«Его характер, его дела и страсти, его поиск смысла жизни»: человек и человеческое в публицистике Виктора Астафьева 1960-х начала 1980-х гг

УДК 82-4

П.П. Каминский

В статье проанализирована концепция человека в публицистике В. Астафьева 1960-х - начала 1980-х гг. Прослежены отправные точки и логика ее формирования, когда писатель исходит из идеи об уникальности каждого человека, который не может быть реду­цирован к универсальным законам и схемам, и одновременно выделяет в многообразии феноменальных проявлений человека общие, типические начала, свойственные всем людям. Тривиальность некоторых идей, высказанных в публицистике, объясняется ее риторической природой, а усложнение авторской концепции человека связывается с усилением эссеистического начала.

Ключевые слова: Виктор Астафьев, публицистика, мировоззрение, проблема чело­века.

Tomsk State University Journal of Philology, 2014, 6 (32), pp. 173-182.
Kaminskiy Pyotr P., Tomsk State University (Tomsk, Russian Federation).

"HIS CHARACTER, HIS DEEDS AND PASSIONS, HIS SEARCH FOR THE MEANING OF LIFE": UNDERSTANDING OF MAN IN THE ESSAYS OF VIKTOR ASTAFIEV IN 1960 - EARLY 1980S.

Keywords:Victor Astafiev, essays, outlook, issue of man.

The paper presents an analysis of the views of Victor Astafiev on man, their nature and being in the world expressed in the essays of 1960 - early 1980s. The analysis shows an unexpected result - the triviality of the author's conception of man in comparison with the artistic expression known to us. This paradox is explained, first, by the originality of the thought of the writer who acts at this stage primarily as an artist; second - by the didactic purpose of his essays. The increasing complexity of the concept of man by the 1980s is associated with increased essayism when works gradually become a full-fledged form of ideological reflection.

Understanding of man in Astafiev's essays is based on the idea of the uniqueness of each person. Si­multaneously, the writer realized people's general similarity. On the one hand, each person has charac­ter, feelings and thoughts, makes acts, and is conceptualized as a unique entity that cannot be reduced to universal schemes and laws. On the other hand, when understanding the phenomenon of individual­ity in the aspects of the structure of its attributes and genesis factors, Astafiev is forced to address the issue of human nature. In the phenomenally unique, the general and the typical features common to all people are traced.

The main basis of man's nature is feelings. This is the primary - unconscious, natural - form of man's attitude to the world which determines all the other, directs the thoughts and actions of a person. Obvi­ously, Astafiev idealizes human feelings and does not consider negative emotional conditions. At the same time, in the reflections of the early 1960s, he sets the opposition of feelings and reason, emotions and consciousness, notes the dramatic non-integrity of a person which hinders their harmonious exis­tence in the world. Man's thinking is directed at overcoming the contradictions of human existence.

«Человек» - фундаментальный концепт культуры, центральная проблема в истории философии и смысловой центр любой мировоззренческой системы. Сущность человека и его бытие в мире, постигаемые в художественной лите­ратуре, всегда образуют свой план и в писательской публицистике. Пред­ставления художника здесь выражены напрямую и необходимы для целост­ного понимания его эстетики.

Концепция человека в публицистике В. Астафьева основывается на идее о том, что «...каждый человек неповторим на земле» [1. С. 132]. Одновре­менно осознается и наша всеобщая похожесть^[1]. Как рассуждает писатель в 1967 г., оценивая достижения русской новеллистики в познании человека, каждого конкретного человека раскрывают «… его характер, его дела и стра­сти, его поиск смысла жизни» [2. С. 21].

Характер дан человеку от природы - как свойство уникальности: «. все живое, в особенности человек, имеет или назначено ему природой иметь свой характер» [1. С. 132]. При этом если сама возможность иметь неповторимый характер предусмотрена филогенетически, то закономерности его формиро­вания - специфически человеческие. Во-первых, он развивается в ходе со­циализации, «... под влиянием среды, родителей, школы, общества и дру­зей...» [1. С. 132]. Во-вторых, под влиянием социально-исторических усло­вий: «… есть какие-то закономерности в движении общества на том или ином этапе жизни, продолжающие себя и в отдельной личности, потому что, как давно известно, никому еще не удавалось жить от общества отдельно» [3. С. 29]. В-третьих, в ходе активного саморазвития человека. Последний фак­тор - определяющий для формирования цельного характера. Этот процесс не самопроизвольный, требует от человека, с одной стороны, «непрестанного поиска и движения» - постоянного познания и самопознания, с другой - «приложения сил его и знаний», поступков [1. С. 135].

В основе «дел» человека, его этических поступков, лежит «душевная не­обходимость» в помощи ближнему. Ее мотивирует жажда гармонии, которой лишено узкоиндивидуальное существование - ограниченное, неполное, но требующее восполнения: «... помогающий человеку добром, сам становится добрее душой, и ему открывается прекрасный мир, полный добрых людей, яркого солнца, дивной поэзии, чудесной природы» [4. С. 223]. Принципиаль­но, что потребность в сотрудничестве, альтруизме также природная - бессоз­нательная, проявляется на уровне «страстей», сильных, устойчивых чувств и эмоциональных состояний. Наконец, четвертый атрибут человека, выделяе­мый В. Астафьевым, - «поиск смысла жизни». Понимание конечной цели индивидуального существования, своего места и предназначения в мире - главное содержание сознания и самосознания, в которых формируются идеа­лы и ценности, а нравственные и волевые качества характера приобретают осмысленность.

Таким образом, индивидуальность, в представлении писателя, составляет единство рационального и эмоционального, сознательного и бессознатель­ного, которое образует в целом «сложнейший внутренний мир» человека и выражается в его поступках. Она рождается во взаимодействии природного и социального начал и воплощает в себе как феноменально неповторимое, так и социально типическое.

Понимая всю сложность человека, его характера и личности, В. Астафьев выделяет в качестве главного родового признака человеческого существа чувства. Это первичная форма отношения к миру, которая определяет все остальные, направляет человеческие мысли и поступки: «Может быть, всем, что есть вокруг нас и в нас, и прежде всего мыслью, движет чувство» [5. С. 182].

Природа чувств осмысляется еще в 1962 г., в эссе «Нет, алмазы на дороге не валяются», когда писатель обозначает их понятием «нежность». Составляя «истинное содержание души человеческой», нежность имплицитно присуща каждому человеку, заложена в нем от рождения и не определяется внешними, преходящими условиями.

В представлении писателя, «… чуткость, доброта, умение быть ласко­вым - это лишь продукт затаенной в нас нежности» [6. С. 43]. Именно это «неоценимое человеческое качество» лежит в основе широкого спектра жиз­неутверждающих чувств и эмоциональных состояний - любви, дружбы, при­вязанности, сострадания и т. д. Проявления нежности обеспечивают бессозна­тельный механизм, который способствует установлению гармонических от­ношений между людьми, их сосуществованию. Нежность обусловливает и эстетические чувства - чувства прекрасного (как гармонии), составляя исток любого искусства: писатель убежден, что без «нежности» «... мы не имели бы трепетной музыки, прекрасной живописи, книг, стихов, поэм, при чтении ко­торых закипают в горле слезы» [6. С. 43].

При этом нежность - качество, которое, как правило, тщательно скрыва­ется людьми: «…сверху <...> только оболочка, самое же ценное глубоко уп­рятано, и его мы почему-то стыдимся и выказываем лишь своим детям, да и то пока они ничего понимать не умеют» [6. С. 43]. Человек не решается на проявление нежных чувств, поскольку стыдится их. Стыд - социально обу­словленная эмоция. Она формируется в процессе онтогенеза, в ходе созна­тельного усвоения им норм и правил поведения, принятых в данном социуме. Поступая в несоответствии с ними, человек испытывает страх социального неодобрения, потери уважения со стороны окружающих. Эти негативные пе­реживания, в которых акцентирован момент самосознания, свидетельствуют о повышенной чувствительности каждого к оценкам других людей. Стремле­ние избежать переживаний стыда становится одним из мотивов социального поведения.

Писатель констатирует предосудительность демонстрации чувств в со­временном обществе, которое требует от человека иного - твердости. Неж­ность, напротив, подразумевает душевную мягкость. Следовательно, выра­жение тонких чувств делает его внутренне уязвимым, заставляя скрывать их за показной, внешней грубостью. Нежность подавляется рассудком, и свои чувства человек открывает только детям, которые еще не усвоили социаль­ных норм и от которых не исходит угрозы осуждения.

Условие, при котором потенциальное, т.е. способность человека к прояв­лению чувств, переходит в актуальное, определяя его действительные со­стояния, - в доверии: «… нет большей награды, коли показываешь дорогое тебе сокровище человеку и чувствуешь душу отзывчивую, понимающую…» [7. С. 154]. «Награда» - дар сочувственности, понимания, который человек получает, открываясь другому, доверяя ему самое сокровенное, запрятанное глубоко в душе. Другой открывается ему в ответ, обнажает собственную ду­шу. Добровольные и бескорыстные, эти отношения взаимно обогащают души обоих. Так же актуализирует чувства в душе человека, выводит их из потаенности искусство: «Прекрасное, оно способно воскресить человека, оно про­никает в самое сердце, где и хранятся настоящие чувства…» [6. С. 43].

Очевидно, что В. Астафьев идеализирует человеческие чувства, негатив­ные эмоциональные состояния пока не входят в поле его зрения. Одновре­менно уже в размышлениях начала 1960-х гг. устанавливается оппозиция чувства и разума, эмоции и сознания, фиксируется драматическая нецель- ность человека, которая препятствует его гармоничному существованию в мире.

К концу 1970-х гг. эти представления усложняются, когда писатель впер­вые говорит о слабости и беспомощности человека в мире: «Увы, земля рож­дает людей вообще маленькими и беспомощными» [8. С. 486]. Даже взрос­лея, человек остается беззащитным перед обстоятельствами жизни: «... она (жизнь. - П.К.) задает загадки, пробует на прочность… <…> она в любой миг любого человека может испытать на излом» [9. С. 181]. В свете этой идеи уточняется иное значение понятия страстей в приведенной цитате 1967 г. - страдания. Они составляют горький удел человека, неотъемлемо присущи его жизни, поскольку он подвержен болезням, старению и смерти, испытывает состояния боли, горя, страха и т.д.

Претерпевая собственное страдание, человек выступает один на один с ним - сущностно одинок. Компенсировать это одиночество он может только со-страданием, соучастием в страданиях другого, такого же одинокого и бес­помощного человека. Поддерживая друг друга в страдании, двое не преодо­левают его, но обретают опору, чтобы жить с ним. Для писателя это иллюст­рирует близкая ему биографически ситуация смерти ребенка в романе Ю. Бондарева «Берег», когда родители, «сильные современные люди», «...в горе остаются вдвоем на свете, становятся вдвойне необходимыми друг дру­гу…» [10. С. 14]. Конечный смысл индивидуального бытия человека теперь определяется как преодоление и преуменьшение страданий других людей - от простого соучастия и поддержки до полного самоотречения, самопожерт­вования: «… она, личность, на то и существует, чтобы облегчить страдания другим людям, отдать им все свое, вплоть до жизни» [1. С. 135].

Если есть страдания, физические и душевные, объективной природы, свя­занные с непреодолимыми жизненными обстоятельствами, то есть и такие страдания, природа которых имманентна, отражает субъективную сущность человека. Эти душевные страдания открывают его внутреннюю противоре­чивость, когда порывы и убеждения, желания и ценности вступают в кон­фликт друг с другом. В этом контексте в публицистике В. Астафьева с конца 1970-х гг. развиваются представления о природе мышления.

Как размышляет писатель в ключевой работе 1978 г. - «незаконченной статье» о творчестве Ю. Нагибина «Под тихую струну», жизнь человека на­полнена множеством противоречий: «Глянь, вокруг и сплошь и рядом обна­ружишь странное отношение к своим детям, к миру, к искусству - все состо­ит из видимых и невидимых противоречий, все и вся живет вечным усилием одолеть эти противоречия» [11. С. 467].

Речь - о противоречиях субъективной реальности сознания, которые, ох­ватывая разнообразные отношения человека с миром, препятствуют дости­жению гармонии. На их преодоление направлено мышление, его природа раскрывается через функцию: «Только мысль человеческая пытается объять необъятное, постигнуть глубину произошедшего и бездонность будущего, только мысль способна защитить человека от беспомощности перед окру­жающим его миром, перед страшным смыслом бытия, только память дает ему радость и горечь воспоминаний» [11. С. 467].

«Необъятное», которое стремится «объять» мысль, - характеристика про­странства человеческого присутствия, огромный мир. Поскольку объять не­объятное нельзя, это стремление разума - незавершимое. Значимым оказыва­ется не результат мышления, а сам его процесс.

«Произошедшее» и «будущее» - категории, характеризующие существо­вание человека во времени. «Глубина» («произошедшего») - пространствен­ная метафора, выражающая сложность событий прошлого, их внутреннее содержание, скрытый смысл, недоступный непосредственно. Постижение этого смысла предполагает погружение, преодоление поверхностного взгляда. При этом «глубина» - конкретная величина. Эту переменную характеризует наличие дна, определенного предела - как обладает определенностью само «произошедшее», события, которые завершились к моменту настоящего.

«Бездонность» (будущего), напротив, величина абстрактная. Выражая от­сутствие предела (дна), она фиксирует неопределенность, открытость гряду­щих событий, бесконечное множество возможных сценариев их развития. Писатель отрицает идею судьбы, предопределенности будущего. «Постиже­ние» смысла прошлого, причин и корней уже свершившихся событий служит не предвидению будущего, а его подготовке, когда человек сам, своими по­ступками определяет грядущее.

Все это позволяет характеризовать мышление, высшую форму отношения к миру, как «... вечное, неостановимое, не имеющее границ и не знающее пространств явление» [10. С. 10]. Способность мыслить - постоянная и неиз­менная, она расширяет пределы существования, преодолевает локальность присутствия человека в пространстве и времени бытия, обеспечивая осмыс­ленность его существования.

«Страшный смысл бытия», составляющий главное противоречие созна­ния, - конечность человеческого присутствия в мире: «В одном из рассказов Юрий Нагибин удивится, казалось бы, близко лежащему открытию: человек знает о своем конце, животное - нет. И в этом знании самое страшное чело­веческое противоречие...» [11. С. 467]. Однако, продолжает писатель, «... в этом же знании его спасение от тьмы, безвестности, от покорности и забве­ния» [11. С. 467]. Так же беспомощный перед окружающим его бытием, как и животное, человек отличается от него тем, что способен противостоять смер­ти: «Человек сопротивляется, ищет спасения от смерти, стремится к бессмер­тию, животное - лишь предчувствует смерть, но неспособно осмыслить его и, следовательно, и бороться за него» [11. С. 467-468].

Осознавая неизбежность своего ухода, человек непокорен - сопротивля­ется этому фатальному обстоятельству, не принимает «тьму» - небытие, бо­рется против забвения. Речь не о физическом выживании во внешних обстоя­тельствах, угрожающих жизни, поскольку они лишь приближают неизбеж­ный конец, а о стремлении к духовному бессмертию. Противостоять смерти, исчезновению позволяет память. В. Астафьев говорит о возможностях и ин­дивидуальной, и коллективной памяти людей. Индивидуальная память - фе­номен сознания, дающий «радость и горечь воспоминаний», в которых чело­век сохраняет ушедшее для себя. Сам же человек, уходя, сохраняется в памя­ти других людей.

В свете этих представлений уточняется понимание «дел», деятельностно­конструктивной природы человека, чей труд выступает одним из способов преодоления конечности существования, предотвращения забвения в ситуа­ции неминуемого ухода. В творении человек воплощает самого себя, остав­ляет след в пространстве, который сохраняет его присутствие в мире: «... дома, построенные своими руками, всегда были похожи на “созидателя”» [12. С. 130].

Если импульс созидательного труда, как и любых проявлений человека, мотивированных чувством, - бессознательный, то мышление наполняет его осознанным смыслом - создание условий для последующей жизни людей. Так, возвращаясь в Чусовой, писатель с удовлетворением видит, что в доме, построенном им когда-то, продолжается жизнь: «Давно я не живу в этом го­родке. Давно хозяйствует в моей избушке другой человек, но ни о чем так сладко не печалится мое сердце, как о домике, построенном своими руками, и, когда я бываю на Урале, непременно уж пройду мимо “своего домика”, подивлюсь, как выросли посаженные мною деревья, порадуюсь тому, что в домике, совершенно уже перестроенном, на “мой” почти непохожем, живет обиходный, заботливый хозяин, говорят, знатный сталевар» [12. С. 130].

Несмотря на усилия мысли, противоречия сознания фатально непреодо­лимы и только множатся в необратимом потоке жизни: «Порой глыбы проти­воречий как бы дробятся на мелкий камешник, и лежит он, омытый водою по берегам реки жизни, приманивая разноцветьем, пугая холодностью, тяже­стью и множественностью своей» [11. С. 467]. Непреодолимый характер про­тиворечий связан как с текучестью, изменчивостью бытия, так и с изменчи­востью, подвижностью самого человека, вступающего во взаимодействие с ним. Жизнь человека определяется как процесс (становления, изменения), когда, даже обладая сознанием и чувствами, он не может достигнуть гармо­нию, внутреннее единство и равновесие личности во взаимодействии с ми­ром - не совершенен, т.е. не завершен.

В 1960-х - начале 1980-х гг. В. Астафьев выражает гуманистическую ве­ру в человека, в его способность «возвыситься до идеала», «поступательное движение» к внутреннему совершенству и гармонии с миром. Функция мыш­ления - «познание мира и себя» - выступает как функция развития, движения к идеалу: «Один путь у человека, во все времена открытый к самоусовершен­ствованию, - это неустанное пополнение знаний, расширение жизненных интересов» [1. С. 134]. «Поиск и познание себя и мира окружающего» со­ставляет глубокую внутреннюю «потребность» человека, которую мотивиру­ет «жажда о вечном мире на земле» [10. С. 18] - сильное стремление к гармо­нии, согласию между людьми и их общностями. Социальное согласие при этом выступает и как следствие, и как главное условие реализации всех за­датков человека, его свободного, всестороннего развития.

О противоположном модусе существования человека, его деструктивных проявлениях В. Астафьев начинает говорить еще с начала 1970-х гг., в ходе анализа произведений художественной литературы: «Убийство, насильствен­ная смерть противоестественны человеку. <...> Человек не создан для того, чтобы убивать и проливать кровь», - говорит В. Астафьев, рассуждая о по­вестях А. Якубовского в рецензии 1971 г. [13. С. 230]. Убийство, уничтоже­ние жизни, как и вообще любое насилие, осмысляются как «противоестест­венные», поскольку деструктивность противоречит существу человека, наце­ленному на утверждение жизни, ее сохранение и воспроизводство. Деструк­тивность, направленная вовне, на Другого, всегда проявляется и как самораз­рушение, что иллюстрирует судьба героини повести «Дом»: «Убившая живо­го человека хозяйка “Дома” и сама погибает в страхе, пьянстве, полной опустошенности» [13. С. 230-231].

О природе деструктивности, происхождении ее импульса пока не гово­рится прямо, но представления о ней реконструируются в рефлексии атрибу­тов человеческого существа, чувства и разума. Поскольку социальное пове­дение детерминировано бессознательным, проявления деструктивности ир­рациональны, представляют собой эмоциональные реакции на поведение среды: происхождение человеческой агрессии также понимается как природ­ное. Разум, напротив, составляет начало, которое способно контролировать деструктивные эмоции, противопоставляя им осознанные мотивы деятельно­сти, ценности.

Проведенный анализ демонстрирует неожиданный результат: концепция человека, высказанная в публицистике В. Астафьева 1960-х - начала 1980-х гг., основывается на совершенно тривиальных, по сравнению с известным нам ху­дожественным выражением, идеях. Объяснимо это, с одной стороны, своеоб­разием мышления писателя, с другой стороны, риторическими особенностя­ми его публицистики. На данном этапе В. Астафьев выступает в первую оче­редь как художник, а не как мыслитель, его концепция мира и человека вы­страивается не рационально-логически, а интуитивно, воплощаясь в художе­ственном образе [14]. Публицистика при этом служит другим задачам и представляет собой, по существу, периферийный материал, вторичный для понимания мировоззрения и художественной системы писателя.

Значительно позже, в конце 1990-х гг., В. Астафьев высказывает скепти­ческое отношение к своей ранней публицистике: «В молодости я горазд был потолковать, погорячиться, иногда и побушевать в прессе, особенно насчет природы, литературы и морали. Поскольку природе мои буйные словеса не помогли, мораль, сами видите, где и как существует, а литература, такое серьезное дело, понял я после сорока лет работы в ней, что никакой трепот­ней, даже очень ловкой и красивой, ей не поможешь...» [15. С. 604].

Такое отношение объясняется не только безрезультатностью публици­стического слова, но и собственной молодостью - наивностью, незрелостью. Поэтому из ранней публицистики, определяемой не иначе как «словеса» и «трепотня», т.е. бессодержательное говорение, пустая болтовня и вранье, пи­сатель отбирает в двенадцатый том собрания сочинений лишь несколько, «для образца».

Кроме того, необходимо учитывать и предназначение каждой из работ, в которых ставится проблема человека. Так, письма «Строителям БАМа» и «Ответ в “Пионерскую правду”» имеют своей целью нравоучительное обра­щение к молодежи. Эстетико-философские статьи «Нет, алмазы на дороге не валяются», «О любимом жанре», «Наши большие заботы», «Сюжеты и судь­бы» обращены к вдумчивому читателю, ориентируют его в эстетических процессах современной литературы и пишутся в пику официозной критике, обслуживающей «секретарскую» литературу. Наконец, это рецензии на твор­чество других писателей, как правило, «периферийных» - живущих и рабо­тающих в провинции и незаслуженно обойденных вниманием широкой пуб­лики (К. Воробьева, О. Фокиной, Б. Никонова, Р. Солнцева, Е. Носова, А. Якубовского и др.). «Признаться, я не то что горжусь этими материала­ми, - отмечает писатель в 1998 г., - но радуюсь и доволен тем, что знал в ли­тературе многих людей, дружил с ними и смог в меру сил моих помочь им, душевно откликался на их сердечный порыв ко мне, а то и просто помог книжку напечатать, литератором себя почувствовать, приучал к работе тяж­кой, всепоглощающей, да не к прогулкам по цветками поросшему литератур­ному лужку» [15. С. 605].

Социальные задачи, которые ставит перед собой писатель в публицисти­ке, а также подчеркнутая дидактическая установка заставляют его говорить на языке, понятном предполагаемому адресату, до времени намеренно взвешивая и упрощая свои мысли².

Одновременно с риторическими рассуждениями о генезисе человеческого характера, соотношении в человеке личного и социального, индивидуального и типического в публицистике выражены и тонкие, проникновенные раз­мышления о чувствах, неожиданные для эпохи 1960-х с их гражданским па­фосом и культом дерзкого разума, и актуализирующие национальную тради­цию миропонимания, традицию чувствующей культуры. В дальнейшем, к концу 1970-х гг. («Под тихую струну»), именно апология чувств формирует в публицистике В. Астафьева эссеистический план, существующий помимо риторического. Обращение к себе-как-другому в акте интуитивной рефлек­сии открывает глубину и реальную противоречивость человеческого сущест­вования. Рациональное осмысление этих противоречий становится внутрен­ней потребностью писателя и составляет основной мотив его публицистиче­ских работ конца 1980-х-1990-х гг.^[3]

Литература

1. Астафьев В. Ответ в «Пионерскую правду» // Астафьев В.П. Всему свой час. М., 1985. С. 132-137.
2. Астафьев В. О любимом жанре // Астафьев В.П. Всему свой час. М., 1985. С. 19-28.
3. Астафьев В. Наши большие заботы // Астафьев В.П. Всему свой час. М., 1985. С. 29-34.
4. Астафьев В. Самородок // Астафьев В.П. Всему свой час. М., 1985. С. 223-225.
5. Астафьев В. Чувство звука и слова // Астафьев В.П. Всему свой час. М., 1985. С. 182­185.
6. Астафьев В. Нет, алмазы на дороге не валяются // Астафьев В.П. Всему свой час. М., 1985. С. 34-49.
7. Астафьев В. Как тот заречный огонек // Астафьев В.П. Всему свой час. М., 1985. С. 146­154.
8. Астафьев В. Боль: О повести Василя Быкова «Пойти и не вернуться» // Собр. соч.: в 15 т. Т. 12: Публицистика. Красноярск, 1998. С. 485-488.
9. Астафьев В. Вглядываясь вглубь // Астафьев В.П. Всему свой час. М., 1985. С. 180-182.
10. Астафьев В. Жизнь - великое движение вперед // Астафьев В.П. Всему свой час. М., 1985. С. 10-19.
11. Астафьев В. Под тихую струну. Из незаконченной статьи о творчестве Ю. Нагибина // Собр. соч.: в 15 т. Т. 12: Публицистика. Красноярск, 1998. С. 467-472.
12. Астафьев В. Строителям БАМа // Астафьев В.П. Всему свой час. М., 1985. С. 129­132.
13. Астафьев В. Доброе слово // Астафьев В.П. Всему свой час. М., 1985. С. 228-231.
    
14. Каминский П.П. Природа в публицистических очерках Виктора Астафьева // Вестн. Том. гос. ун-та. Филология. 2014. № 1 (27). С. 150-158.
15. Астафьев В. Комментарии // Собр. соч.: в 15 т. Т. 12: Публицистика. Красноярск, 1998. С. 602-605.
16. Астафьев В. [Валентину Распутину - 60 лет!] // День и ночь. Красноярск. 1997. Апр. - май. С. 82-84.

References

1. Astafiev V. Vsemu svoy chas [There is a time for everything]. Moscow: Molodaya gvardiya Publ., 1985, pp. 132-137.
2. Astafiev V. Vsemu svoy chas [There is a time for everything]. Moscow: Molodaya gvardiya Publ., 1985, pp. 19-28.
3. Astafiev V. Vsemu svoy chas [There is a time for everything]. Moscow: Molodaya gvardiya Publ., 1985, pp. 29-34.
4. Astafiev V. Vsemu svoy chas [There is a time for everything]. Moscow: Molodaya gvardiya Publ., 1985, pp. 223-225.
5. Astafiev V. Vsemu svoy chas [There is a time for everything]. Moscow: Molodaya gvardiya Publ., 1985, pp. 182-185.
6. Astafiev V. Vsemu svoy chas [There is a time for everything]. Moscow: Molodaya gvardiya Publ., 1985, pp. 34-49.
7. Astafiev V. Vsemu svoy chas [There is a time for everything]. Moscow: Molodaya gvardiya Publ., 1985, pp. 146-154.
8. Astafiev V.P. Sobranie sochineniy: V 15 tomakh [Collected Works. In 15 vols.]. Krasnoyarsk, 1998. Vol. 12, pp. 485-488.
9. Astafiev V. Vsemu svoy chas [There is a time for everything]. Moscow: Molodaya gvardiya Publ., 1985, pp. 180-182. П.П. Каминский
10. Astafiev V. Vsemu svoy chas [There is a time for everything]. Moscow: Molodaya gvardiya Publ., 1985, pp. 10-19.
11. Astafiev V.P. Sobranie sochineniy: V 15 tomakh [Collected Works. In 15 vols.]. Krasnoyarsk, 1998. Vol. 12, pp. 467-472.
12. Astafiev V. Vsemu svoy chas [There is a time for everything]. Moscow: Molodaya gvardiya Publ., 1985, pp. 129-132.
13. Astafiev V. Vsemu svoy chas [There is a time for everything]. Moscow: Molodaya gvardiya Publ., 1985, pp. 228-231.
14. Kaminskiy P.P. Nature in the publicistic essays of Victor Astafiev of 1960s – 1990s. Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta. Filologiya – Tomsk State University Journal of Philology, 2014, no. 1 (27), pp. 150-158. (In Russian).
15. Astafiev V.P. Sobranie sochineniy: V 15 tomakh [Collected Works. In 15 vols.]. Krasnoyarsk, 1998. Vol. 12, pp. 602-605.
16. Astafiev V. [Valentinu Rasputinu – 60 let!] [Valentin Rasputin is 60!]. Den' i noch', 1997, April – May, pp. 82-84.

^[1] «Нет, алмазы на дороге не валяются» (1962), «О любимом жанре» (1967), «Доброе слово» (1971), «Самородок» (1974), «Как тот заречный огонек», «Наши большие заботы» (1975), «Песня добра и света» (1976), «Строителям БАМа» (1977), «Вглядываясь вглубь. О повести Валентина Рас­путина “Живи и помни”», «Жизнь - великое движение вперед», «Под тихую струну. Из неоконченной статьи о творчестве Ю. Нагибина» (1978), «Чувство звука и слова. О стихах Романа Солнцева», «Боль. О повести Василя Быкова “Пойти и не вернуться”» (1979), «И все цветы живые» (1983), «От­вет в “Пионерскую правду”», «Сюжеты и судьбы. Монолог о времени и о себе» (1984) и т.д.

^[2] Эти мотивы дают основание предполагать даже определенную степень «конъюнктурности» публицистики В. Астафьева, когда за внешне банальными мыслями старательно сокрыто нечто более глубокое. Так, вспоминая в 1997 г. свое предисловие, написанное к публикации повести В. Распутина «Живи и помни» в «Роман-газете» в 1978 г. («Вглядываясь вглубь»), В. Астафьев говорит, что «…изо всех сил старался подстроиться к хору критиков, не повредить повести и автору, городил что-то на­счет верности Родине и долгу, осуждал отступничество, отдавал должное страданию и величию рус­ской женщины. И в повести все это было и есть…». Подлинная оценка повести уходит в подтекст и адресуется напрямую герою рецензии: «...но мне-то хотелось заглянуть и за борт ее, подумать и по­толковать о том, о чем и сам автор, быть может, не подозревает, что почувствовал, нащупал интуи­тивно» [16. С. 83].

^[3] «С карабином против прогресса», «Хомо технократус» (1988), «Вечно живи, речка Виви» (1989), «Лес не шумит, лес стонет» (1992) и т.д.