Чеховские традиции в повести Юрия Трифонова «Другая жизнь»

А.Н. Ярко

Статья посвящена продолжению чеховской традиции, а также ее мо­дификации в повести Юрия Трифонова «Другая жизнь». Мотивы глухо­ты, прошедшей жизни, непонимания людьми друг друга, с одной стороны, продолжают чеховскую традицию, однако с другой, будучи перенесен­ными в иной контекст, по-новому преломляют поднимаемые Чеховым проблемы.

Ключевые слова: Чехов, Трифонов, глухой диалог, «Другая жизнь».

То, что творчество Юрия Трифонова продолжает че­ховские традиции, - мысль далеко не новая, уже, можно сказать, ставшая общим местом¹. Неоднократно говорил о близости своей позиции к чеховской и сам писатель². Действие повестей Трифо­нова происходит в 1960-1970-е годы, т. е. проблемы, поднимаемые Чеховым, с одной стороны, переносятся в иную обстановку, в иное время, с другой - становятся универсальными, актуальными всег­да. Как, за счет чего это делается, мы попытаемся проследить на примере повести «Другая жизнь»³.

Одна из основных тем творчества Чехова - «жизнь прошла». Эта фраза, наиболее известная из финального монолога Фирса и являющаяся одним из лейтмотивов творчества Чехова, дословно звучит несколько раз в повести «Другая жизнь»: «Жизнь прошла», говорит Ольга Васильевна Сереже, позже она же думает: «прошла, очень быстро жизнь» (с. 138), «так быстро все это пронеслось» (с. 40). Оказываясь в конце, как им кажется, жизни, герои Чехо­ва пересматривают ее, оценивают как неинтересную, бесцельную, безрадостную, предвидят, что больше ничего не будет, и восклица­ют «Жизнь прошла». В повести «Другая жизнь» эта ситуация пе­реносится на шаг позже. Жизнь героя действительно прошла, он умер, и на результаты его жизни смотрит его жена, а он сам уже не может ни оценить ее, ни проанализировать, ни изменить. Ситуа­ция «жизнь прошла» становится буквальной, трагедия становится несколько иной.

Сам же главный герой повести «Другая жизнь» продолжает га­лерею героев Чехова, переживающих то, что в наши дни принято называть кризисом среднего возраста (Платонов, Иванов, Лаевский, отчасти дядя Ваня и т. д.). Вот как про это говорится в пове­сти «Другая жизнь»: «После сорока лет с мужчинами происходят странные вещи: они понимают про себя что-то такое, что было им недоступно прежде» (с. 48). И, как и всех этих героев, от душевных проблем Сережу не спасает женщина, не только жена, но и новое увлечение (Платонов, Иванов); и платоническое увлечение Сере­жи - всего лишь попытка заполнить пустоту, и попытка тоже не­удачная. Сережу жена называет эгоистом за то, что он встает ночью попить (с. 7), а бессонницу его называет блажью (с. 8). Физические проблемы человека воспринимаются как эгоизм. Это предельная форма того, как и всех других вышеперечисленных героев окру­жающие считают эгоистами, даже не пытаясь встать на их место, понять, что человек совершает те или иные поступки, потому что ему почему-то плохо, у него какая-то трагедия, как Сережа встает ночью не для того чтобы сделать плохо Ольге Васильевне, а потому что хочет пить.

Впрочем, в отличие от героев Чехова, Сережа пытается начать другую жизнь: «Черт возьми, так мало времени остается для дру­гой жизни. Надо наконец начинать. Что начинать? Делать то, что волнует воистину. У каждого человека должно быть то, что волнует воистину. Но до этого надо доползти, докарабкаться» (с. 151-152). Успел ли? Мы не знаем. Знаем только, что жизнь его действитель­но прошла. Однако, в отличие от чеховских героев, Сережа по край­ней мере находит, как ему кажется, ответ на вопрос, как можно выбраться из мучающего его состояния, и это - такое сомнительное явление, как спиритизм, впрочем, не столь сомнительное для Сере­жи, верящего в нематериальную сторону мира. Вместе с тем здесь важно именно то, что увлечение спиритизмом, парапсихологией для Сережи - попытка решить свои внутренние проблемы. Дру­гая жизнь, которую он пробует начать, - ответ на вопросы к жизни вообще: «Парапсихология - мечтательная попытка проникнуть в другого, отдать себя другому, исцелиться пониманием...» (с. 152).

Ситуация - жизнь пары, в которой муж умер, и теперь нам рас­сказывается с точки зрения жены об их браке - отсылает к рассказу «Попрыгунья»⁴. В рассказе мы узнаем о том, что Дымов умер, в его конце, в повести «Другая жизнь» - в начале. В «Попрыгунье» более сложная система точек зрения: повествование ведется от третьего лица, но точка зрения постоянно меняется: повествователь, Ольга Ивановна, «все». Впрочем, особенности повествования - повество­вание от третьего лица, содержащее в себе имплицитно выраженные точки зрения различных персонажей с превалированием точки зрения героини; смена точки зрения на уровне лексики и морфоло­гии («делишки» про жизнь дочери (с. 9), «спортивная дребедень» (с. 9) про то, что смотрит муж, «улыбочка» (с. 12), «ерундовая работа» (с. 111) про свекровь в «Другой жизни», «не совсем обыкно­венные люди» о «друзьях и добрых знакомых» Ольги Ивановны и «очень обыкновенный и ничем не замечательный человек» о Дымо­ве (с. 7), «великий человек, гений, Божий избранник» о Рябовском (с. 15) в «Попрыгунье»), - а также создание персонажей при помо­щи этих особенностей в произведениях совпадают.

Ольга Ивановна «прозевала» (с. 30) Дымова. Ольга Васильевна мужа всегда ценила и любила, но тоже проглядела - в том смысле, что так и не поняла. Сережа из «Другой жизни» сложнее Дымова, «вечно рвущийся куда-то неудачник» (с. 48). Объединяет же рас­сказ и повесть взгляд жен героев из-за рубежа их жизни и смерти, взгляд, по-иному воплощающий фразу «жизнь прошла».

«Всякий брак - не соединение двух людей, как думают, а со­единение или сшибка двух кланов, двух миров» (с. 35). В большей мере эта мысль выражена в повести Юрия Трифонова «Обмен», где брак двух людей привел к столкновению интеллигентского и мещанского мировоззрений с неизбежной победой последнего, как и в пьесе «Три сестры». Однако и брак Дымова и Ольги Иванов­ны представляет собой «сшибку двух миров», двух очень разных миров, и в этом тоже рассказ «Попрыгунья» и повесть «Другая жизнь» перекликаются. Однако Дымов и Ольга Ивановна понима­ют, что люди они разные, Сережа и Ольга Васильевна, например, после долгих лет совместной жизни с удивлением узнают о своих прямо противоположных взглядах на загробную жизнь:

− Нет, ты действительно думаешь, что можешь исчезнуть из мира бесследно? Что я могу исчезнуть?

А она отвечала ему с искренним изумлением:

− А ты действительно думаешь, что не можешь? (с. 94).

Столь разные позиции проявляют герои и в других вопросах: восприятие Ольгой Васильевной заботы о чужих людях как «по­казного человеколюбия» (Сережа: «Нет, моя милая, это истинное... тебе недоступное...» (с. 135)); щепитильность Сережи, не позволяю­щая ему пользоваться связями ни в мелком (билеты в театр), ни в крупном (защита диссертации) масштабе, и обида на это Ольги Ва­сильевны и др. Вместе с тем это непонимание, и даже больше - не­желание узнать, что думает любимый человек о таких, казалось бы, немаловажных вещах, не мешает Ольге Васильевне считать после смерти Сережи, что они были самыми близкими людьми, и это не­понимание очевидной их неблизости, осознаваемой на протяжении повести Сережей и не осознававаемой Ольгой Васильевной, по-но­вому воплощает чеховскую проблему глухоты: героиня не в состо­янии понять, что они не понимают друг друга.

Обличение пошлости в творчестве Чехова в числе прочего во­площается в соединении высоких понятий с обыденными вещами или с шаблонными, неоднократно повторяемыми, а в силу того ничего не значащими фразами. В «Другой жизни» «Иринка по­явилась на свет благодаря фразе Георгия Максимовича “Я как от­ветственный съемщик...”» (с. 40). Да, в повести эта фраза является воплощением важного решения, и тем не менее чудо рождения и даже больше - вопрос существования или несуществования чело­века - поставлен в зависимость от казенной, канцелярской фразы.

Еще более ярко это выражено в столкновении смерти и денег, когда ко вдове приходят с соболезнованиями и говорят о том, что муж ее остался должен достаточно большую сумму денег. Рожде­ние зависит от фразы «я как ответственный съемщик», смерть свя­зана с выплатой в кассу взаимопомощи.

Связь с рассказом «Попрыгунья» прослеживается и в изображе­нии второстепенных персонажей. Так, совпадают в произведениях художники: Георгий Максимович из «Другой жизни» и Рябовский из «Попрыгуньи». Например, во фрагменте «Почти каждый день к ней приходил Рябовский, чтобы посмотреть, какие она сделала успехи по живописи. Когда она показывала ему свою живопись, он засовывал руки глубоко в карманы, крепко сжимал губы, сопел и говорил: - Так-с... Это облако у вас кричит: оно освещено не по-ве­чернему. Передний план как-то сжеван и что-то, понимаете ли, не то... А избушка у вас подавилась чем-то и жалобно пищит... надо бы угол этот потемнее взять. А в общем недурственно... Хвалю» (с. 12) ирония, в числе прочего, строится на регулярном повторении слов, предназначенных для единичного или очень редкого произнесе­ния. У Георгия Максимовича есть «привычка: изучив нового че­ловека досконально, он сообщал, что у того интересное лицо и его интересно написать» (с. 18-19) - здесь тоже ирония строится на несовпадении фразы, которая предполагает редкое употребление, с привычкой частого ее произнесения. Правда, в отличие от Чехова, Трифонов расшифровывает действие подобных фраз: «в этом зву­чала покровительственная нота представителя искусства, стояще­го над остальными людьми, и в то же время была невинная лесть, приятная всем» (с. 19). И это не единственный раз, когда Трифонов разъясняет то, что читатели Чехова должны видеть между строк, например, «Они были совсем разные люди. Из разных недр зем­ных» (с. 39).

Вместе с тем Георгий Максимович, как и многие герои Чехо­ва (Вершинин, Туркин и др.), повторяет фразу «У вас интересное лицо, его было бы интересно написать» из года в год, совершенно не меняя. Здесь одновременно повторяется и черта художествен­ного мира Чехова «ничего не меняется», и прием характеристики героя через повторяемую им из года в год фразу, претендующую на оригинальность.

«Матушка, мать» называет герой жену, Ольгу Васильевну, как и Дымов - Ольгу Ивановну. И номинация героини - только по имени-отчеству - тоже перекликается с «Попрыгуньей»: несмотря на то, что повествование большей частью ведется с точки зрения героини, то есть она находится наедине со своими мыслями, она на­зывает себя не по имени, а по имени и отчеству, будто глядя на себя со стороны.

«Попрыгунья» - не единственный рассказ Чехова, с которым перекликается повесть «Другая жизнь». Так, например, Ольга Ва­сильевна, принимающая гостей и надевающая маску гостеприим­ства на даче, напоминает Ольгу Михайловну из рассказа «Име­нины».

Герой «Другой жизни» в первый же вечер у возлюбленной бе­жит за водкой, чтобы скрыть смущение. Опять, в отличие от Че­хова, Трифонов расшифровывает значение этого поступка, однако функция его остается прежней, чеховской. Фраза же из повести «Другая жизнь» «Люди обижаются не на смысл, а на интонацию, потому что интонация обнаруживает другой смысл, скрытый и главный» (с. 81) и вовсе звучит как фраза из литературоведческой статьи по творчеству Чехова.

На чужих похоронах Ольга Васильевна плачет больше всех, по­тому что плачет о своем муже (вновь экспликация того, что у Чехо­ва в подтексте), как и Соня, которая плачет не о дяде Ване, а о своей несчастной любви («Надо быть милосердным, папа! Я и дядя Ваня так несчастны!»), как и три сестры, плачущие в финале каждая над своей жизнью, как и все герои Чехова, в обстановке тотальной глу­хоты не слышащие друг друга, плачут каждый над своим горем.

Глухота чеховского мира выражена в повести на разных уров­нях. В первую очередь - на лексическом: слова с корнем «глух» употребляются очень часто. Помимо этого, когда Ольга Васильев­на не слышит Сережу, ей кажется, что это он к ней глух («На него находили периоды глухоты» - с. 115). Ситуация глухоты, когда никто не только не хочет, но и не может услышать другого, здесь обостряется не только невозможностью осознать свою глухоту, но и перенесением этой проблемы на другого. Впрочем, перенесением ли? Ведь наверняка Сереже казалось, что это жена его не слышит: здесь мы сталкиваемся не только с неспособностью услышать друг друга, не только с неспособностью осознать это, но и с обвинением в глухоте другого.

Не слышит Ольга Васильевна и собственную дочь, возвращаясь домой из командировки и обнаруживая, что дочь «прекрасно жила без нее, увлеченная своими делишками» (с. 9). Пренебрежительное «делишками» эксплицирует восприятие жизни дочери как неваж­ное, раз оно не связано с трагедией матери, неспособность разгля­деть сложную жизнь Ирины, переживающей смерть отца, к тому же в сложный период взросления. Все та же атмосфера тотальной глухоты не дает Ольге Васильевне осознать, что трагедия девочки, потерявшей отца, и матери, потерявшей сына, ничуть не меньше ее трагедии. И об отмене защиты диссертации Сережи она думает: «Разумеется, это был удар для матери, но ведь не такой, как для Ольги Васильевны» (с. 99). Причины того, почему для матери это должен быть меньший удар, не объясняются. Тем же оборачивает­ся и смерть Сережи. Ольга Васильевна может думать только о соб­ственном горе, о том, как его не ценят другие, а в конечном итоге - о себе. Когда Ольга Васильевна влюбляется в Сережу, она пережи­вает из-за того, что ему где-то лучше, чем с ней. Центром ее жизни, прежней жизни, после которой и должна начаться та самая, другая, был не Сережа, как может показаться на первый взгляд, а она сама. Потому и прозевала она, подобно Ольге Ивановне из «Попрыгу­ньи», своего мужа.

Благодаря этой глухоте Сережа мог спрятаться в якобы про­смотр спортивных программ, и Ольга Васильевна возмущалась: «но почему все подряд? Неужели все одинаково интересно» (с. 9), - не понимая, что, возможно, Сережа не смотрит телевизор, а прячется за якобы просмотром спортивных программ, чтобы побыть наедине с самим собой, потому что другая эпоха, другая жизнь не позволя­ют ему, в отличие от героев Чехова, остаться одному.

Итак, в повести нет прямых отсылок к творчеству Чехова (кро­ме фразы «ты не боишься превратиться в чеховского ученого со­седа?» (с. 147)), но именно следование чеховским традициям на уровне приемов, мотивов, общих тем и создает в повести «Другая жизнь» художественный мир, во многом перекликающийся с худо­жественным миром А.П. Чехова; мир, в котором «Мы удивляемся: отчего не понимаем друг друга? Отчего не понимают нас?» (с. 152); мир, который, будучи перенесен в иную эпоху, говорит о том, что люди, казалось бы даже самые близкие, не в состоянии услышать друг друга во все времена, и понимание этого делает глубже и инте­реснее не только повесть Трифонова, но и творчество Чехова.

Примечания

¹ Селеменева М.В. Чеховские мотивы в повести Ю.В. Трифонова «Долгое про­щание» // Русское литературоведение в новом тысячелетии. Т. 3. М.: Таганка, 2005. С. 97-101; Она же. Женские образы прозы Ю.В. Трифонова в свете чехов­ской традиции // Лики традиционной культуры: прошлое, настоящее, будущее: Материалы междунар. науч. конф. Четвертые Лазаревские чтения. Челябинск, 2008. Ч. 1. С. 283-287; Бондаренко В. Юрий Трифонов говорит про «Сегодня»?.. (Перечитывая «Дом на набережной» Ю. Трифонова). [Электронный ресурс].

² «Нравственные идеалы я не изображаю, но - имею»: Из писем Ю. Трифонова // Литературная газета. 1991. 23 марта. С. 13; Трифонов Ю.В. Правда и красота. [Электронный ресурс].

³ Трифонов Ю.В. Другая жизнь // Другая жизнь. Повести. Рассказы. М., 1979. С. 7-157. Далее цитаты приводятся по этому изданию с указанием страниц в скобках.

⁴ Чехов А.П. Попрыгунья // Полное собр. соч. и писем: В 30 т. М., 1977. Т. 8. С. 7-31. Далее цитаты приводятся по этому изданию с указанием страниц в скобках.