Поэтика религиозно-философских поэм М. М. Хераскова
Г. А. Давыдов
М. М. Херасков занимает в русской словесности XVIII в. значительное место, а его поэмы, и в первую очередь поэмы религиозно-философские, являются значительной страницей в истории русской словесности. Однако ни современники, так называемая «широкая публика», ни критики и последующие историки литературы по существу не разглядели глубины херасковских поэм. Хераскова (и иных сочинителей и любомудров масоно-мистического направления) ждал заведомый неуспех как среди среднеобразованного читателя, воспринимающего словесность прежде всего в качестве «увеселения», пусть и «полезного» с разных точек зрения, так и среди историков литературы «прогрессистского» направления (преимущественного в последние два века).
Между тем внимательный разбор поэм Хераскова, учитывающий весь контекст словесности и культуры XVIII в., позволяет значительно расширить наши представления как о жанре поэмы XVIII в., так и о литературе в целом. Поэмы Хераскова, наряду с иными жанрами в его творчестве и творчестве писателей близкого направления, содержат в себе целое самостоятельное направление русской литературы XVIII в. Это направление долгое время оставалось незамеченным под напластованиями классицизма и сентиментализма. Историки русской литературы и до, и после революции либо не видели, либо не желали видеть характеристических черт литературы «масоно-мистического» направления, как было бы именовать его справедливее всего.
Изображая масонские символы и прибегая к главным масонским образам (образ путника и путешествия, света и тьмы, невежества и знания), Херасков ставит своей задачей не «научить» начинающего читателя-масона или напомнить ему масонские «истины». Скорее, Херасков предлагает духовное упражнение, и в этом смысле масоно-мистическая литература стоит особняком во всей послепетровской русской словесности и несомненно ближе к аскетической христианской литературе. Ярким примером этих «упражнений» следует считать предуведомление к поэме «Владимир» (1785), которое содержит в себе всю масонскую программу, масонское видение мира, не являясь только собственно-херасковским взглядом, но душеполезным «упражнением»: «Ежели кто будет иметь охоту прочесть моего «Владимира», тому советую, наипаче юношеству, читать оную не как обыкновенное эпическое творение, где по большей части битвы, рыцарские подвиги и чудесности воспеваются; но читать как странствование внимательного человека путем истины, на котором сретается он с мирскими соблазнами, подвергается многим искушениям, впадает во мраки сомнения, борется со врожденными страстями своими, наконец преодолевает сам себя, находит стезю правды, и, достигнув просвещения, возрождается».
Очевидно, что предисловие было предназначено и для профанного читателя, и такому оно действительно могло нести нечто новое, но для читателя «просвещенного» оно было как раз духовным упражнением, введением в череду этих многочисленных в тексте поэмы упражнений. Насколько необходима была специальная подготовка читателя, свидетельствует тот факт, что вся русская история литературы вплоть до начала нашего века, когда основательно принялись изучать масонство и масонскую словесность, в буквальном смысле проглядела эту мистическую сторону поэмы. Неверно думать, что это произошло исключительно от невнимательного прочтения.
Во «Владимире», самом значительном «масонском» сочинении Хераскова, следует выделить два слоя: нравственно-философский и обрядовый. Нравственный — это развернутые поучительные речи старца Кира и пустынника Идолема, сомнения Владимира, козни врагов, вступающих в сговор с откровенно темными силами, обличения неверия и показной веры, противопоставление внешней церкви — внутренней, грехи и добродетели, предстающие в физическом облачении; обрядовый или, точнее, масонообрядовый слой составляют символические падения при входе в храм, в самом храме — ослепительный яркий свет (такой обыкновенно бывал при снятии с глаз повязки), клятва верности, ступени совершенства к небу:
Пойдешь ты к небесам с степени на степень.
Есть даже реверанс в сторону белой магии, которой увлекались в кружке И. Шварца, реверанс, угадываемый в противопоставлении магии черной:
Не сокровенную, священную магию,
Но черную ввели язычники в Россию.
Важно отметить, что херасковская критика церкви происходит вовсе не от враждебности русской церкви вообще; эта критика, по преимуществу, носит этический характер, а не вероучительный, догматический или политический. Восточная церковь в противоположение Западной называется единственно истинной и сохранившей в чистоте учение Древней церкви, соответствующей также «внутренней церкви», расхожему масонскому понятию:
Там запад, в мнениях отторгшись от востока,
Течет как мутный ток из чистого потока (...)
Но церковь в полной зрит восточну красоте,
В святой Апостольской цветущу чистоте,
Священным таинствам надзвездным подражает,
И церковь внутренню она изображает;
Как ясная свеща пред Господом горит,
И Бог на лик ее умильным оком зрит.
Внешний вид и убранство храма, к которому «притекает» Владимир, содержат явные масонские признаки: подчеркнутую простоту и занавесь «запону», типичную для масонских храмов:
Он видит храм простой, неукрашенный.
Владимир в храме зрит прозрачную запону,
За ней престол златый подобный Царску трону,
Многоочитые там движутся колеса,
Но к ним пресекла ход лазурная завеса.
При описании храма Суесвятства Херасков необычно использует масонский обряд — цепь, сплетенную из рук братьев, - с противоположным значением:
Там Зависть, Клевета, Соблазны, Наущенья,
Предательство, Татьба, Насильство, Злоба, Мщенье,
Составив цепь из рук, престолу предстоят.
Наконец, нельзя пройти мимо обращения к виднейшему представителю московских мартинистов Ивану Лопухину (о чем тот с благодарностью вспоминал в своих записках):
Твоя мне, Лопухин, разумная беседа
Полезней многих книг библейска, слаще меду.
Только одного этого обращения было бы достаточно для внимательного исследователя, чтобы увидеть религиозно-философские интересы автора, а также усомниться и в жанре «эпической» поэмы.
Лопухин, автор известного масонского катехизиса, крупнейший представитель русского масонства XVIII столетия, не только упомянут Херасковым с естественным почтением, но показан истинным учителем жизни, хранителем мудрости большим, чем библейские книги. «Мед» лопухинский беседы — высшее масонское знание. Но «школьное литературоведение» XIX в., как правило, приводило поэму «Владимир» вслед за известной «Россиядой» как еще один пример эпического сочинения.
Между тем, насколько «Россияда» является образцовой русской эпической поэмой, настолько «Владимир» не является таковой. Соотношение мистического и эпического начал во «Владимире» примерно противоположно соотношению эпического и мистического начал в «Россияде». В «Россияду» вкраплены эпизоды мистического характера, из которых, впрочем, лишь меньшая часть может быть объяснена масонскими началами. «Владимир» же облачен в «эпическую канву» ради одной-единственной цели: показать торжество истинного просвещения, т.е. просвещения масонского. Если в «Россияде» Херасков действительно воспевает взятие Иоанном Грозным Казани, считая это заключительным событием в истории татарского ига, т. е. собственно окончательным освобождением России, то во «Владимире» само по себе крещение Руси, как выдающееся историческое событие в жизни русского народа, Хераскова интересует в гораздо меньшей степени.
Вообще в этом смысле «Владимир» одно из самых необычных сочинений русской литературы: писатель, обращаясь к величайшему событию родной истории и прекрасно зная его духовное, культурное и политическое значения, ставит своей задачей воспевание в первую очередь масонской идеи истинного просвещения-просветления. Разумеется, в этом нет никакого злого умысла. Общеизвестно, что русское масонство XVIII в. было глубоко патриотично и националистично. Следует указать, что хотя «Владимира» и неверно считать эпической поэмой, а следует отнести к религиозно-философским поэмам, он оказал влияние на развитие литературы именно как эпическое сочинение, правда, в данном случае, на чешскую словесность.
Исследуя поэтику религиозно-философских поэм Хераскова, как и поэтику его сочинений вообще, и поэтику прочих масонских и мистически настроенных сочинителей XVIII в., необходимо сделать уточнения в общей истории литературного движения второй половины XVIII — первой четверти XIX вв., т.е. того времени, на которое, собственно, и приходится расцвет русской масоно-мистической словесности.
Одно важнейшее обстоятельство было упущено исследователями или, по меньшей мере, не получило должного освещения. То литературное движение, которое окружало Хераскова и прочих писателей данного направления, тот литературный фон, на котором они развивались, включал в себя, — помимо многократно исследованных европейских и античных писателей, помимо русских писателей старшего поколения и писателей-немасонов, — плодовитое творчество масонских писателей-дилетантов, чьи гимны распевались в собраниях, служили текстами совместных медитаций и составляли анонимные стихотворные сборники масонов. Одно из значительных сочинений Хераскова — «Коль славен наш Господь в Сионе» — представляет собой вершину этого жанра, хотя упорно относится историками литературы к русской «духовной лирике». Но оду «Бог» Державина, равно как и духовные оды Ломоносова, не распевали в масонских собраниях, тогда как херасковский гимн был написан нарочно для лабзинской ложи «Умирающий Сфинкс».
Масонские гимны, являющиеся по существу гимнами сугубо религиозно-прикладного характера, т.е. невозможные вне масонской «церкви» или по крайней мере уединенного масонского «богомыслия» и «медитирования», несомненно учитывались Херасковым в его сочинениях, как больших, так и малых жанров. Именно узко-масонской направленностью поэм Хераскова (после «Россияды») следует объяснять их непопулярность у читателей. Эти поэмы были слишком сложны для читателей, ждавших либо занимательности, либо привычных ясных нравоучений. Следует оговориться, что последнее произведение в жанре поэмы — «Бахарияну», вовсе прошедшую незамеченной, отличает стремление объединить занимательность и нравоучение, но и в ней Херасков остается верен избранному масонскому символизму.
С другой стороны, непопулярность иных, кроме «Россияды», поэм Хераскова можно усматривать в классицистических предпочтениях широкого общества, среднего слоя служилого дворянства как в столицах, так и в провинции. «Россияда» была вершиной классицистической литературы. После ее создания Херасков в сущности мог больше не писать. «Россияда» сделала его прижизненным кумиром, поместила его в центр русской словесности, но, как ни парадоксально, Херасков как писатель вовсе не соответствовал этому положению. Его философское и литературное призвание состояло в учительстве в узком кругу масонских любомудров. Малые жанры эпохи университетских журналов 1760-х годов или религиозно-философские поэмы, написанные после «Россияды», в большей степени выражают его постоянные литературные воззрения, его поэтику, нежели сама «Россияда», главное произведение его жизни, как казалось современникам, историкам литературы и как устойчиво кажется до сих пор.
Л-ра: Филологические науки. – 1999. – № 1. – С. 59-64.
Критика
