31-03-2023 Юлиан Тувим (Julian Tuwim) 128

«Петр Плаксин» Юлиана Тувима: польско-русско-еврейская кукольная мистерия

Е. Рашковский

Комедию с Петрушкою /.../
Смотрели тут они.
Комедия не мудрая,
Однако и не глупая /…/
Н. А. Некрасов.
Кому на Руси жить хорошо.
Глава 2.

То, что я предлагаю почтенному читателю, - в жанровом отношении далеко от обычной «научной» статьи. Это, скорее, - презентация нового поэтического перевода, подкрепленная некоторым кратким рассуждением.

В основе этой публикации - мой перевод юношеской поэмы Тувима, опубликованной в недавно изданной книге литературного наследия польского поэта1. Эта первая публикация, к сожалению, оказалась дефектной: по моей оплошности, из нее выпала весьма сильная вторая строфа шестой главки.

Оригинал был написан в 1914 г.2; поэма вошла в книгу стихов «Пляшущий Сократ» (1920).

Источник текста: Tuwim J. Dzieła. T. 1. W-wa: Czytelnik, 1955. 156-162.

Два слова о принципе перевода. Система рифм оригинала: а-б-в-б, причем рифмы точные. Мария Сергеевна Петровых говорила мне об этой системе: «Стих намеренно однообразный и заунывный, словно шарманка». Эта система рифмовки сохранена в переводе М. Ландмана3. Однако, для передачи «эффекта шарманки» именно в русской просодии, я вынужден был прибегнуть к системе рифмовки а-б-а-б, причем первые и третьи строки связывались, как правило, неточными рифмами и ассонансами.

В основе, перевод был осуществлен мной на исходе 1962 г., но текст был потерян и забыт. Однако летом 2008 г., т. е. без малого полвека спустя, какая-то сила заставила меня вспомнить потерянный текст и отредактировать его заново. Возможно, немалую роль в таковом припоминании сыграли два обстоятельства: беседы с Ириной Павловной Уваровой и чтение ее театроведческих трудов и мои занятия еврейской историей.

На первый взгляд, никаких еврейских смыслов, тем и аллюзий в тувимовской поэме не содержится - разве что строфа об эфемерном Илье Слономоськине. Может показаться, что поэма - лишь псевдорусская стилизация, псевдорусская словесная игра на тему о злоключениях «смешного человека». Благо, поэт учился в лодзинской русской гимназии4 и любовь к русской поэзии пронес через всю жизнь. Огромный вклад Тувима в культуру польского перевода русской поэзии, а также его опыты по интродукции русского силлаботонического стиха в польскую поэзию - вещи общеизвестные.

А к скрытой еврейской проблематике поэмы о Петре Плаксине мы еще вернемся. А сейчас - предложу читателю ее полный текст. Итак, -

Петр Плаксин
Чувствительная поэма,
Вильяму Хожице5 посвящаемая
1

На Уныло-Хандровской станции6,

В Мордобойском уезде где-то

Телеграфист Петя Плаксин Н

е умел обращаться с кларнетом.

Судьбу музыкою пылкой

Он переиграл бы упрямо, -

Ан нет.

Такова предпосылка

Нижеописанной драмы.

Жизнь - это грустная шутка.

Порой - безо всякой причины –

Является нечто жуткое.

И люди гибнут безвинно.

Как будто стальные рельсы,

Сплетаются беды и боли,

И хлещут, и хлещут, и хлещут,

Въедаются в раны солью,

И мчит беда, как составы,

Мимо станций нощно и денно,

И только гудки усталые

Тают в туманах осенних...

Бывало, качаясь в тамбуре

Поезда, ночью морозной, -

Башку обхватишь руками,

Тихонько вздохнешь - и в слезы.

Под гундосый писк аппарата,

В обшарпанном зданье вокзальном

День за днем тосковал Петя Плаксин,

А отчего - не знали.

Не знал кассир Статейкин –

Мужчина весьма картинный,

Не дурак по части питейной,

Лучший друг мадам Катерины,

Не знал Илья Слономоськин,

Служивший здесь контролером:

Он тяготел к бомонду,

Ко всем станционным фурорам,

Не знал и техник Запойкин,

Человечек вовсе не плевый,

Хитроватый, на вид спокойный,

Имевший оклад сторублевый,

А Прокофий-то Ссаныч Рубленко

Не ведал об этом подавно:

Он - любитель тяпнуть маленько –

Был на станции чуть ли не главным.

А уж станционный начальник –

Фигурра7 в уездном свете. –

Кому еще знать печали

Телеграфиста Пети?..

Но рой станционных дам –

Уж молчали они хотя бы! –

Всё шептался: «Шершеляфам»,

Что значит: «Нашел бы бабу».

Но с точностью прицельной

Заявила мадам Катерина:

«В этом пикантном деле –

Конкретная юбка причиной,

Да пребудет дело в секрете,

Но мне-то всё ясно, как... вакса!»

«Мондье! Кого же приметил

Телеграфист Петя Плаксин?

Святые угодники Божьи!

Батюшки! Наважденье!

Кого полюбить-то он может?

Таню? Анисью? Женю?

Ольгу? Настасью? Авдотью?

Веру? Анюту? Наташу?

Начальникову ли дочку?

Или Семенову Машу?»

«Кого? - Буфетчицу-польку!

Свет клином! Чудо открыл!»

А Плаксин сидел за столиком

И тихо-тихо грустил.

На Унылой станции той же,

В Мордобойском уезде где-то

Техник Власий Фомич Запойкин

Превосходно играл на кларнете.

Тоска его ела страшная,

И когда было грустно очень, -

Брал кларнет, выдувая протяжно

«Последний нонешний денечек.»

Играл он разные песенки:

Задушевно - о дубе старом,

Порой - как-то дико и весело

Про Тулу, про самовары,

А у буфетчицы Ядзи

Сердце стучало украдкой,

И шептала, на техника глядя:

«Пан играет так сладко, так сладко.»

А техник-то крутит усики,

А техник-то польке подмигивает:

«Ей Богу-с, всё это - игрушки-с...

Вам в усладу-с, панна Ядвига.»

Обожаючи смотрит Ядзя,

Комплименты Фомич расточает,

А за морзянкою Плаксин

Всё вздыхает, вздыхает, вздыхает.

Над страной разыгралась метелица,

Полярным холодом веет,

Только звуки кларнета теплятся:

«Ох и жаль мне тебя, Расея.»

Снег по стеклам бьет, точно плетью,

Бьет по крыше дробью короткой,

Днем и ночью Ядвига в буфете

Разливает проезжим водку.

Ой мороз, мороз-забулдыга,

Пронимаешь до самых костей!

Петя Плаксин пишет Ядвиге

Письмецо о любви своей,

Обращается Петя к Ядзе,

Что при встрече толком невмочь

Объясниться, и пусть хотя бы

Прочитает его письмо:

«Я люблю Вас не первое лето,

А сколько лет - умолчу.

Только, милая, - тайну эту

Не поведайте Фомичу .»

Про нежность ей пишет Плаксин,

Про ночные любовные грезы,

А на телеграфные бланки

Ниспадают горючие слезы.

Есть в зданье вокзала оконце.

В нем увидишь: рельсы, вагоны,

Заиндевелое солнце

И деревце прокаженное,

Небо серое в облачных кляксах,

На рельсах инея проседь,

Пассажиров третьего класса, -

Всю промозглую русскую осень, -

И возьмет тебя грусть одинокая,

Грусть вокзальная да банальная, -

О, чужие глаза далекие,

О, чужие слова прощальные!

Сердце, сердце, любовью прожженное,

И глаза, смешные и плачущие,

Бестолковые ночи бессонные

Да любовные слезы горячие.

«Вы, пан Плаксин, помилуй Вас, Боже, -

Неудачник-телеграфист,

А вот Власий Фомич - художник,

Настоящий мужчина. Артист!»

... Перечитывая, Петя корчится:

«Да кому ж я нужен на свете!..»

Лишь мелькнуло в уме: «Всё же здорово

Играет Фомич на кларнете.»

На Уныло-Хандровской станции,

У кладбищенского забора,

На подгнившей доске деревянной

Процарапан крестишко черный, -

«Да пребудут в покое останки.

Неприкаян, но сердцем чист –

Сам помог себе –

Унылой станции Петр Плаксин, телеграфист».

Эта стилизованно-русская «петрушечная» мистерия есть мистерия - если выразиться гегелевским языком - «несчастного сознания» галутного, точнее, славяно-еврейского интеллигента, его неразрешимой славяно-еврейской раздвоенности, его надрывной «двуликости». И Плаксин, и Запойкин - как бы два лика самого Тувима.

Первый - явный и предопределенный loser, «шлимазл», кукольный Петрушка (вдумаемся в именословие героя: Петр Плаксин - именно плачущий Петрушка). Своему «Петрушке» поэт не уделил почти что никаких атрибутов артистизма, - разве что горячечное письмо буфетчице Ядзе (см. строфы 3-6 пятой главки поэмы).

Второй - счастливо-несчастный обладатель Польской Музы. Ибо «белая маска на черном лице» (выражение Франца Фанона) успешного обладателя Славянской Музы оборачивается многой печалью.

Собственно, такова одна из настойчивых тем всей последующей тувимовской лирики. В поэте живет и победительный эстет, «pierwszy w Polsce futurysta», и затравленный «żydek», «mojsza literacki».

... Кстати, о mojszach literackich.

Откуда «есть пошла» эта стигматизация поэта и его литературных соратников?

На протяжении 1924-1939 гг. Тувим руководил одним из лучших литературных польских изданий - двухнедельником «Wiadomości literackie». Недобрые острословы переиначивали название издания так: «Idą mojsze literackie» (если дать правильный смысловой перевод этой стигматизации в виде назывного предложения - «Парад литературных мойш»).

Кто же были эти «мойши» - да простится мне совковый жаргон! - «славянской и еврейской национальности», прямо или косвенно связанные с этим изданием? Перечислю хотя бы часть имен в порядке кириллического алфавита: Тадеуш Бой-Желеньский, Владислав Бро- невский, Ярослав Ивашкевич, Казимера Иллякович, Ян Лехонь, Мария Павликовская-Ясножевская, Леопольд Стафф, Анджей Струг, наконец, сам Юлиан Тувим.

Какая еще нация сподобилась собрать такое созвездие поэтов и литераторов вокруг одного издания за столь короткий исторический период, - всего-то пятнадцать лет?.. Воистину, повезло, повезло «панской» Польше с такими «мойшами»!..

Для сравнения: Мандельштам, один из подлинных князей русской поэзии прошлого века долгие десятилетия носил в российских8 литературных кругах заглазную этикетку «жиденка»

Сама эта славяно-еврейская творческая драма, по существу, уже принадлежит истории былых поколений - от эпохи эмансипации позапрошлого века до Шоа, сталинщины и неосталинщины. Но она необратимо вошла в культурный опыт поколений нынешних, ибо каждый творческий человек так или иначе несет в себе элементы «несчастного сознания» маргинала.

Впрочем, проблема одиночества и социальной отчужденности поэта - одна из глубочайших тем в истории европейских и, в частности, славянских поэтических культур. Можно вспомнить в этой связи и о «негритянском» комплексе Пушкина9; можно вспомнить, что Мицкевич, потомок конвертитов-«франкистов», вменяет свой дар художнической импровизации и романтического видения польской истории еврею-корчмарю Янкелю; можно вспомнить полные экзистенциального отчаяния стихи Пейо Яворова10 и Владислава Ходасевича или же коренных польских шляхтичей - Лехоня и Броневского. Многое в истории поэзии и поэтов можно вспомнить...

Так что дело не только в существующем или несуществующем еврейском background’e тех или иных больших поэтов, но, скорее, в некоторой глубинной отчужденности, в глубинном экзистенциальном одиночестве поэта как искателя универсальных смыслов среди «нормальной» публики. Ибо сама поэзия есть развитие этих смыслов через подвижно-историческую динамику языка, что и требует особого служения, особой, не всегда внятной окружающему міру внутренней аскезы. И некоторой особой дистанции от окружающей среды. Если вспомнить пронзительные строки из «Поэмы конца» Марины Ивановны Цветаевой, -

В сем христианнейшем из міров
Поэты - жиды.

А как же быть с проблемою поколений, что организует собой наш сборник?

Так или иначе, полускрытые, затененные смыслы юношеской поэмы Тувима связаны со смертельной трудностью овладения Славянской Музы ее молодым служителем, тем паче, что служитель этот иной раз и может быть подчас (хотя и вовсе не обязательно!) заклеймен как «жиденок», «шлимазл», «мойша» или «шмендрик». Чужеродность, инаковость, ненормальность - лишь псевдонимы смертельно опасного служения поэта:

О, знал бы я, что так бывает.

Во всяком случае, тувимово «петрушечное» действо - как и положено петрушечному действу - так или иначе связано с глубинными мистериальными началами человеческого сознания и подсознания, имена которых (среди многих прочих) - Одиночество, Творчество и всегда ускользающая от рационального взора, да и сама подчас толком не ведающая своих путей11 амбивалентная Вечная Женственность.

Примечания:

Тувим Ю. Фокус-покус, или просьба о пустыне. Поэзия, Театр. Проза. М.: РИПОЛ/Вахазар, 2008. С. 853-857.
Nota bene. Написание музыкальной петрушечной мистерии, мистерии неразделенной любви и гибели «смешного человека» - знаменитого балета Игоря Стравинского - относится к 1911 г.
См.: Тувим Ю. Фокус-покус. С. 95-100.
Мне посчастливилось знать одноклассника Тувима по лодзинской гимназии - ученого-цивилиста Марка Аркадьевича Гурвича (1896-1978).
Wiliam Horzyca (1889-1959) - польский театральный деятель, приятель Тувима.
В оригинале - Chandra Unyńska.
Усиленное раскатистое «р» - характерная эмфатическая фигура в устной польской речи.
См.: Мандельштам Н.Я. Вторая книга. М.: Московский рабочий, 1990. С. 29-30.
Подробнее об этом см.: Рашковский Е.Б. Осознанная свобода: материалы к истории мысли и культуры XVIII-XX столетий. М.: Новый хронограф, 2005. С. 80-82.
Этого великого болгарского поэта мещанская родня травила за его якобы цыганское происхождение. Мой перевод стихотворения Яворова «Маска» см.: Рашковский Е. По белу свету. Книга стихов. М.: Рудомино, 2007. С. 148-150.
См.: Мишлей / Притчи Соломоновы 5: 6.