Лирическое начало в романе Василия Шукшина «я пришел дать вам волю»

Т.Ю. Сушкова

Sushkova T.Y.

The lyrical beginning in Shukshin's novel «I've come to give you a will». The lyricism spiritualizing V. Shukshin's work integrally penetrates into a gist of an epic narration, introducing an individ­ual originality. There are various forms of manifestation of the lyrical in the novel «I've come to give you a will». The author's position expressed at all levels of the narration is a significant part of poetics, and it cha­racterizes a stylistic originality of the artist's prose.

К вопросу о наличии и значении лириче­ского в творчестве В.М. Шукшина исследо­ватели обращались неоднократно. В частно­сти, Ю.М. Адрианов отмечает: «Большое ме­сто в шукшинском произведении занимает лирическое начало, которое в современном советском историческом романе свидетель­ствует - в самом общем виде - об усилении авторской субъективности и активности. Ли­рическое начало в шукшинском романе пре­жде всего воплощено в прямых авторских обращениях к Разину и повстанцам. Прояв­ляется это начало и в форме лирического пейзажа с прямым выходом к созданию оп­ределенного настроения» [1]. По мнению Т.П. Дроновой, «лирический тон шукшин­ского письма в значительной мере обуслов­лен близостью автора и героя, не имеющей аналогов в исторической прозе» [2]. Но, не­смотря на внимание ученых к данной теме, к сожалению, в литературоведческих трудах проблема лирического в художественном наследии писателя глубоко не изучена.

Лиризм, одухотворяющий произведение В. Шукшина, органично проникает в ткань эпического повествования, привнося инди­видуальное своеобразие. Формы проявления лирического в романе «Я пришел дать вам волю» разнообразны: важными составляю­щими поэтики лирического континуума яв­ляются устойчивая символика, лейтмотивы, художественные образы, созданные писате­лем, несущие в себе ярко выраженную экс­прессию, субъективную окрашенность, эмо­циональную оценочность, интонационную поливариативность, насыщение повествова­ния монологами, несобственно прямой ре­чью, связь с народнопоэтическим творчест­вом. Лирическая стихия ярко проявляется и в изображении природы, в поэтически преоб­раженном пейзаже, углубляющем психоло­гическую характеристику героя, и в повы­шенном внимании к внутреннему миру чело­века.

Лиризм прозы прямо связан с субъек­тивной сферой, с проникновением авторско­го присутствия в текст. Позиция писателя, выраженная на всех уровнях повествования, становится значительным звеном поэтики, характеризует стилевое своеобразие прозы художника. Авторское видение мира, реак­ция на происходящее, восприятие душой описываемых событий находит свое отраже­ние в полифоническом звучании голосов ге­роев, переносится в подтекст, пробиваясь наружу через многоговорящую символику, отдельные, открыто выраженные эмоцио­нально-оценочные понятия, переходящие в философские размышления с интонацией за­гадочности по поводу сложности и оконча­тельной непостижимости человеческой души, поведения человека, движения самой истории, но особую идейно-эмоциональную нагрузку заключает в себе лирическое начало.

Начинается повествование с чтения официальных документов. На протяжении всего романа документ действует как само­стоятельный образ, помогающий выявить авторскую позицию к герою, происходящим событиям, истории. Отношение художника к силе государственного бюрократизма пред­варяет широкая картина бумажной системы, представленной через призму жизни симво­лической «госпожи Бумаги». Для более ко­лоритного изображения судьбоносной зна­чимости и весомости бумажного круговорота писатель использует прием олицетворения, наделяя неодушевленный предмет человече­скими качествами («Царская грамота заторо­пилась ...», «А к царю шли, ехали, плыли - бумаги. Рассказывали» [3]). Неприятие геро­ем и народом «госпожи Бумаги» становится одним из способов реализации социального конфликта в художественной канве произве­дения. Желанной мечте Степана Разина о воле и справедливой жизни противостоит могучая порабощающая сила государствен­ной власти, символичным воплощением ко­торой и становится «госпожа Бумага».

В канве произведения сначала констати­руется позиция самого Разина и казаков: «Тем временем подали Степану царские гра­моты. Он, не разглядывая, изодрал их в кло­чья и побросал в воду. Бумаги он ненавидел люто. Казаки издавна не жаловали бумаги... бумаги московского Посольского приказа стали обретать силу, и казаки, особенно те кто сожалел о былых вольностях, возненави­дели бумаги, чуяли в них одно недоброе» [3, с. 422]; затем народа: «На площадь... сно­сили всякого рода «дела», списки, выписи, грамоты... Еще один суд - над бумагами... Костер празднично запылал; и мерещилось в этом веселом огне - конец всякому бессове­стному житью, всякому надругательству и чванству и - начало жизни иной, праведной и доброй. Как ждут, так и выдумывают... Вид­но, жила в крови этих людей, горела языче­ская искорка - то был, конечно, праздник: сожжение отвратительного, ненавистного, злого идола - бумаг. Люди радовались» [3, с. 583-584]. Очередной свершаемый суд предстает «вызывающе-дикой» пляской, усиливающей эмоциональное напряжение: «...звонницы ... названивали нечто небыва­лое веселое, шальное, громоздкое... охота было сделать несуразное, дерзкое - охота прыгать, орать... и драться... То был пляс и не пляс - что-то вызывающе-дикое, нагое: так выламываются из круга и плюют на все» [3, с. 583]. В «бесовском», безумном круге раскрепощается душевная стихия, «…танец суть экстатическая агония празднично­-похмельного бытия разинской «воли».

Причем авторское присутствие к концу событий, когда действие достигает своего апогея, нарастает, становится более откры­тым и явным, переходит к высказыванию и рассуждению, в котором воплощается опре­деленное отношение к миру, субъективный взгляд на действительность. От передачи личного восприятия героя и народа происхо­дит переход на всеобщее объединение част­ного и государственного. В заключительной части отступления становятся эмоционально насыщеннее и голос автора не просто звучит в подтексте, а криком срывается со страниц. «Нет, не зря Степан Тимофеич так люто не­навидел бумаги: вот «заговорили» они, и уг­роза зримая уже собиралась на него. Там, на Волге, надо орать, рубить головы, брать горо­да, проливать кровь... Здесь, в Москве, надо умело и вовремя поспешить с бумагами, - и поднимется сила, которая выйдет и согнет силу тех, на Волге… Государство к тому времени уже вовлекло человека в свой тяже­лый, медленный, безысходный круг; бумага, как змея, обрела парализующую силу. Указы. Грамоты. Списки... О, как страшны они!.. Ничто так не страшно было на Руси, как гос­пожа Бумага. Одних она делала сильными, других - слабыми, беспомощными» [3, с. 604]. Использование различных литературных приемов способствует наполнению моноло­гического авторского высказывания мощной экспрессией. (Олицетворение: «госпожа Бу­мага», бумаги «заговорили, кричали голоса­ми, стонали, бормотали проклятья, молили пощады, восстали мстить»; сравнение: «бу­мага, как змея, обрела парализующую силу»; противопоставление: если «Там на Волге, надо орать, рубить головы, брать города, проливать кровь...», то «Здесь, в Москве, на­до умело и вовремя поспешить с бумагами, - и поднимется сила, которая выйдет и согнет силу тех, на Волге...»; мощь затраченных колоссальных народных душевных и физи­ческих сил, необходимых для достижения желаемой свободы и справедливости, пере­дается посредством нагнетания глаголов («...орать, рубить головы, брать города, про­ливать кровь.»).

Интонационные, смысловые срезы мно­гочисленны, многоэтажны, объемна смысло­вая нагрузка открыто выраженных авторских суждений. Переплетение драматизма и иро­нии, мажорных и минорных интонаций соз­дает особый эмоциональный накал. Стремясь обличить уродливые стороны социальной действительности, уничтожающих самое ценное - жизнь человека, автор использует наполненный иронии и сарказма едкий образ «госпожи Бумаги», творящей бесправие, управляющей судьбами простых людей, де­лая, их «слабыми и беспомощными». Писа­тель, сознавая бессилие человека перед не­справедливостью государственной машины, восклицает слова, насквозь пропитанные на­деждой и болью за судьбу своего народа, вы­ражающие «полное «нутряное» слитие» ав­тора и героя, их общую мечту о справедли­вости и человеческой воле: «Помоги тебе господи, Степан! Помоги тебе удача, искус­ство твое воинское. Приведи ты саблей своей острой обездоленных, забитых, многостра­дальных - к счастью, к воле. Дай им волю!» [3, с. 604].

Лирические отступления являются вы­ражением авторской оценки происходящего, связаны «с особым нравственно-психоло­гическим подходом писателя к истории». К слову, сам Шукшин был искренне честным и правдивым человеком, не понимал и не при­нимал такую форму человеческих отноше­ний, как «купи-продай». Что подтверждают не только воспоминания его родственников, друзей, коллег, но и непосредственно само творчество писателя.

Эмоционально насыщенные авторские высказывания помимо придания произведе­нию лирического ореола переводят повест­вование на более глубокий и значимый пласт философского осмысления действительно­сти. Гневными обличениями прерывает автор очередное зачитывание государственных бу­маг с проклятиями Степану Разину: «Госпо­ди, господи!.. Кого клянут именем твоим здесь, на земле! Грянь ты оттуда силой пра­ведной, силой страшной - покарай лживых. Уйми их, грех и подлость творят. Зловоние исторгают на прекрасной земле твоей. И го­лос тут не подай, и руку не подыми за сла­бых и обездоленных: с проклятиями поле­зут!.. С бумагами... С именем твоим… Как, однако!.. Как величаво лгут и как поспешно душат всякое живое движение души, а всего- то - чтоб набить брюхо. Тьфу!.. Оно бы и хрюкай на здоровье, но ведь хотят еще, что­бы пятки чесали - ублажали. Вот невмоготу- то, господи! Вот с души-то воротит, вот тошно-то» [3, с. 665]. «Вселенской тоской» пропитан авторский плач о судьбе своего героя, народа, страны, не в силах изменить происходящее писатель взывает к Господу, надеясь, что творимое беззаконие «на пре­красной земле», созданной для счастливой свободной жизни каждой живой твари, будет свергнуто. Обращение к Богу является напо­минанием о вечных, незыблемых истинах, открытых людям Христом, но попранных ради ублажения низменных желаний «есть- пить сладко надо». Сознание писателя не принимает одного скотского стремления на­сыщения и наживы, явное презрение к силь­ным мира сего, продавшим все самое святое, забывшим «слабых и обездоленных» и при­крывающимся именем Бога, прорывается на­ружу в каждой строчке. Но страшнее для жизненной философии художника не сущест­вование человека, уничтожившего в себе ис­тинное, а стремление вопреки Божьим зако­нам установить собственный порядок миро­устройства «всего-то - чтоб набить брюхо».

Авторские отступления невелики по объему, но это не уменьшает значимости за­тронутых проблем, которые и сегодня, в на­ше, время уже в XXI в., к сожалению, не ут­ратили своей актуальности, а наоборот при­обрели еще более острое звучание. Ставя пе­ред собой извечные «проклятые вопросы», Шукшин пропускает их через свою «душу
живу», изливая на страницы романа наплыв лирической стихии, «горестный тоскующий лиризм русской души».

Литература

1. Андрианов Ю.М. // Жанрово-стилевые про­блемы современной литературы: сб. науч. тр. Калинин, 1985. С. 86.
2. Дронова Т.И. // Эволюция жанрово-компо­зиционных форм: межвуз. тематич. сб. науч. тр. Калининград, 1987. С. 70.
3. Шукшин В.М. Собр. соч.: в 3 т. М., 1984. Т. 1. С. 346, 610.