А. С. Хомяков о роли и месте поэзии в жизни
С. В. Кошкарева
«Поэзия не была главным занятием известного славянофила, — пишет М. Кузьмин, — и, может быть, не совсем несправедливо оставлена в тени, хотя исследователь мог бы найти в ней какую-то ступень от Языкова последнего периода к Тютчеву».
«Для того, чтобы человеку была доступна святыня искусства, надобно, чтобы он был одушевлен чувством любви верующей и не знающей сомнения. Любовь, дробящая душу, есть не любовь, а разврат».
Хомяков, по сути дела, развивает «философию откровения» Шеллинга. Хотя, отмечает Е. А. Маймин, «шеллингианцем» Хомяков себя не считал, да им и не был... Интересно, что, не принимая философии Шеллинга, Хомяков с явной симпатией говорил о его «поэтическом слоге». Ход рассуждений Хомякова таков: «Категория логических отношений — область рассудка — крайне скудна и однообразна». И. Киреевский, единомышленник Хомякова, в письме к нему развивает эту идею: «Есть еще ступень, знание гиперболическое, где свет не свечка, а жизнь».
Для Хомякова глубочайшие мысли доступны «только разуму, внутри себя устроенному. Полное развитие внутреннего знания и есть вера». Эта любовь к мысли звучит и в его письме Шевыреву по поводу смерти Киреевского: «Потеря невознаградимая, не говорю для нас, а для мысли в России... С Киреевским для нас всех как будто порвалась струна с какими-то особенно-мягкими звуками, и эта струна была в то же время мыслию».
Тема поэта у Хомякова тесно связана с вопросом об избраннической миссии России. Гордость поэта, по мнению Хомякова, проистекает от его способности испытывать вдохновение, т. е. быть пророком — «вещим голосом мироздания». Вдохновение дает возможность сохранить «погибшее напрасно для земли» время, «годы земного бытия», или, говоря современным языком, информацию о времени, людях, их мыслях. И в этом видит предназначение поэзии не только Хомяков, но и Шевырев.
В стихотворении 1858 года «Счастлива мысль...» та же задача: донести выработанную мысль до будущих веков. Интересно сравнить стихотворение Хомякова со стихотворением Шевырева на ту же тему. Можно легко убедиться в том, что они близки по образному метафорическому строю. Очевидны общие структурные и композиционные моменты: мысль уподобляется зерну; зерно зреет в глубине почвы, т. е. ему не светит «людская молва»; во время накопления силы дерево врастает корнем вглубь, в почву, в землю (Хомяков) так, что не «подточить червям времен, не смыть корней волнами океана» (Шевырев); дожди напоят дерево и наконец оно вырастет — необычайной мощи: до небес, увенчанное звездами, как цветами или плодами; это дерево суть возросшая мысль — краса земле и будущим векам (Хомяков), и прошлым (Шевырев). Оно хранит память человечества, это символ вечно развивающейся жизни. Заключительная мысль у Шевырева звучит так: «зерно» «сокрылось» во главе человека, который давно уже истлел, а дуб (дерево) вечен для потомков. Вывод: вечность мысли — вечность жизни.
У Хомякова нет той философски осмысленной категории времени, как у Тютчева или Вяземского. Поэт связывает категорию времени с назначением поэзии. Без творчества жизнь бесполезна, без него человек стареет:
Безвременный старик не только потому, что рано состарился (это стихотворение написано в 1828 году), а, скорее всего, потому, что если в минуты вдохновения вмещаются годы бытия, то даже немногие минуты бездействия способны преждевременно состарить человека. Поэт наказывается старостью за неисполнение своих творческих функций. Иногда у него намечается тема проникновения былого в настоящее, как и у Тютчева. У Хомякова это не полное «взаимопроникновение времен» — о будущем и речи нет:
Я воскрешу твои мечтанья,
Надежды, сердца жар святой
Волшебной силой вспоминанья;
Я буду жизнью жить двойной.
Монтаж времени происходит последовательным наслоением вое укрупняющихся рядов (часы — сутки — годы), которые тяготят носителя жизни, ждущего, когда же «...океан существованья заснет в безбрежной тишине». «Молодость» по контрасту «старости» воспринимает время оптимистически, нерасчлененно:
И бездна нам обнажена
С своими страхами и мглами,
И нет преград меж ей и нами —
Вот отчего нам ночь страшна!
Звезды для Хомякова — это нечто извне, то, что глядит на землю, гармоническое и божественное в своей сущности. В стихотворении 1856 года звезды отождествляются с мыслью: и то, и другое «пробуждает дух»:
Узришь — звезды мысли водят
Тайный хор вокруг земли...
Звезды мысли, тьмы за тьмами,
Всходят, всходят без числа,—
И зажжется их огнями
Сердца дремлющая мгла.
Однако эти хомяковские «дисгармонические «прорывы» чувства», по определению Б. Ф. Егорова, несравненно спокойнее тютчевского постоянного восприятия «пылающей бездны», его растворения в «звездном сонме бездонного неба», слияния с ним. Хомяков же постигает бездну извне, оставаясь по сю сторону, хотя и наблюдает бесконечность Вселенной.
Итак, перед нами хотя и отрывочно запечатленная в стихах, но все-таки судьба личности поэта, ищущего оправдания своего бытия, пытающегося уразуметь ход вещей, постигнуть и выполнить свое предназначение. И, видимо, в Хомякове было что-то такое, что позволило, например, К. И. Бестужеву-Рюмину назвать его чуть ли не одним из «начинателей нового течения мысли» и написать такие строки: «Вы можете не соглашаться с человеком, у которого есть самобытная мысль в голове, но эта мысль невольно заставляет работать вашу собственную мысль, понуждает взглянуть на предмет с той стороны, с которой вам еще не случалось взглянуть». Не случайно Л. Н. Толстой, знавший и любивший поэзию Тютчева (его стихи он включил даже в свой «Круг чтения»), знал и ценил Хомякова: «Он был очень приятный человек. Я очень уважал его деятельность и его славянофильские взгляды и как поэта».
А. И. Герцен заявляет: «С них (т. е. с Киреевских, Хомякова и Аксакова — С. К.) начинается перелом русской мысли». Роль их А. И. Герцен видит в том, что «они остановили увлеченное мнение и заставили призадуматься всех серьезных людей».
Ведь еще в 1861 году М. Лонгинов писал о Хомякове: «Странна была судьба поэта! В поре первой юности, когда он только пробовал силы своего таланта, лишь изредка напоминая о себе читателям, Хомяков был вскоре причислен к последним по времени поэтам пушкинской плеяды, в которой назывались имена Баратынского, Веневитинова, Дельвига, Языкова. Вслед за этой раннею славой, когда дарование стало мужать, мысли его начинали становиться глубже и своебытнее, стих выработался до удивительной силы и красоты, настал в нашей литературе период реакции против господства стихотворной формы, и Хомякову так же, как и некоторым другим лучшим поэтам, пришлось видеть себя ценимыми только в небольшом кружке избранных».
Хомяков во многом следует за Тютчевым, но он — самостоятельный поэт. Поэтому и рассматривать его надо как самобытное явление.
Л-ра: Вестник Белорусского государственного университета. Сер. 4. – Минск, 1980. – № 1. – С. 17-18.
Критика
