрихи», «несравненная неточность»... Он, наконец, пишет о тревоге, которой не знал давно. Тревога «поселяется... в сердце».
Что это? Поэт, идущий от спокойной размеренности к тревоге, от замкнутости к обнаженности, от мнимой закономерности к невыдуманной случайности, от действия к размышлению, от мысли к чувству?..
Не будем забегать вперед. Именно поселяется — несовершенный вид этого глагола как нельзя более уместен. И «Начало тревоги» — как нельзя более достойное название для книги Фонякова, поэта, много видевшего, много написавшего, но в сущности еще очень молодого. Поэта, у которого впереди жизнь.
Л-ра: Москва. – 1966. – № 10. – С. 215-217.
Критика
