Слово не для рифмы
Юлий Мостков
Есть в сборнике Ильи Фонякова «Начало тревоги» стихотворение «Мысль» — о том, как долго и напряженно идет человек к истине. Но, когда поиск почти завершен, кто-то другой достигает цели быстрее. Казалось бы, самое естественное в таком случае чувство — досада. Но поэт делает другой вывод:
Обидно? Но если по чести
Признаться — нет чувства светлей:
Выходит, что мыслил я вместе
С нелегкой эпохой своей.
И снова я, снова и снова
Тревожусь, ищу, нахожу...
И, может быть, нужное слово
Когда-нибудь первым скажу!
Стихотворение «Мысль», как мне представляется, очень точно выражает взгляды И. Фонякова на поэзию, на ее задачи, на место поэта в рабочем строю. И это — не просто декларация, а глубокое убеждение автора. Подтверждение тому — весь сборник «Начало тревоги». В него вошли стихи разных лет, и всем им присуще то общее, что определяется личностью поэта. И прежде всего — ощущение нашего времени. «Высокое напряжение эпохи» проявляется не в каком-то главном признаке — да и есть ли такой признак? — а во множестве примет, характерных для наших дней.
Герои поэта — наши современники не только потому, что они живут в те же годы, что и мы, но и по своему мировосприятию, по своему отношению к жизни. Поэт не скрывает своего восхищения ими: «Мои товарищи — это люди, которые многое в жизни могут». Широта интересов, хорошая жадность к жизни, любовь к делу, которому они себя посвятили, — вот что подчеркивает И. Фоняков в облике своих героев, сознающих цену своим рукам, своему уму. Созидатели, они «презирают тех, кто ничего не может». В стихотворении «Товарищи» поэт прямо говорит о том, что он считает главным в людях:
Работники, творцы, единоверцы,
Я всюду вас найду и отличу,
И пусть не все на свете нам по сердцу,
Но все, в конечном счете, по плечу.
Ошибется тот, кто усмотрит в этом желание лирического героя показаться умным. Известно, что в любви и в искусстве нельзя притворяться — фальшь обязательно заявит о себе. Нельзя притворяться умным и добрым, великодушным и сердечным, на самом деле не будучи таковым.
Вера в человека, в благородство его души, убежденность в его всесилии, столь характерные для И. Фонякова, должны бы, казалось, привести автора к романтическому «возвышению» действительности. Между тем, поэт всегда остается «будничным», котурны ему чужды. Он умеет находить «золото поэзии» в повседневном, дар «оживить» предметы (помните, у С. Маршака — «Все то, чего коснется человек, приобретает нечто человечье») — сильная сторона И. Фонякова.
Только глубокая любовь к Родине, только ощущение нераздельности отчей земли, ее близких и дальних краев, позволили найти удивительно емкий, трепетный образ, завершающий стихотворение «Где-то на севере». Я приведу все восемь строк — они скажут больше, чем самый дотошный анализ:
Здесь край земли. Здесь валунов — без счета.
Пейзаж пришельцу быстро надоест!
И он ворчит: — Кому здесь жить охота!
Как будто нет поинтересней мест!
А жизнь — ведерком прогремит с крылечка,
Сверкнет в окне, аукнется в леске...
И тоненькая вздрагивает речка.
Как жилка у России на виске.
Так «проза жизни» становится подлинной поэзией!
В этих стихах на первый план выходит мысль — глубокая, иногда неожиданная, порой острая до парадокса.
Ну, хорошо, мы говорим — бессмертье,
Храним в сердцах и памятники ставим…
Но нет ли здесь какого-то обмана?
Бессмертные бессмертны лишь для нас,
Не для себя...
И, словно бы размышляя вслух, поэт делится с читателем своим, выношенным — «человек, живя, живет не только в настоящем, но в то же время — в будущем». Так утверждается высокий созидательный смысл жизни человека — «все века бессмертья им прожиты заранее...», если годы его были заполнены трудом, нужным людям.
Поэт заставляет задуматься о многом. Об искренности, о «подлинности» глубоких чувств, несовместимых со всем показным, аффектированным («Кто страдает по-настоящему...»). О «безжалостной доброте» — той, к которой стремятся, как к большому счастью: «Не имею другой мечты, лишь достойным бы оказаться той безжалостной доброты» («Доброта»), О «главном возрасте» — возрасте больших свершений. Поэт встревоженно напоминает: «Не прозевайте, не проспите начало возраста того» («Главный возраст»). Не тревожили ли и вас мысли, что «не только трудностью испытанье — и легкостью испытанье есть» («Скажи, с тобой никогда не бывало...»)?
Не только о доброте людей, о красоте мира пишет автор. Он умеет быть насмешливым до сарказма, когда видит людей, достойных осуждения. В первую очередь это те, что не нашли себе настоящего дела в жизни. Вот «спорщик и эрудит» все уточняет, оттенки множит, повторяется»:
Он не ждет от меня ответа.
Где там! Сам не закроет рта...
И вдвойне мучительна эта
Многословная немота.
(«Вот опять он зашелся в споре...»)
А какая горечь сквозит в стихах о человеке, в лице которого, как будто, ничего не изменилось — лишь «стало просто добродушьем, что прежде было добротой». Болью и сожалением насыщено завершающее двустишие: «А ведь какое намечалось великолепное лицо!» («Ничто в лице не изменилось...»). Так возникает очень близкая И. Фонякову тема ответственности, тема суровой требовательности к себе. Не об этом ли напоминает и название сборника — «Начало тревоги»?
Особого разговора заслуживают стихи, написанные по впечатлениям поездок. Шушенское, как всегда связанное с именем Владимира Ильича Польша, Словакия, Болгария, Мексика, Куба — таковы зарубежные маршруты поэта, отраженные в его творчестве. При этом «географическим» стихам И. Фонякова совершенно чужда экзотика дальних странствий: больше всего автора заботят «людские нерассуженные судьбы». И эта подчеркнутая «негеографичность» стихов о путешествиях — не просчет, а достоинство.
Когда задумываешься о творческих «секретах» И. Фонякова, приходишь к выводу, что главный из них — глубокая убежденность поэта в необходимости сказать свое слово. Этой убежденности было бы мало (у какого автора ее нет!), если бы у И. Фонякова она не опиралась на точное чувство времени, на твердую позицию человека, имеющего свой взгляд на вещи. Внутренняя «зараженность» поэта своими темами, настоятельное желание «прорваться» к читателю со своим, кровным, выношенным,— чувствуется во всей книге. И эго дает ему право сказать о «всегдашних зботах и тревогах», что входили в его стихи,
И вновь я спорил, уточнял и правил,
И слово — не для рифмы — находил.
(«География»)
Да, бесспорно, автор искал единственно необходимые ему слова, слова «не для рифмы», а выражающие дорогие ему мысли и чувства; это делает каждую строку особо весомой.
У И. Фонякова — внимательный, пристальный взгляд на жизнь, взгляд не стороннего наблюдателя, а участника событий. Он не избегает трудных, суровых сторон действительности, не гонится за ее улыбкой, умея видеть светлое и в годину самых грозных испытаний.
Оптимизму учили меня те,
В войну,
на буренках
оратаи, —
вспоминает поэт, учившийся оптимизму и у ребят военных лет, умеющих посмеяться «над непросохшими слезами», и у новобранцев, идущих в бой «на рассвете холодного дня».
Этот трудный, но зато по-настоящему надежный — хочется сказать, справедливый — оптимизм позволяет И. Фонякову в одном стихотворении сопрячь такие, казалось бы, несовместимые явления.
Поэт задумывается над множеством различных судеб и, словно бы «примеряя» к себе чужие жизни, делает неожиданный — и в то же время закономерный — вывод:
Жизнь, быть может, вдвойне прекрасна
Тем, что присутствует в ней незримо,
Как растворенный кристаллик соли.
Возможность других, непохожих жизней,
(«А я бы мог полюбить, наверно...»)
Впрочем, справедливости ради надо заметить, что в сборнике встречаешь стихи, где верная и точно сформулированная мысль не становится фактом поэзии. Таково, скажем, стихотворение «Время», которое ни в чем не убеждает; образное раскрытие темы в нем подменено откровенной декларативностью.
Поэт ограничивается лишь изложением бесспорных истин: да, конечно, «последние известия плывут на радиоволне. Они плывут, их много-много, и что скрывать — порой в ответ во мне рождается тревога... Тревога — да. А страха — нет. Я не один, я здесь — со всеми, с кем связан жизнью и судьбой. Мне важно быть, Большое Время, наедине с самим тобой».
С точки зрения «соответствия фактам», здесь все верно: именно так реагируют наши люди на происки врагов мира. Но в этих строках нет неповторимости чувства, она, эта неповторимость восприятия, подменена рационалистичностью. И не спасает положения то, что автор пишет слова «Большое Время» с большой буквы.
Подчас И. Фоняков ограничивается перечислением внешних примет, «принуждая» стихотворение в какой-то степени исполнять несвойственные ему функции очерка или даже статьи. Из стихотворения «Мои товарищи в дверь стучатся...» мы узнаем:
Рабочий, поэт, инженер, геолог;
Они вторгаются шумной стаей.
И толстые книги снимают с полок,
И стоя, невежливо их листают.
Как будто отражена конкретная жизненная подробность, но «перечислительность» заставляет воспринимать героев стихотворения, как «вообще рабочего», «вообще инженера» и т. д.; это впечатление еще усиливается и тем, что автор далее замечает:
С теплого юга, из тундр суровых.
Из шумных столиц и глухих селений —
Они привозят из командировок
Тома незаписанных впечатлений.
Такие строфы придают верному по замыслу стихотворению оттенок «статейности», стирают образную силу художественных подробностей.
Проходным, несущественным кажется стихотворение «Арбузы», в котором не ощущается манера, свойственная поэту. Живописные детали в этом стихотворении как раз не вызывают возражений — мы видим и «зеленую планету арбуза», и «новолунья в зеленой корочке, в белой изморози-росе». Но случаен, необязателен вывод — «о, если б так же было просто любые радости делить» (как ломти арбуза); столь же произвольна и «констатационная» концовка второй части этого стихотворения — «Были всякие в жизни случаи... Но к добру не утратя вкус, с твердой верой в самое лучшее разрезаем новый арбуз!»
Весь мир — его краски, его цвета — И. Фоняков воспринимает через человека. Для поэта самое важное не в цвете глаз — синем, сером или черном, он видит глаза «цвета радости, цвета горя».
И хотя я полностью согласен с мыслью И. Фонякова, что дороже всего «безжалостная доброта», рожденная верой в человеческие возможности, я почти не касался просчетов сборника не из-за «благодушного равнодушья»: просто их очень немного в книге. Мне показалось важнее сказать о том, что делает ее одной из самых интересных поэтических книг года.
Если прежние сборники И. Фонякова позволяли многого ждать от него в будущем, то книга «Начало тревоги» показала, что поэт вступил в пору «главного возраста» — пору исполнения обещаний.
Л-ра: Сибирские огни. – 1967. – № 4. – С. 178-180.
Критика
