Личный дневник в структуре документального и художественного повествования: «Отблеск костра» и «Старик» Ю. Трифонова

УДК 821.161.1
ШТ: 10.17223/23062061/20/4

В.А. Суханов

Аннотация. Исследуется характер использования и функционирование личного дневника в структуре документального и художественного повествования. На материале повести Ю. Трифонова «Отблеск костра» выявляются место и роль дневниковых фрагментов в столкновении с другими документами того вре­мени, их участие в создании исторического многоголосия прошлой эпохи, интер­претируется трансформация введения дневниковых записей в художественный текст романа «Старик», выявляется общее и особенное в их использовании в зависимости от авторского задания и жанровой семантики.

Ключевые слова:Ю. Трифонов, личный дневник, документальное, художе­ственное, авторское задание, жанровая семантика.

Vyacheslav A. Sukhanov,
Tomsk State University (Tomsk, Russian Federation).

A Personal Diary in the Structure of Documentary and Literary Narration: Otblesk Kostra and Starik by Yu. Trifonov

In his documentary tale Otblesk kostra [Fireglow] (1965) and novel Starik [The Old Man] (1978) Yuri Trifonov resorts to his uncle P.A. Lurie's personal diary entries of 1914-1921. In his tale, the author aims to combine the epic and the individual in the structure of documentary narration. This determines the necessity to introduce a multitude of documents into the text, and a personal diary is one of the 22 types of documents Trifonov used. This case allows addressing the issue of a personal diary functioning in documentary narration both alongside and in comparison with other documentary inclu­sions as well as establishing the role of a personal diary in the modeling of the historical polyphony of the previous age. Trifonov finds Lurie's personal diary highly important as an evidence of a witness, a chronicler who impartially records events in their authenticity and objectivity. By this matter, a diary is opposed to other reminiscences in the overall concept of the tale. There are several functions of personal diary entries: describing the overall condition of the social reality or its part (Rostov); giving grounds for the logic of a certain social process development; proving a fact, an event or its sequence; depicting the living conditions of a daily routine; expressing the author's and others' emotional state.

On the one hand, in the novel Starik, Lurie's personal diary entries preserve their semantic potential as precise features of the time. On the other hand, though they change their configuration gaining some new functions and becoming a basis for the characters' corporeal image and psychological, moral and emotional states. Trifonov moves his focus from entries' nature to their author's personality, his state of mind at the moment of writing. It allows using a personal diary as a prototype basis to create this very personality. The occurring semantic gaps between diary entries allow the demiurge author, with the help of creative imagination, to overcome the chronicality of the personal diary entries' and their factual nature and turn them into an inherent element of the novel's literary world. The composition succession of diary entries in Starik is destroyed and reformed on other grounds: it follows the logic of personality's self-exposure and is completed with self-analysis of the main character Pavel Letunov. The factual nature of diary entries in the novel is overcome by the character's existential position, his attitude (reminiscence rather than capturing the events), expansion of horizons (inclusion of private life), changing the modality of perception (reflection, emotional evaluation). Personal diary entries are transformed. Unlike the tale, they acquire features of personal entries with their intimacy of statement and confessional nature. In the new context, they are included in the main range of the author's moral-philosophic themes of the novel and submit to their evolution.

Keywords:Yu. Trifonov, personal diary, documentary, fiction, author's mission, genre semantics.

Шестидесятые годы ХХ в. - переломные в творческом развитии Ю. Трифонова, что связано с формированием историзма как каче­ства художественного мышления писателя. Документальная по­весть «Отблеск костра» (1964, опубл. 1965) - первая для писателя попытка постижения исторической правды о революционном по­колении начала ХХ в., к которому принадлежал и отец Ю. Трифо­нова; в ней личное отношение автора к материалу мотивировано стремлением понять время и судьбу своего отца, Валентина Три­фонова. По мнению В. Кардина, «“Отблеск костра” - книга, опре­делившая писательское предназначение Ю. Трифонова. Без нее, уверен, ему бы не написать остальных...» [1. С. 24]. Повесть появ­ляется в контексте общей установки литературы конца 1950-1960­х гг. на достоверность [2. С. 209], которая определяет освоение новой социальной ситуации одновременно с переоценкой недавне­го прошлого, активное проникновение в словесность докумен­тального и личностного, аналитического и лирического принципов изображения реальности [3. С. 12-133].

Активное теоретическое осмысление этих взаимоотношений начинается на рубеже 1960-1970-х гг.^[I] [5-9] и до сих пор остается дискуссионным, о чем свидетельствуют как результаты круглого стола «Литература и документ: теоретическое осмысление темы» (2008) в Институте мировой литературы им. А.М. Горького [10], так и публикации последних лет, посвященные проблемам взаи­модействия документального и художественного [11-13]. Из ре­ального многообразия дневника как жанра документальной прозы в литературоведении на материале ХІХ-ХХ вв. по преимуществу исследуется тип писательского (литературного) дневника [14] в то время как личный (естественный) дневник, его специфика, функции, использование в документальной и художественной литературе еще не стали предметом обстоятельного научного изучения [15], хотя попытки его изучения были предприняты лингвистами в рамках исследования естественной письменной речи [16]. Применительно к прозе Ю. Трифонова проблема документально-фактической осно­вы была поставлена в двух диссертационных работах [17, 18], но в выбранном нами аспекте исследования осталась неосуществленной.

Замысел «Отблеска костра», по-видимому, можно отнести к кон­цу 1950-х гг., о чем свидетельствует запись в дневнике Ю. Трифо­нова от 25 января 1957 г.: «Мне страшно хочется написать что-нибудь, - пусть не книгу, рассказ, очерк - о днях революции, об отце. Почему-то боюсь браться за эту тему» [19. С. 264]. Работа над повестью начинается в начале 1960-х гг. и проходит парал­лельно с работой над романом «Утоление жажды».

У повести непростая издательская история: «при жизни Ю.В. “Отблеск костра” не переиздавался» [19. С. 411]. В четырехтомном собрании сочинений повесть приводится в варианте первоначаль­ной публикации, вышедшей в 1966 г. отдельной книгой и предна­значенной для русских читателей. В этом варианте текст содержит один эпиграф из «Варшавянки» (автор В. Свенцицкий, перевод Г.М. Кржижановского): «В бой роковой мы вступили с врагами, / Нас еще судьбы безвестные ждут...» [20. С. 7]. Эпиграф связан со сверхзадачей автора - написать «...не только о своем отце, а о мно­гих, многих, о ком я даже не упомянул. Их было очень много, знавших отца, работавших рядом, похожих на него» [20. С. 143]. Эпический по своей сути замысел объединяет несколько суще­ственных моментов в понимании этого поколения революционеров: характерное для них контрастное восприятие мира («свои» / «враги»), принятие существования как борьбы («бой роковой»), общность судьбы и ее неизвестность («нас еще судьбы безвестные ждут»).

Другой вариант повести, расширенный, был опубликован на французском языке: «Трифонов говорил мне, что “Le reflet du bra­sier” значительно более полный вариант текста, чем русский...» [21. С. 218]. Второй эпиграф, дополняющий первый, впервые по­является в русском издании повести, выпущенном в библиотеке журнала «Дружба народов» в 1989 г.: кроме второго эпиграфа в него вошел и эпилог, отсутствующий в тексте четырехтомника. Второй эпиграф из пьесы Б. Шоу «Дом, где разбиваются сердца» вводит отношение и оценку автора к нравственному смыслу жизни своего отца: «...ни одна душа не может сказать про него ничего дурного».

Семантика двух эпиграфов выражает авторское стремление со­единить в структуре документального повествования эпическое («мы») и индивидуальное (судьба отца). «...Начиная работать над книгой “Отблеск костра”, я не предполагал, что настолько увле­кусь документальной прозой. Пожалуй, ни одну свою вещь я не писал так жадно, с таким волнением» [22. С. 476]. Создать эпиче­ский образ декларировавшего свою общность поколения («мы»), изображая один характер и одну судьбу, было невозможно, что по­нимал и сам писатель: «В работе над документальной прозой писа­тель, как ни в каком другом жанре, нуждается в помощи людей - очевидцев, историков, лиц, владеющих документами, дневниками, фактами...» [Там же]. В тексте повести эта установка обозначена рассказчиком следующим образом: «В том, что написано ниже, нет стройного рассказа, нет подлинного охвата событий и перечисле­ния важных имен, необходимых для исторического повествования, и нет последовательности, нужной для биографии» [20. С. 8]

Ю. Трифонов ведет реконструкцию фрагмента истории с опо­рой на различные типы документов, которые по способу репрезен­тации представлены тремя группами текстов: 1) цитируемые; 2) упоминаемые; 3) цитируемые и упоминаемые. Фронтальный анализ всех текстов позволил установить, что всего в авторское повествование введено 115 вставных текстов.

В жанровом отношении цитируемые тексты представлены: 1) художественными произведениями (проза и стихи); 2) воспоми­наниями участников событий и свидетелей времени; 3) разного рода протоколами; 4) телеграммами; 5) записками; 6) приказами, 7) листовками; 8) докладами; 9) записями разговоров по прямому проводу; 10) автобиографиями; 11) политическими статьями; 12) постановлениями; 13) научными текстами; 14) публицистиче­скими текстами; 15) разного рода письмами и письменными сви­детельствами; 16) записями из блокнотов; 17) речами; 18) решени­ем суда; 19) отчетами; 20) энциклопедическим словарем; 21) реча­ми; 22) дневниковыми записями Павла Лурье. Объем и разнообра­зие привлеченного фактического материала связаны с гносеологи­ческой и этической позицией писателя: «написать правду, какой бы жестокой и странной она ни была. А правда ведь пригодится - когда-нибудь…» [20. С. 45]; «…ничто не добывается с таким тру­дом, как историческая справедливость» (разрядка авто­ра. - В.С.) [Там же. С. 140].

Преодолеть эмпиризм материала Ю. Трифонову помогает эти­ческая фокусировка документального расследования - категория судьбы, организующая не только аксиологию субъекта повество­вания, но и организацию текстов в повествовании: от эпиграфов, заявляющих тему судьбы, через ее последовательное развитие в элементах вставных и основного текста до эпилога: «Я пишу книгу не о жизни, а о судьбе» [Там же. С. 143]. Судьба в этике писателя этого периода понимается как результат нравственного самоопре­деления и выбора личности в социально-исторических и полити­ческих обстоятельствах своего времени.

В структуре документов особое место принадлежит личному дневнику дяди Ю. Трифонова Павла Абрамовича Лурье как по статусу (интимный), жанровой семантике (полиинтенциональность, автокоммуникативность, конструирование Я-образа), так и по значимости для писателя, о чем свидетельствует использование этого дневника в художественном повествовании, в частности в романе «Старик». Об особом статусе дневниковых записей в структуре до­кументального повествования свидетельствует их выделение курси­вом (отметим, что курсивом в тексте также выделены фамилии ав­торов приводимых документов). Особое значение дневниковых фрагментов создается и контрапунктной композицией: фрагменты дневника приводятся в разных частях повествования, не как авто­номная целостность, а в столкновении с другими документами того времени, создавая многоголосие прошлой эпохи.

Возникает возможность исследовать проблему функционирова­ния личного дневника в документальном повествовании наряду и в отличие от других документальных включений. Другая задача ста­тьи - интерпретировать трансформацию введения дневниковых записей в художественный текст (роман «Старик»), выявить общее и особенное в их использовании в зависимости от авторского за­дания и жанровой семантики.

Повествовательный уровень документальной прозы характеризу­ется максимальной приближенностью субъекта речи к уровню созна­ния автора-демиурга, поэтому важны установка, которая определяет отношение рассказчика к используемым дневниковым записям, вы­бор записей, включаемых автором-демиургом, и логика расположе­ния материала. В «Отблеске костра» неравномерность распределения всего цитируемого документального материала соответствует логике сюжета: по мере приближения к трагическому финалу судьбы отца (арест и расстрел) нарастает включение сугубо деловых документов.

Рассказчик характеризует несколько принципиальных момен­тов, важных для понимания личности автора и типа дневника:

1. Возраст (14 лет), социальное положение («учится в пятом классе... коммерческого училища»), условия его формирования («вырос в революционной семье») [20. С. 48].

2. Отношение автора дневника к фиксируемому (безоценочность): «Дневник Павла военных лет напоминает судовой журнал, где тща­тельно отмечено передвижение корабля, но ничего не сказано о мыс­лях и переживаниях команды и пассажиров» [20. С. 75].

3. Характер записей, их обусловленность социальными обстоя­тельствами.

Ср.: «Он писал каждый день, очень сухо, по-деловому, ибо, к счастью, не обладал склонностью к литературе. Но каждый день! <…> О событиях февральской революции он писал подробно и длинно, это было то, что потрясло, что сразу нарушило весь ход жизни, но потом, когда после июля партия ушла в подполье... за­писи делались все скупее, оборванней» [Там же. С. 48].

«Недавний петроградский школьник со старательностью Несто­ра продолжал вести запись всех происходящих событий - и боль­ших и малых» [Там же. С. 75].

«Но ценность дневника заключалась в том, что записи делались с замечательной регулярностью в течение четырех лет: с начала семнадцатого года до двадцать первого года» [Там же].

4. Установка на имплицитного читателя, которая в личном дневнике определяет характер записей (предмет, тип и способ из­ложения, оценку).

Ср.: «…он повторял сведения, которые слышал от взрослых, и знал при этом, что можно доверять дневнику, а что нельзя: иногда не договаривал и шифровал, повинуясь законам конспирации» [Там же. С. 48].

«…Павел, как опытный, несмотря на молодость, конспиратор, не стал бы доверять эти важные соображения своему дневнику» [Там же. С. 79].

Выделенные характеристики позволяют понять особенности используемого личного дневника: хроникальность, безоценочность, ослабление интимности, исповедальности, авторефлексивности, конструирования собственного Я, связанные с установкой на возможность прочтения дневника потенциально чужим сознанием. Это подтверждают и не включенные в повесть записи дневника П.А. Лурье, которые приводит О.Р. Трифонова-Мирошниченко:

10 января 1920 г. «Стрельбище. Пулеметы Гочкинса, карабины и револьверы... Выборы в Саратовский горсовет. Взят Ростов» [19. С. 476].

12 марта 1920 г. «Манифестация в Ростове по случаю третьей годовщины низвержения самодержавия... Убежала лошадь Ле­бедь» [19. С. 477].

Таким образом, в документальной повести рассказчику прин­ципиально важен личный дневник Павла не как жанр, направлен­ный на конструирование Я-образа автора дневника, не как форма самосознания, а как свидетельство очевидца, хроникера событий, беспристрастно фиксирующего происходящее, т.е. фактическая достоверность и объективность изложенного в дневниковом по­вествовании.

Именно по этому основанию дневниковые записи противопостав­лены в общей концепции документальной повести другим воспоми­наниям: «Обо всем этом писали много, страстно, по-всякому <...> Все эти воспоминания, записки очевидцев… имели одну общую черту: оценку того, что было, с позиций сегодня. Чем более прохо­дило время, тем рассудительней становились оценки» [20. С. 46].

Гетерогенность жанра личного дневника как его атрибутивное свойство (разнородный характер записей) преодолевается, «снима­ется» автором «Отблеска костра», что проявляется в отборе запи­сей определенного периода и характера. Всего в текст повести вводится 22 дневниковых записи Павла Лурье за период с 1917 по 1920 гг., они цитируются 18 раз, две записи упоминаются рассказ­чиком, а две записи пересказываются в зависимости от того, какую роль отводит им автор в общей структуре текста документального повествования.

Первая группа из дневников П. Лурье (10 записей) относится к событиям 1917 г.: февраль (3 записи), март (3 записи), апрель (2 записи), октябрь (2 записи).

Первые четыре фрагмента этой группы приводятся один за дру­гим и имеют точную датировку. Все они связаны с событиями февраля-марта и апреля, т.е. с периодом буржуазной революции, и включаются в текст документального повествования после раз­мышлений рассказчика о взаимоотношениях времени и искусства: «Время обладает этой странной силой: даром художественности. Дневники, письма, деловые записки, судебные протоколы и воен­ные реляции с ходом лет приобретают неожиданные свойства. В старых и немудреных словах, сказанных когда-то мимоходом, по делу, кристаллизуется поэзия. Со словами происходит то же, что с химическими элементами: распадаясь с течением времени, они возрождаются к новой жизни в другом качестве» [20. С. 47]. Контекст предполагает, что записи дневника будут прочитаны как «кристаллизованная поэзия» времени.

Первая приводимая запись, с одной стороны, событийная, о чем свидетельствуют перечислительная интонация, обилие глаголов дей­ствия: «Я зашел домой, оставил книги, сказал, что вернусь к 5 часам и пошел к Гене. Мы решили пройти на Петроградскую сторону, по­смотреть трамваи, которые повалили забастовщики. Шел мелкий снег, было - 6. Мы пошли по Среднему пр. На улице маленькие маль­чики устроили драку, кричали: “Бей казаков!” Везде у лавок хвосты. Трамваи не идут. Вместо трамваев некоторые ломовики развозят лю­дей. Мы перешли через мост, через Марсово поле и скоро дошли до Невского. На Невском масса народа, все идут по направлению к Зна­менской пл. Мы с Геней пошли туда» [20. С. 49]. С другой стороны, дневниковая запись создает картину наступившего социального хао­са, в котором никто не знает, как следует поступать.

Вторая запись, датированная 28 февраля, фиксирует трансфор­мацию хаоса: попытку силового наведения порядка существующей властью («По всему Васильевскому острову идет стрельба. Горо­довые засели на чердаке и стреляют из пулеметов») и попытку самоорганизации жизни («В нашем доме организуется домовой ко­митет...» [Там же. С. 51].

Третья запись, от 4 марта, должна показать логику появления политической силы, способной преодолеть социальный хаос: со­брание социал-демократов, доклады Совета рабочих депутатов, факт личного посильного участия в деятельности этой организу­ющей силы (развоз партийных газет и как итог: «Я записался в партию» [Там же. С. 52].

Рассказчик комментирует личный политический выбор автора дневника: «Авторитет Павла внезапно вырос: еще бы, он свой че­ловек в районном Совете, у него друзья матросы, с боевым крон- штадцем В. Панюшкиным он развозит брошюры и газеты, а его сосед по квартире В.А. Трифонов работает в Петроградском Сове­те...» [20. С. 52-53].

Четвертая запись датирована 3 апреля, она дает лидера ключе­вой организующей силы: «Мы поехали встречать Ленина и других эмигрантов, которые приехали из Швейцарии» [Там же. 53]. Че­тырнадцатилетний Павел позволяет себе в этой записи выразить и субъективные эстетические впечатления: «Было очень красиво, масса знамен, освещенных прожектором. Было тысяч 30 народу» [Там же. 54]. Она обнаруживает завороженность сознания Павла происходящим, понимание необычности события. Продолжение записи 4 апреля посвящено общему собранию социал-демократов, участников Всероссийского совещания Советов. Рассказчик, кото­рый из другого времени видит не социальную, а историческую значимость момента, вынужден прокомментировать эту запись, одновременно выражая и свою оценку события: «Он записал ску­по, пожалуй, чересчур скупо. <…> Конечно, автор был слишком юн, чтобы по-настоящему оценить всю важность этого дня и вы­ступления Ленина. История России и, может быть, мира в этот день качнулась круто» [Там же. С 55].

Далее в собственном слове и с опорой на другие документы рассказчик характеризует период до октября 1917 г., показывая большую организационную роль отца в создании Красной гвардии и его взаимоотношения с Военно-революционным комитетом, обеспечившим в октябре 1917 г. поддержку восстания гарнизоном Питера.

В этом контексте даны следующие две записи из дневника Пав­ла - от 24 и 25 октября 1917 г. Они, как и первые, носят хрони­кальный характер, что связано со степенью участия Павла в собы­тиях и характеризуют, с одной стороны, детали повседневности, бытовой жизни («Встал в 8.20. В училище 5 уроков. учил исто­рию. Электричество не горит, вода не идет»), а с другой стороны, передают не состояние социального хаоса, а расстановку сил, сло­жившийся к моменту захвата власти: «Смольный охраняют 800 солдат и 30 пулеметов. Правительственные войска (юнкера и ударники) развели Николаевский и Дворцовый мосты. На Неве стоят миноносцы. В 6 пришел В.А. Власть перешла в руки Совета. Многие министры арестованы, Керенский бежал. Б.Е. Шалаев ви­дел, как на Невском проспекте разоружали юнкеров, охранявших Временное правительство» [20. С. 65].

В дальнейшем повествовании с опорой на другие документы рассказчик переходит к характеристике последующих событий и роли отца в них.

Вторая группа записей из дневников П. Лурье относится к 1918 г. и включает пять цитируемых записей (зима-осень) и две переска­зываемых (весна-осень). Цитируемые записи приводятся выбо­рочно и характеризуют бытовые обстоятельства существования: «Почти каждая запись в дневнике Павла в эту зиму начинается так: “Воды нет, электричество не горит”, “Трамваи не ходят”, “Хлебный паек уменьшен...”» [Там же. С. 73]. К этой группе отно­сится и короткая запись от ноября 1918 г. «Эвакуация Перми. Скоро уезжаем. Кунгур взят белыми. Сильный мороз -30» [Там же. С. 100]. Эти записи не имеют точной датировки и, в отличие от записей первой группы, не выделяются в тексте курсивом.

Пересказываемые записи (эпизод в Ростове и характеристика Б. Куна) выполняют служебные функции как детали в характери­стике социальной обстановки в Ростове («Павел записал в дневни­ке, что в три часа дня, когда он вместе с В. Трифоновым пошел в Палас-отель... там уже никого не было… У входа стояли швей­цары и лакеи, ухмылялись: “Все удрали”») и фигуры Б. Куна.

Последняя цитируемая запись этой группы имеет точную дати­ровку (11 ноября 1918 г.) и выделена курсивом. Она характеризует события в Германии и состояние общей эмоциональной эйфории по этому поводу: «На улицах манифестации по поводу германской революции. Перед концертом т. Ленин сообщил последние теле­граммы. В Берлине войска восстали, власть перешла к Совету. В Баварии власть перешла к Советам. В Ковне германский солдат­ский Совет принял верховное командование Восточного фронта. По всей Украине восстания германо-австрийских войск, органи­зуются Советы» [Там же. С. 98-99].

Третья группа записей из дневника охватывает ряд событий 1919 и 1920 гг.

Две записи (август-сентябрь 1919 г.) носят чисто информатив­ный характер и сообщают о захвате Тамбова корпусом Мамонтова и о восстании Миронова, они не выделяются в основном тексте курсивом, но характеризуются рассказчиком: «Павел сделал запись шифром, ибо известие было ошеломляющим и тревожным, и мно­гие, наверно, еще о нем не знали. “Корпус Мамонтова из Тамбова отправился к Козлову и взял его. Миронов, который формировал в Саранске казачью дивизию, поднял восстание”» [20. С. 119].

Две записи 1920 г. служебного характера упоминаются (о сов­местном отъезде Миронова и отца писателя из Москвы и приезде Троцкого в Козлов), и только последняя запись, связанная с судом над Думенко, выделена курсивом «Вечером был... на деле Думенко. Обвинителями выступали Колбановский и Белобародов. Защи­щали 2 адвоката и Знаменский (член РВС 10 армии). Мы ушли в 11 часов. Суд кончился в 3 часа ночи. Думенку, начштаба Абрамо­ва... и еще двоих суд приговорил к расстрелу» [Там же. С. 119]. Эта запись снабжена комментарием рассказчика, размышлениями о фигуре Думенко и проблеме исторической справедливости.

По мере развития сюжета повести (до 1921 г.) дневники Павла уступают место другим документам и больше не включаются в повествование.

Таким образом, включение в текст документальной повести запи­сей из личного дневника Павла Лурье выполняет несколько функций:

1. передает общее состояние социальной реальности или ее фрагмента (Ростов);
2. аргументирует логику развития того или иного социального процесса;
3. подтверждает факт, событие или их последовательность;
4. характеризует бытовое состояние повседневности;
5. передает эмоциональное состояние автора дневника и других людей.

Создается эффект личного свидетельства о времени, эпохе, от­дельных людях как объективного и достоверного.

Еще одна функция дневниковых записей - они становятся толчком для постановки ряда проблем и авторской рефлексии над ними (искусство и время, проблема исторической справедливо­сти), что расширяет смысловое поле документальной повести.

При этом в сюжете дневник Павла Лурье только косвенно свя­зан с основной задачей - рассказать об участии и роли поколения отца (и лично своего отца) в революции и послереволюционных событиях. Дневник молодого человека не связан с представленны­ми в повествовании основными этапами судьбы отца: с нравствен­ным и социальным выбором отца, с верностью этому выбору в мыслях и поступках отца в разных ситуациях его жизни, с траги­ческим итогом судьбы, с общностью судеб тех, кто пришел в ре­волюцию во имя высоких нравственных целей. Все это определяет вспомогательное место личного дневника П. Лурье в докумен­тальной повести «Отблеск костра».

Значение открытого писателем фактического жизненного мате­риала было велико, а его личная этическая позиция оказалась столь близка позициям героев книги, что автор документального расследования не сумел обрести необходимую для эстетического завершения позицию «вненаходимости». Герои завладели автором и не позволили ему разгадать их. «Это загадка, которая стоит мно­гих загадок. Когда-нибудь ей найдут решение, и все, вероятно, окажется очень просто. Когда-нибудь!» [20. С. 45]. Именно этим объясняется эмоциональная доминанта авторского голоса - изум­ление перед величием духа этих людей, смешанное с восхищением и непониманием.

Привлекаемые документы давали факты исторического време­ни с одной стороны: дневник принадлежал частному сознанию, взгляд другой стороны социального конфликта отсутствовал, что делало уязвимой объективность позиции автора повести. Преодо­ление односторонности Ю. Трифонов предпринял в романе «Ста­рик» (1978): «...конечно, “Старик” имеет предшественника, кото­рым является книга “Отблеск костра”» [22. С. 684].

В художественном повествовании использование документа не предполагает, как писал М.М. Бахтин, предварительного осу­ществления в понимании «имманентного внеэстетического зада­ния документа... во всей его полноте и самозаконности» [23. С. 129-130], поскольку эстетически законченная форма произве­дения может быть развернута только тогда, когда все в нем полу­чает свой смысл только в связи с целым человеческой личности, реализуемым жанром. Жанровая семантика романа потребовала воплощения иной авторской установки - интереса к характеру, не фактографической достоверности событий, а достоверности созда­ваемого художественного образа, что определяет иные принципы использования личного дневника П.А. Лурье. Если в документаль­ной повести «Отблеск костра» дневник П. Лурье был одним из до­кументов, то в романе его документальный характер, в отличие от приводимых в «Старике» стенограмм, телеграмм из архива Летунова, «снят» автором, и записи П. Лурье «растворены» во внут­ренней речи главного героя как пережитые им события. В романе записи личного дневника субъективируются, из источника, под­тверждавшего реальный статус происходящего в повести, превра­щаются в частный, субъективный опыт героя.

На уровне автора они становятся основанием для реконструк­ции эмоциональных, психологических, этических и прочих состо­яний персонажей, подчиняясь не фактографической, как в доку­ментальном повествовании, а художественной логике изображения характеров, отношений и событий, обусловленной авторским за­данием: «…Юрий Валентинович рассказал, как в ходе работы пре­образовывались и видоизменялись некоторые обстоятельства и действующие лица реальной жизненной драмы эпохи гражданской войны по мере того, как они воплощались в сюжетных линиях и картинах романа» [24. С. 232].

Это проявляется в построении образов различных героев романа. Так, годы жизни П.А. Лурье (1903-1973), личная биография (член КПСС с 1917 г., был арестован в 1937 г.) [25], образование (инже­нер, работал в институте «Теплопроект» в Москве) [26. С. 305], возможность увидеть внутреннюю жизнь человека через личный днев­ник определили и тип главного героя романа Павла Евграфовича Летунова, прототипом которого становится дядя писателя, о чем свидетельствуют и сохранение имени прототипа Павел (семантика имени Павел - «небольшой», «маленький» - была важна и концеп­туально как характеристика положения частного человека, вовле­ченного в катастрофические исторические события ХХ в.), и ис­пользование записей дневника 1913-1914 гг. В романе «Старик» это одно из первых развернутых воспоминаний Павла Евграфовича, в которых объективируются его положение в мире и характер взаи­моотношений с Асей, Володей, членами семьи Игумновых.

Дополнительными сигналами совпадения становится целый ряд факторов: дневниковые записи о деятельности Павла Лурье в ап­реле 1917 г. и действия Павла Летунова в этот период в романе; дневниковые записи 1918 г. и бытовая атмосфера начала 1918 г. в романе.

Ср.: «Отблеск костра»: «…с боевым кронштадцем В. Панюшки­ным он развозит брошюры и газеты, а его сосед по квартире В.А. Трифонов работает в Петроградском Совете...» [20. С. 52-53].

«Старик»: «С балтийским матросом Ганюшкиным продаю в Думе газету “Правда”» [27. С. 442].

«Отблеск костра»: «Воды нет, электричество не горит», «Трам­ваи не ходят», «Хлебный паек уменьшен…» [20. С. 73].

«Старик»: «Январь восемнадцатого. Только что объявили: хлебный паек уменьшен с трех восьмушек фунта до четверти. Я провел три часа на улице, сначала стоял за керосином, потом за хлебом. Воды нет. Трамваи не ходят» [27. С. 447].

В роман вводится материал дневниковых записей, не включен­ных в документальную повесть, о чем свидетельствует совпадение ряда характеристик из дневниковых записей П.А. Лурье, приве­денных О.Р. Трифоновой-Мирошниченко в публикации «Из днев­ников и рабочих тетрадей» [19. С. 475-478]. Использование допол­нительных дневниковых материалов продиктовано как необходимо­стью создания индивидуальных миров персонажей, так и жанровой семантикой романа с его установкой на освоение полноты реально­сти. Можно согласиться с мнением вдовы Ю. Трифонова: «Многое из этих дневников войдет в роман “Старик” - детали, приметы вре­мени, погода. Бесценные для прозы подробности» [Там же. С. 475].

В отличие от повести, дневниковые записи активно участвуют в построении телесного образа персонажей, моделировании ряда эмоционально-нравственных коллизий и топосов (Ростов, Сивер­ская и др.). Так, образ Аси Игумновой строится на пересечении как минимум двух прототипов, одним из которых является Надеж­да Васильевна Миронова-Суетенкова («Трифонов под именем Аси более или менее точно описал Надежду Васильевну, как она выглядела в 60-е годы») [22. С. 474], а другим - «Оля (кажется, Мордвинова), в которую был влюблен гимназист Павлик Лурье. В романе “Старик” он назовет ее Асей…» [19. С. 478].

Если в документальном повествовании автор сохраняет хроно­логическую верность последовательности дневниковых записей, то в «Старике» эта последовательность разрушается и заново ор­ганизуется на других основаниях: она подчиняется логике само­раскрытия характера Павла Летунова, поэтому в романе нет чет­кой хроникальной последовательности в его воспоминаниях, фак­тический материал дневников выстраивается логикой самораскры­тия характера и достраивается самоанализом героя.

То, что было для автора документального повествования в «От­блеске костра» достоинством дневника («Он писал каждый день, очень сухо, по-деловому, ибо, к счастью, не обладал склонностью к литературе»), в романе преодолевается экзистенциальной поста­новкой героя (на краю жизни), позицией персонажа (воспоминание, а не фиксация событий), расширением кругозора (включением частной жизни), изменением модальности восприятия (рефлексия, эмоциональная оценка). Записи личного дневника трансформиру­ются, приобретая, в отличие от повести, черты собственно личных записей с интимностью высказывания и исповедальностью. В но­вом контексте они входят в состав основных авторских нравствен­но-философских тем романа и подчиняются их развитию.

Вместе с этим в романе сохраняется семантика первых дневни­ковых записей, включенных в документальную повесть (картина наступившего социального хаоса, в котором никто не знает, как следует поступать): «А первые дни - март, пьяная весна, тысячные толпы на мокрых, в раскисшем снегу петроградских проспектах… И полная свобода от всего, от всех! В школу можно не ходить, там сплошные митинги, выборы, обсуждение «школьной конститу­ции»...» [27. С. 437]; «А в марте ничего, кроме бесконечного бега, толпы, перестрелок, новостей ужаса и восторга. Все орлы на ре­шетках дворца обмотаны красной материей. Повсюду красные флаги. На крепости тоже красный флаг. У департамента полиции горят бумаги, улица усыпана пеплом» [Там же. С. 438].

Таким образом, в романе «Старик» записи личного дневника П. Лурье, с одной стороны, сохраняют свое семантический потен­циал как конкретные приметы времени, а с другой стороны, меня­ют конфигурацию и обретают иные функции, «эстетическую структурность» (Л.Я. Гинзбург), становясь основой для создания как телесного образа персонажей, психологического, нравственно­эмоционального состояния главных героев романа, так и ряда про­странственных образов и топосов. Фокус авторского внимания смещается с характера записей на состояние, в котором они сдела­ны, т.е. на личность автора дневниковых записей, что позволяет использовать личный дневник как прототипную основу в создании характера. Возникающие при этом смысловые «зазоры» между дневниковыми записями позволяют автору-демиургу с помощью творческого воображения преодолеть хроникальность и фактографичность записей личного дневника, превращая их в органический элемент художественного мира романа.

Литература

1. Кардин В. Обретение: литературные портреты. М. : Худож. лит., 1989. 398 с.
2. Янская И.С., Кардин Э.В. Пределы достоверности : очерки документ. лит. М. : Сов. писатель, 1981. 430 с.
3. Бальбуров Э.А. Поэтика лирической прозы (1960-1970-е). Новосибирск : Наука, 1985. 132 с.
4. Лейдерман Н.Л., Липовецкий М.Н. Современная русская литература: 1950­1990-е годні : пособие для студ. высш. учеб. заведений : в 2 т. М. : Академия, Т. 1: 1953-1968. 413 с.
5. Гинзбург Л.Я. О психологической прозе. Л. : Сов. писатель, 1971. 464 с.
6. Палиевский П.В. Роль документа в организации художественного целого // Проблемы художественной формы социалистического реализма : в 2 т. М. : Наука, 1971. Т. 1. С. 385-422.
7. Палиевский П.В. Документ в современной литературе // Палиевский П.В. Литература и теория. М. : Сов. Россия, 1979. С. 128-173.
8. Явчуновский Я.И. Документальные жанры : образ, жанр, структура произ­ведения. Саратов : Изд-во Саратов. ун-та, 1974. 232 с.
9. Затонский Д.В. Роман и документ, или Двоякие последствия информацион­ного взрыва // Затонский Д.В. Художественные ориентиры ХХ века. М. : Сов. писатель, 1988. С. 137-170.
10. Литература и документ: теоретическое осмысление темы.
11. Каспэ И.М. Когда говорят вещи: документ и документность в русской лите­ратуре 2000-х годов. М. : Изд. дом Высшей школы экономики, 2010. 48 с.
12. Иванова Н. Русский крест. Литература и читатель в начале нового века. М. : Время, 2011. 380 с.
13. Местергази Е.Г. Литература нон-фикшн / non-fiction : экспериментальная энциклопедия : русская версия. М. : Совпадение, 2007. 325 с.
14. Егоров О.Г. Русский литературный дневник XIX века. История и теория жанра.
15. Зализняк А. Дневник: к определению жанра.
16. Рабенко Т.Г. Речевой жанр в парадигме лингвистической вариантологии (на материале жанра «личный дневник») // Вестник Томского государственного университета. 2017. № 425. С. 26-31.
17. Бугрова Н.А. Роман Ю.В. Трифонова «Старик»: творческая история. Поэ­тика. Литературные традиции : автореф. дис. ... канд. филол. наук. Волгоград,
18. Казимагомедова Р.И. Документальное начало в прозе Ю. Трифонова : ав- тореф. дис. ... канд. филол. наук. Махачкала, 2012.
19. Трифонов Ю.В. Из дневников и рабочих тетрадей // Трифонов Ю.В. Дом на набережной. М. : ЭКСМО-пресс ; ЭКСМО-МАРКЕТ, 2000. С. 159-598.
20. Трифонов Ю.В. Отблеск костра // Трифонов Ю.В. Собр. соч. : в 4 т. М. : Худож. лит., 1987. Т. 4. С. 7-144.
21. Магд-Соэп К. де. Юрий Трифонов и драма русской интеллигенции. Екате­ринбург : Изд-во Урал. ун-та, 1997. 240 с.
22. Шитов А.П. Время Юрия Трифонова: человек в истории и история в чело­веке (1925-1981). М. : Новый хронограф, 2011. 923 с.
23. Бахтин М.М. Автор и герой в эстетической деятельности // Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М. : Искусство, 1979. 424 с.
24. Оклянский Ю.М. Юрий Трифонов: портрет-воспоминание. М. : Сов. Рос­сия, 1987. 240 с.
25. Открытый список.
26. Кипнис С.Е. Новодевичий мемориал : некрополь Новодевичьего кладби­ща. М. : Пропилеи, 1995. 431 с.
27. Трифонов Ю.В. Старик // Трифонов Ю.В. Собр. соч. : в 4 т. М. : Худож. лит., 1987. Т. 3. С. 409-606.

References

1. Kardin, V. (1989) Obretenie: Literaturnye portrety [Acquisition: Literary portraits]. Moscow: Khudozhestvennaya literatura.
2. Yanskaya, I.S. & Kardin, E.V. (1981) Predely dostovernosti. Ocherki dokumen- talnoy literatury [Limits of authenticity. Essays on documentary literature]. Moscow: Sovetskiy pisatel'.
3. Balburov, E.A. (1985) Poetika liricheskoy prozy (1960-1970-e g.) [Poetics of lyrical prose (the 1960-1970s)]. Novosibirsk: Nauka.
4. Leiderman, N.L. & Lipovetsky, M.N. (2003) Sovremennaya russkaya literatura: 1950-1990-e gody [Modern Russian literature: the 1950-1990s]. Vol. 1. Moscow: Akademiya.
5. Ginzburg, L.Ya. (1971) O psikhologicheskoy proze [On psychological prose]. Leningrad: Sovetskiy pisatel'.
6. Palievsky, P.V. (1971) Rol' dokumenta v organizatsii khudozhestvennogo tselogo [The role of the document in the organization of an artistic whole]. In: Gey, N.K., Dra- gomiretskaya, N.V., Myasnikov, A.S. et al. (eds) Problemy khudozhestvennoy formy sotsialisticheskogo realizma [Problems of the artistic form of socialist realism]. Vol. 1. Moscow: Nauka. pp. 385-422.
7. Palievsky, P.V. (1979) Literatura i teoriya [Literature and theory]. Moscow: Sovetskaya Rossiya. pp. 128-173.
8. Yavchunovsky, Ya.I. (1974) Dokumental'nye zhanry. Obraz, zhanr, struktura proizvedeniya [Documentary genres. Image, genre, structure of the work]. Saratov: Saratov State University.
9. Zatonsky, D.V. (1988) Khudozhestvennye orientiry XX veka [Artistic landmarks of the twentieth century]. Moscow: Sovetskiy pisatel'. pp. 137-170.
10. Palievsky, P.V. (2008) Literatura i dokument: Teoreticheskoe osmyslenie temy [Literature and document: Theoretical understanding of the theme]. [Online]
11. Kaspe, I.M. (2010) Kogda govoryat veshchi: dokument i dokumentnost' v russkoy literature 2000-kh godov [When things are said: a document and documentary in Russian literature of the 2000s]. Moscow: HSE.
12. Ivanova, N. (2011) Russkiy krest. Literatura i chitatel' v nachale novogo veka [The Russian Cross. Literature and the reader at the beginning of the new century]. Moscow: Vremya.
13. Mestergazi, E.G. (2007) Literatura non-fikshn/non-fiction: eksperimental'naya entsiklopediya: russkaya versiya [Non-fiction literature: experimental encyclopedia: a Russian version]. Moscow: Sovpadenie.
14. Egorov, O.G. (n.d.) Russkiy literaturnyy dnevnik XIX veka. Istoriya i teoriya zhanra [Russian literary diary of the 19th century. History and theory of the genre]. [Online]
15. Zaliznyak, A. (2010) Dnevnik: k opredeleniyu zhanra [Diary: on the definition of the genre]. [Online]
16. Rabenko, T.G. & Lebedeva, N.B. (2017) A speech genre in the paradigm of lin­guistic variantology (based on the genre “private diary”). Vestnik Tomskogo gosudar- stvennogo universiteta - Tomsk State University Journal. 425. pp. 26-31. (In Russian). DOI: 10.17223/15617793/425/4
17. Bugrova, N.A. (2004) Roman Yu.V. Trifonova “Starik”: tvorcheskaya istoriya. Poetika. Literaturnye traditsii [Yu.V. Trifonov's “The Old Man”: a creative story. Poetics. Literary traditions]. Abstract of Philology Cand. Diss. Volgograd. [Online]
18. Kazimagomedova, R.I. (2012) Dokumental'noe nachalo v proze Yu. Trifonova [Documentary nature of Yu. Trifonov's prose]. Abstract of Philology Cand. Diss. Ma­khachkala. [Online]
19. Trifonov, Yu.V. (2000) Dom na naberezhnoy [The House on the Embankment]. Moscow: EKSMO-press, EKSMO-MARKET. pp. 159-598.
20. Trifonov, Yu.V. (1987a) Sobranie sochineniy: v 4-kh t. [Collected Works: In 4 vols]. Vol. 4. Moscow: Khudozhestvennaya literatura. pp. 7-144.
21. Magd-Soep, K.de (1997) Yuriy Trifonov i drama russkoy intelligentsia [Yuri Trifonov and the drama of the Russian intelligentsia]. Translated from English. Ekate­rinburg: Ural State University.
22. Shitov, A.P. (2011) Vremya Yuriya Trifonova: chelovek v istorii i istoriya v che- loveke (1925-1981) [The Time of Yuri Trifonov: Man in History and History in Man (1925-1981)]. Moscow: Novyy khronograf.
23. Bakhtin, M.M. (1979) Estetika slovesnogo tvorchestva [The Aesthetics of Verbal Creation]. Moscow: Iskusstvo.
24. Oklyansky, Yu.M. (1987) Yuriy Trifonov: Portret-vospominanie [Yuri Trifonov: Portrait-memory]. Moscow: Sovetskaya Rossiya.
25. Openlist.wiki. (n.d.) Otkrytyy spisok [The Open List]. [Online]
26. Kipnis, S.E. (1995) Novodevichiy memorial. Nekropol' Novodevich'ego kladbishcha [Novodevichy memorial. Necropolis of the Novodevichy cemetery]. Moscow: Propilei.
27. Trifonov, Yu.V. (1987) Sobranie sochineniy: v 4-kh t. [Collected Works: In 4 vols]. Vol. 4. Moscow: Khudozhestvennaya literatura. pp. 409-606.

^[I] Подробнее см. об этом см.: [4. С. 300-314].