Формирование нравственно-философских взглядов А. И. Эртеля и его путь к созданию романа
Н. Д. Александров
«Форма романа несомненно благодарней, чем форма очерка, рассказа. Я всегда буду осуждать писателя, который по силе таланта мог бы написать роман, но пишет очерки и рассказы, в которых бессознательно дробит крупные темы».
Повесть «Без почвы» «...должна была обрисовать деятельность дворян-земцев, борьбу оппозиционных элементов с реакционными и судьбу одного молодого дворянина, видевшего свое «призвание» единственно в земской работе и решившего все силы отдать культурной работе в деревне».
Видимо, уже к этому времени определилась и основная тема творчества Эртеля, во многом отличающая его от писателей-народников. Тема, которую он сформулировал в письме к М. Н. Чистякову 10 августа 1881 г.: «Надо кому-нибудь вспомнить и об интеллигентном человеке — конечно, не забывая главную суть, руководящую интересами этого человека, — общественное дело, и благоразумно обходя чисто личные, психологические мотивы. Вот с этой точки зрения меня гораздо больше интересует участь интеллигенции и трагический характер ее отношений к народу, чем самый народ с своим «обычным правом и бытовыми формами». И, вероятно, именно недостаточное знание интеллигенции помешало Эртелю завершить повесть, но к мысли о написании романа Эртель постоянно возвращается. В «памятной книжке» Эртеля один из ранних листов помечен: «В романе». 15 лиц очерчено здесь краткими характеристиками. 17 марта 1881 года Эртель пишет А. Н. Пыпину: «Я, правда, ношусь с темой, но ее берегу для романа. Да, вот насчет романа... Год тому у меня был по этому поводу разговор с Мих(аилом) Мат(веевичем) (Стасюлевич — Н. А.), тогда за роман браться он мне не посоветовал. Неужели теперь не гожусь еще я для романа? Напишите, будьте добры, мнение Ваше».
13 июня 1881 года Эртель пишет «Отрывок из дневника», где окончательно утверждается в мысли написать роман: «Долго и упорно колебался я, начинать ли мне роман, и решил, что необходимо, нужно начать». Здесь же Эртель набрасывает сюжетную канву романа, вслед за тем пишет подробный его план, где излагается содержание 18 из 27 глав романа. Тем не менее роман так и не был написан.
«Причин для этого было много, как чисто внешних (болезнь, ломка семейных отношений, арест и заключение в Петропавловской крепости, а затем ссылка и т. д.), так и глубоко внутренних. Творческий процесс Эртеля вообще отличала слишком скрупулезная «обдуманность», «сознательность» творчества, доходящая иногда до чрезмерной рассудочности. Ему, безусловно, повредило то, что он сам «передержал» свой роман.
Кроме того, именно в это время происходит окончательный крах народнических идей и настроений в мировоззрении Эртеля».
Думается, что более внимательный анализ особенностей мировоззрения Эртеля позволит несколько иначе взглянуть на эту проблему. Традиционно А. И. Эртеля относят к писателям народнического направления. А. И. Эртель был близко знаком с Г. Успенским, П. В. Засодимским, H. Н. Златовратским, и их влияние не могло не сказаться на его творчестве. С народниками Эртеля связывали и традиции «шестидесятников», поскольку формирование мировоззрения Эртеля совершалось под сильным воздействием демократической критики 60-х годов, так что даже одно время «в вопросах морали и искусства» Эртель был «поклонник Писарева, Шелгунова и др.». И тем не менее, несмотря на всю близость Эртеля к народникам, его взгляды во многом серьезно отличались от народнических теорий. Характеризуя становление своего мировоззрения, Эртель писал: «Оно вырастало и слагалось путем самых разнообразных и отрывочных впечатлений, представлений и мыслей, в числе которых были, конечно, и не мои — и даже очень много не моих, — но никогда (если не считать времен юности) я в них не заимствовал этот чужой материал в виде какой-нибудь компактной массы... из системы мыслей Н. К. Михайловского я заимствовал нечто для моей постройки, точно так же, как и из других систем...».
Значимость жизненного опыта Эртель осознал достаточно рано. После встречи с П. В. Засодимским (который, кстати сказать, и ввел Эртеля в литературу), несмотря на благоговение перед «живым, петербургским настоящим литератором» («Это был мой идеал», — пишет он в «Автобиографии»), Эртель тем не менее чувствует, что знает жизнь «лучше и глубже его, особенно бытописателем которой он считал себя — жизнь народную».
Жизненный опыт, знание народного быта и внимательное к нему отношение избавляли Эртеля от ошибки подгонять жизнь под теоретические построения, да и вообще одно из важнейших убеждений Эртеля, которому он до конца оставался верен, заключалось в том, что ни одна теория не может учесть всех противоречий жизни. «Ах, милый и дорогой мой, — писал Эртель В. Г. Черткову, — жизнь так сложна, так перепутана, что никакая сеть теорий, никакая паутина тонко составленных нравственных соображений и построений не покроет ее».
И хотя Эртель был убежден в ценности культуры, образования, науки, в значимости интеллигенции, верил в прогресс и возможность изменения крестьянской жизни, недостатки которой хорошо видел, его «эмпирическое» знание заставляло внимательно относиться к самой жизни, показывало, насколько сложна народная жизнь, как трудно ее изменить, не нарушив ее органичности. Собственно говоря, «трагический характер отношения интеллигенции к народу», отчасти и обусловливался, по Эртелю, незнанием народной жизни и несочувствием народа идеалам интеллигенции. И судя по «Отрывку из дневника 1881 года», в первоначальном замысле романа основу конфликта составляло несоответствие теоретических представлений о народе и народной жизни главного героя Николая Рахманина (юноши из барской семьи, получившего университетское образование, развившегося «преимущественно на идеях западноевропейских» и увлеченного народничеством) реальному положению вещей в деревне, что и приводит его к разочарованию.
Эртель явно сатирически изображает помещиков в «Записках Степняка», понимает бесперспективность, безжизненность дворянского поместного быта, ясно отдает себе отчет в объективной закономерности процесса, происходящего в деревне, когда на смену помещику приходит купец. Но в то же время смена старого дворянского уклада купеческим (где рубль — идеал) не улучшает положения в деревне, крестьянская жизнь не становится легче, и в то же время разрушается когда-то целостный и живой мир. Показателен в этом отношении очерк «Визгуновская экономия», в котором Эртель сосредоточивает внимание именно на этих изменениях, происходящих в деревне. Эртеля интересует не только и не столько экономическая, хозяйственная сторона дела. Для Эртеля не менее важно другое. Из мира уходит красота: старые, народные песни сменяются пошлыми романсами. Культура уступает место цивилизации: в старой барской беседке теперь трактир, «галантные» манеры приказчиков становятся идеалом поведения. Чувство долга сменяет жажда наживы, искажается чистота народной жизни. Новый уклад не делает жизнь лучше, цивилизация, превнося в народ искаженную культуру образованных классов, уничтожает истинно народную культуру. И смерть деревенской красавицы Ульяны становится символичной, приобретает значение гибели подлинной красоты крестьянской жизни. При остром восприятии сложности, антитетичности мира для Эртеля уже сама однозначность оценки, радикализм в суждении чреваты искаженным, неверным пониманием жизни. Так, в очерке «Жолтиков» главный герой Протас Жолтиков подвергает уничтожающей критике современную ему действительность. Всё оказывается плохо: «Всё прогнило. Нет ни совести, ни чести. Мужик одичал и спился. Администрация достигла степени невменяемости. Дворянство утратило чувство нравственного долга. Купечество развратилось. Идеалы меркнут. Финансы гадки. Долги растут и т. д.». Видимо, этот пафос отрицания привел одного из исследователей творчества Эртеля к следующему выводу: «Все звучание этого отрывка отражает, конечно, не столько протасовский ход рассуждений, сколько авторский, что свидетельствует об известном совпадении их критического отношения к окружающей действительности». Однако подобный взгляд на мир совершенно неприемлем для Эртеля, и он явно отстраняется от высказываний главного героя. Сам характер Жолтикова, желчный и язвительный, его мрачное мировоззрение оказываются болезненным искажением. Мир гораздо светлее, богаче и радостнее, подчеркивает Эртель в финале очерка, рисуя смерть героя на фоне яркого весеннего пейзажа: «Когда жизнь уже окончательно потухла в нем и предсмертный холод начинал леденить члены, пароксизм бешенства овладевал им. Неестественно сильным движением он приподнялся с подушек и со стоном и скрежетом зубовным потрясал посохшею рукою, кому-то грозя, кого-то проклиная». «А солнце до конца не изменило ему. В час смерти оно обильно и щедро заливало светом его комнату. В открытое окно, с торжественной медлительностью, вплывали звуки далекого благовеста. Легкий ветер нежным шорохом разбегался по кустам сирени, и соловей разливался серебристыми трелями».
Эртелю чуждо абсолютное неприятие действительности, но и созидательная деятельность, стремление что-то изменить также не согласуются со сложностью жизни, и антиномичность мира, неоднозначность жизненных явлений оказываются причиной того, что доброе, на первый взгляд, дело приводит к совершенно иному результату. В очерке «Офицерша» просветительская деятельность главной героини — организация школы для крестьянских детей — даже встречает сочувствие в деревне, ей самой движет истинная любовь к народу, уверенность, что зло и темнота в людях от невежества. Но мир оказывается сложнее, грамотность не изменяет мировоззрения, не смягчает нравы, не улучшает положения в деревне, напротив, просвещение, грамотность лишь способствуют злу. Это открытие приводит героиню к гибели, жизнь теряет смысл. В то же время суть очерка не исчерпывается тем, что главная героиня «приходит к самоубийству от сознания, что сам народ изменил заветам крестьянского мира» и «жизненная действительность ни в коей мере не способствует осуществлению даже ... скромных желаний» народнической интеллигенции. И, конечно, дело не только в том, что сам Эртель «не разделял убеждений своей героини» и в своем очерке изобразил «метафизичность воззрений «офицерши» на грамоту, как на чудодейственную силу для народа». Не случайно всё произведение проникнуто глубоким лиризмом, авторским сочувствием, и более того, Эртель наделяет героиню некоторыми своими глубоко личными переживаниями, например, описание кургана, на котором просит похоронить себя «офицерша», и пейзажа, открывающегося с этого места, почти дословно повторяет одно из писем А. И. Эртеля к М. В. Огарковой, а сам Эртель впоследствии признавался: «...из всех «Записок Степняка» любимый мой рассказ «Офицерша».
Добро оказывается чрезвычайно хрупким и беззащитным в хаосе противоречий мира, порой наивным и обреченным, но от этого не становится менее ценным. Более того, в «Записках Степняка» и в очерке «Офицерша», в частности, выражено и еще одно убеждение Эртеля — невозможность простого созерцания действительности, которое становится мучительным, поэтому личное участие не только ценно, но необходимо, хотя антитетичность мира делает выбор этого личного дела очень сложным. Эта проблема, пожалуй, была одной из самых острых для Эртеля — понимание необходимости преобразований в деревне и вера в наступление улучшений, надежда на будущее не позволяет решить вопрос о смысле существования конкретного человека, не разрушает антиномичности мира и относительности жизненных ценностей: «Нет абсолютного добра, нет абсолютной истины, ничего нет «навеки нерушимого». Что же остается?», — так писал о своих прежних сомнениях Эртель в 1889 году, — и далее: «Остается ... вера в безусловный прогресс» — что, не являлось решением проблемы: «...с верованием в безусловный прогресс я не то что не согласен, — это было бы неправильно — но считаю его недостаточным, чтобы определить личное поведение». И насколько серьезны были переживания Эртеля в это время, свидетельствует хотя бы следующий отрывок из его «Автобиографии»: «...горькое чувство отчаяния подсказывало мне, что — все равно, какие бы ни были внешние перемены в моей личной и общественной жизни — это все одна игра, потому что незачем жить».
Подобным чувством проникнуты многие очерки «Записок Степняка», и подобная откровенность, открытость автора, видимо, не устраивала самого писателя. Он не хотел представить свое мировоззрение как некий абсолют, для него было гораздо важнее подчеркнуть проблематичность ситуации. Поэтому Эртель должен был развести автора и рассказчика в читательском сознании. И в отдельном издании «Записки Степняка» открываются очерком «Мое знакомство с Батуриным». Батурин теперь — рассказчик и герой «Записок Степняка». Наблюдения над жизнью, выводы и заключения, переживания отнесены к нему, его Эртель наделяет своим мировоззрением, своими, сомнениями, но тем самым отстраняется от рассказчика: «И напрасно я напоминал ему идеалы, ясные, как кристалл, он с тихою печалью улыбался: «Да, они ясны, — говорил он, — но эта ясность теории, ясность вычислений арифметических. Они ясны до той поры, пока жизнь не затуманит и не загрязнит их... Все захватает своими нечистыми руками эта проклятая, эта изолгавшаяся жизнь, и в конце концов получатся пятна, не более»25. Это высказывание Батурина наряду с его словами: «Ясность отношений исчезла, суматоха какая- то всюду, путаница, абракадабра»,26 — определяет тональность всего дальнейшего повествования, но авторское «я» теперь уже как бы отделено от сознания рассказчика, и хотя очевидна формальность такого приема, тем не менее, этим достигается возможность движения, Эртель показывает — авторская точка зрения — иная, Батурин — лишь герой. Однако Эртелю разобраться в «сумятице» жизни, оправдать личную деятельность, понять место и значение собственного «я» в «суматохе» и «абракадабре» действительности долгое время не удавалось. И для создания романа Эртелю не хватало общей идеи, способной примирить антитетичность мира, с одной стороны, и необходимость личного, частного дела, с другой, и тем самым ответить на вопрос, в чем состоит смысл этого дела. Лишь обращение к учению Толстого позволило в какой-то степени прояснить эти проблемы. Впрочем, Эртель не сделался толстовцем, у Толстого Эртель «заимствовал ту только частичку системы,.. которая способствовала» его «собственному пониманию жизни».
«Многое в мыслях Л. Н. Толстого представляется мне верным и глубоким, — писал позже Эртель В. Г. Короленко, — но я расхожусь с ним в его отношениях к общественности, к учреждениям, к средствам борьбы со злом и до известной степени — к так называемой цивилизации». Если влияние идей народничества обусловило интерес Эртеля к социально-политической сфере жизни, то воздействие учения Толстого определило прежде всего более пристальное внимание Эртеля к нравственному миру человека. Эртель начинает осознавать необходимость не только знания, но и любви к жизни. «Смысл жизни и всего человечества, и отдельной личности достигается в неразрывном сплетении и упражнении двух способностей: способности любить и способности познавать».
Таким образом, лишь окончательное оформление философских взглядов Эртеля позволило ему приступить к написанию романа. И в «Гардениных» (1888 г.), в отличие от первоначального плана романа 1881 г., основной задачей стало не выявление несоответствия мировоззрения героя реальной жизни, противоречивость которой делает проблематичной любую попытку изменения ее, а изображение становления мировоззрения героя на фоне постепенного преображения мира.
Л-ра: Этические принципы русской литературы и их художественное воплощение. – Пермь, 1989. – С. 96-102.
Критика
