Концепция счастья в двух редакциях романа Л. Леонова «Вор»
Л.П. Овчинникова
Крупнейший советский писатель современности Л. Леонов анализирует микромир «мелкого» человека, пружины его поступков, и психологии людей крупного масштаба, он задумывается о назначении человека на земле и о месте земли в космосе. Так, в «Мироздании по Дымкову», отрывке из нового, давно ожидаемого читателями романа, от имени «командированного ангела», облетевшего вселенную и видевшего ее «своими глазами», излагается гипотеза об устройстве мироздания, принадлежащая Л. Леонову, высказываются оригинальные идеи об особенностях взаимозависимости материи и времени.
Особое место в творчестве Л. Леонова занимает проблема гуманизма, проходящая через все его сочинения, начиная от первого рассказа «Бурыга» и кончая последними произведениями, крупнейшим из которых и доныне является вторая редакция романа «Вор». В этой стержневой проблеме, отношение к которой изменялось у писателя на протяжений его большого творческого пути, проблема счастья оказывается хотя и частным, но очень выразительным аспектом философского анализа действительности. Концепцию счастья можно считать экстрактом леоновской проблемы гуманизма, и поэтому она заслуживает особого рассмотрения.
Избранный аспект, несомненно, затрагивался в работах леоноведов. Более подробно он рассматривался в работах Л. Финка и Е. Стариковой. Так, Л. Финк писал: «Из всех категорий этики наибольшее внимание писателя привлекает категория счастья, и его герои так настойчиво задают друг другу кочующий из произведения в произведение один и тот же вопрос: «Ты счастлива?» или «Счастливы ли вы?» В своей монографии «Уроки Л. Леонова» Л. Финк посвящает этическим взглядам писателя специальную главу, он не рассматривает их в эволюции, причем, материалом исследования литературоведа служит, главным образом, драматургия и публицистика Леонова. Е. Старикову как раз интересует эволюция взглядов Леонова на проблему счастья, и в ее статье «Каревы или Кареевы?» дан глубокий анализ этой эволюции на материале трех редакций пьесы «Золотая карета» (1946, 1955, 1964 гг.).
Однако представляется, что в лироэпических романах Л. Леонова взгляды писателя проявляются и шире, и непосредственнее, чем в драматургии. Из всех романов Л. Леонова для характеристики эволюции его творчества особенную ценность представляют две редакции романа «Вор» (1926 и 1959 гг.), между которыми пролегло творчество писателя за треть века. Новая редакция «Вора» поэтому оказывается также и показателем роста мастерства, и развития творческой манеры писателя, изменения художественного, метода и стиля. Конкретное сопоставление многочисленных проблем и способов их решения в обеих редакциях «Вора», анализ стилевых различий дают интереснейший материал для литературоведа.
«Вор» (и в I и во II редакциях) поражает обилием идей, волновавших художника, идей, связанных и в том, и в другом случае с эпохой, в которую был написан роман. Но написал то и другое произведение один художник, и надо сказать, что в 1 редакции «Вора» Леонов уже в значительной мере сложился как творческая индивидуальность. Поэтому в новой редакции мы увидим не только спор с самим собой, но и преемственность.
Материал, на котором создан «Вор», — жизнь московского «дна» эпохи нэпа. По мнению Леонова, всякое предельное состояние является наиболее четким выражением каких-то важных процессор действительности. «Дно» — это предел падения человеческого, и наличие в пореволюционной России «дна», населенного, как и прежде, в капиталистической России, изгоями общества, говорит автору о неблагополучии всей действительности: «Здесь глаза людей смотрели глухо, как бы сквозь дымку, за которой укрывались от правды завтрашнего дня... Разгулом старались они удержать летящее мгновенье, ибо чуяли оцепенелым сердцем, что остановиться самому в безостановочном падении можно только разбившись вдрызг».
Люди «дна» уже по одному своему положению на «дне» оказываются лишенными счастья. Возникает проблема несчастья, связанная с причиной падения этих людей на дно: общество ли тут виновато или их собственные личные качества. Таким образом, функция «дна» в 1 редакции «Вора» философична и соответствует основной доминанте отношения Л. Леонова к эпохе нэпа.
Надо отметить, что Леонов почти всегда стремился не прямо изображать действительность, а изменив в какой-то мере ракурс, угол зрения. Этот прием направлен на тонизирование мыслительной активности читателя. Сам Л. Леонов однажды оказал: «В любой книге интересно прежде всего найти тот собственный угол, под которым автор рассматривал жизнь, а писатели смотрят на одни и те же события с разных точек: один с качающегося под облаками шпиля башни, другой с непоколебимой скалы, третий из подвала, и все это интересно». Вот этот «взгляд из подвала» как раз и реализован в «Воре» уже в 1 редакции и повторен во II. Он является реализацией излюбленного леоновского приема — косвенного отражения действительности, когда изображение дается не прямо, в лоб, но с помощью игры света и теней углубляется рисунок, придавая ему перспективу и уводя за рамки картины. Вот почему, по мнению автора, «правда, бог и счастье, как и звезды, куда понятней и видней со дна жизни». Эти же слова были высказаны Леоновым и в 1 редакции «Вора», их повторение без изменения свидетельствует о верности автора своему приему косвенного изображения.
Но отношение к «дну» у Леонова в 20-е и 50-е годы различно. Молодой писатель был полон всепрощения и всесострадания: всякий страдающий герой заранее реабилитирован автором уже за одно то, что страдает. Вообще Леонов видел в жизни прежде всего людей «униженных и оскорбленных». «Каждый чем-нибудь обижен насквозь». В 1 редакции «Вора» можно даже отметить некоторое любование страданием. Сочинитель Фирсов, герой, который, по собственному признанию Леонова, очень близок самому автору, заявляет: «Только тот, кто проносится вихрем на крыльях мечтанья или автомобиля, все равно видит этот неприличный земной румянец, а если идти пешком, по самой земле и босыми ногами, иное представится глазу: нет розовощеких, все подшибленные, все с калечинкой, тем трогательней и прекрасней земля». Главный герой романа Митька Векшин, бывший красный комиссар, ставший в годы нэпа вором-взломщиком, подчас вырастает в символ всемирного несчастья, «предвечно сопутствующего великим бурям». Косвенные сравнения то в планетой, оторвавшейся от своего солнца, то с принцем Гамлетом, страдавшим, как известно, от своего вывихнутого века, показывают, что несчастье Митьки тесно связано с его эпохой, которая изображается лишенной революционной героики: «Борьба и там, в честной рубке один на один, и здесь — в подглядывании в щелку?».
Митька мечтает о великой будущности своей страны, и перед его мысленным взоров возникает образ умной турбины, которая переплавит «бессмысленно текущую по равнинам истории людскую гущу... по ту сторону турбины и будет новый человек». Подчас стихия людской гущи олицетворяется в его сознании в образе пленительной и недостижимой, полной могучего женского обаяния Маньки Вьюги: «Великую силу носишь в себе. Маша... как Кудема, которая мчит й мечет в полноводье страстную и неутешную волну... Тут-мысли Митышны неприметно переходили на турбинку, которую мечталось ему поставить на путях всего Человечества». Так тесно сплетались в одну задачу мечты героя о будущем для всего народа и для себя лично. Девиз Митьки «вперед и вверх» — это путь к познанию, к культуре, к счастью, который поднимет страну из разрухи и приведет к победе коммунизма. Без счастья всего народа не мыслит своего счастья Митька Векшин.
Но молодой Л. Леонов считал проблемой проблем, как массы, миллионы Векшиных осознают, что путь к культуре и есть путь к счастью. По мысли автора, эта идея постоянно находится в подсознании Митьки и только в финале романа осознается им. Вообще сфере, подсознательного, сдавленных, мучительных страданий от непонимания путей выхода из своего положения, выхода со «дна», отведено в романе большое место.
Реальная победа революции представляется симпатичным Леонову героям весьма отдаленной, поскольку, по мнению автора, очень долго будут в силе нэпманы типа Заварихина, и неистребима стихия мещанства («Я вечный, прочный, неизменяемый», — заявляет Мещанин с большой буквы Чикилев). Символически в этом плане звучат слова поэта-беспризорника, цитируемые Митькой:
«За перевалом светит солнце,
Да страшен путь за перевал».
Путь за «перевал» неясен, и герой Леонова ищет средства разрешения поставленных жизнью проблем: «сжечь сноп», в котором завелась заварихинская «спорынья», т. е. физически уничтожить предпринимателей-нэпманов, а при человечестве приставить пастуха, чтобы тот «железным ярмом» опоясал ему шею и вывел к свету. Такие сверхрадикальные и весьма негуманные по способам решения проекты свидетельствовали о чрезмерной горячности молодого Леонова, стремившегося к тому, чтобы как можно скорее было достигнуто всеобщее счастье.
Итак, подлинное счастье (а оно немыслимо без счастья всего народа) относится в отдаленное будущее, и потому любая достижимая мечта представляется мелкой и ничтожной. Сочинитель Фирсов, пишущий повесть о жизни Митьки, отмечает в своей записной книжке: «Гнусен овладевший мечтой своею» и в доказательство мысли о вечности противоречий приводит притчу Пчхова. Философия безнадежности, бессмысленности жизни, где «все связано законом неразрешимого узла», пронизывает I редакцию «Вора». Пессимизм, растерянность выражают очень многие герои «Вора», в том числе и эпизодические. Реплики последних, когда они имеют философскую направленность, особенно важны для выявления авторской концепции. В конце романа приводе» разговор, состоявшийся за трактирным столиком: Фирсов, пропивающий свой гонорар за обруганную в газетах повесть, произносит в кругу своих знакомцев горестные слова:
«У природы только и есть закон много-мало... и людям нравится подчиняться бессмысленной этой лотерее. Равно теряют разум и властвующие и подчиняющиеся».
И тут «проникновенным голосом» вопрос задает «пятнистый Алексей», половой из трактира:
«Так зачем же тогда живут-то люди на земле?
И слышит в ответ:
— Да потому; что ни на что лучшее не годятся!». Другой, второстепенный персонаж, трактирный попрошайка, именующий себя Анатолием Араратским, рисует следующий итог развития: «в будущем веке все будет цвесть и блистать, как очищенная ручка, люди будут смирные, благонадежные». И хотя высказывания отдельного персонажа нельзя считать выражением взглядов самого писателя, перекличка мнений разных героев, данных в одной тональности, не может не создавать общей минорной настроенности романа, которая и ощущается читателем как авторская позиция. Исчезновение этой фразы в новой редакции «Вора» — косвенное свидетельство того, что молодой писатель в чем-то разделял ее со своим героем. Если большинство героев «Вора» глубоко несчастны (Митька, главный герой, сам несчастен и к тому же сеет кругом несчастье), то вполне всем доволен преддомкома Чикилев, воплощение типичных черт мещанина. Автор «награждаете его эпитетами: «жизнерадостный и гнусный». Как все герои Леонова, он тоже по-своему философ. Философия Чикилева выражена, например, в монологе: «Я аккуратист, я уважаю кого следует, на собраниях поддерживаю, правом голоса не злоупотребляю.... размышляю в установленных пределах».
«Непричастность» Митьки, невместимость его в какие-либо пределы, огромность его бунтарской натуры противопоставляются маленькому человеку, «потомственной дряни» Чикилеву, живучесть которого связана с тем, что он размышляет «в установленных пределах». Мечта Чикилева состоит в том, чтобы уподобить всех людей самому себе: «Ведь вот, счастья мы все добиваемся! А того не додумались, чтоб всю человеческую породу на один образец пустить. Чтоб рожались люди одинакового роста, длины, веса и прочего! Чуть вверх полез какой, зашебаршил, тут ему крылышки и подрезать. И никакого бы горя, а все в одну дудку». Выражение таких стремлений Чикилева становится женитьба его на дородной, мощноголосой, трактирной певице Зинке; на какое-то время он ассимилирует, приручает ее: «Зинка по чикилевскому настоянию сделала себе юбку с разрезом и сверх того купила сумку из поддельного крокодила. Вепрь вышел, а не женщина». Но вскоре Зинка не выдерживает чикилевского «счастья» и покидает супруга.
Не могут найти счастья не только Митька, но Зинка, и Маша Доломанова, не способная изменить своей первой любви, и Таня, и Ксения и Санька Бабкины.
Итак, в I редакции «Вора» мы видим тотальное отрицание счастья для честных и бескомпромиссных. К такому выводу Леонов не мог не прийти, следуя концепции неразрешимости и вечности противоречий действительности. Эта философия вытекала из разочарований писателя, связанных с возрождением буржуазного начала в эпоху нэпа.
Но Л. Леонов - художник, постоянно эволюционирующий. Об этом писал еще Горький, отмечая, что он движется большими скачками. И действительно, каждое новое произведение Леонова — это и новое его достижение.
Между выходом I и II редакций «Вора» прошли первые пятилетки, период коллективизации, Великая Отечественная война, события послевоенной жизни страны. Огромный путь пройден страной и ее большим писателем. И, конечно, многие исходные концепции, в том числе и концепция счастья, не могли не измениться в творчестве Л. Леонова.
Проблема счастья решается по-новому (в сравнении с «Вором») в следующих, начиная с «Соти», произведениях. В «Соти» Увадьев еще близок к ригоризму героев «Вора». Он считает, что новому человеку не нужно личное счастье, он весь в работе; более человечен и прост Потемкин, но и в нем есть элемент жертвенности, хотя и оптимистической. Увадьев мечтает о счастье воображаемой девочки Кати, представительницы нового поколения, которое и пожнет плоды поколения Увадьевых, этих «битюгов революции».
Мимо темы счастья Леонов не проходит и в романах «Скутаревский», «Дорога на океан». Очень сложно на примере судеб многих героев (Вихрова, Поленьки, Морщихина, Леночки и других) развивается концепция счастья в многоплановом романе «Русский лес». Пожалуй, в наиболее афористической форме она выражена в словах эпизодической героини романа Натальи Сергеевны Золотинской: «Люди требуют от судьбы счастья, успеха, богатства, а самые богатые из людей не те люди, кто получал много, а те, кто как раз щедрей всех других раздавал себя людям». Близка к этой мысли идея пьесы «Золотая карета», II редакция которой вышла следом за «Русским лесом» в
Уже из этого беглого обзора видна определенная эволюция взглядов Леонова на счастье человека в современную эпоху, эволюция, которая произошла между созданием I и II редакций «Вора». Хотя в «Соти» концепция счастья уже в значительной мере отличается от той, которая была в I редакции «Вора», тем не менее следует отметить, что во всех, следующих за «Вором» (
В своих представлениях о счастье Л. Леонов преодолевает жертвенность — с большой философской глубиной и многочисленными выверками уже во II редакции «Вора» и закрепляет в последующих за ним «Бегстве мистера Мак-Кинли» (1960) и в III редакции «Золотой кареты» (1964), где автор стремится отойти от идеала, созданного в редакций
В новой редакции «Вора» сказался опыт глубокого постижения характера современного человека, психологический анализ нового типа. Автор обосновывает каждый поступок своих героев, обозначенный уже в I редакции «Вора». Редко мы видим, чтобы исчезали какие-то действия героя: Леонов с уважением отнесся к прежней редакции своего романа. Он понимал, что интуитивно был во многом прав, «о знание человека, оценка эпохи были не очень глубокими и нетерпеливо горячими. И поэтому прежде всего он пересматривает принципы лепки характеров героев.
Особенно коренным изменениям подвергся образ Векшина. В редакции 1959 года от концепции вора-страдальца не осталось и следа. Сняты слова, определяющие Векшина как «несчастье, предвечно сопутствующее бурям», а невозможность для Векшина достигнуть личного счастья объясняется его виной и перед Машей, и перед всеми близкими ему людьми.
В своем выступлении на конференции, посвященной 75-летию, писатель говорил о том, что человека положившего пятак на трамвайные рельсы, будут судить, а другой доведет до самоубийства кого-то и останется безнаказанным. Л. Леонов считает, что литература должна поднимать такие моральные вопросы, показывать последствия преступлений, не наказуемых по статье закона. Эта мысль лежит и в основе новой редакции «Вора».
Дополнительные факты, мотивировки, новая оценка поступков Векшина приводит к тому, что его образ развенчивается. Надо отметить, что отношение к главному герою романа до сих пор меняется у Леонова: если в романе мы ощущаем возможность будущего возрождения Векшина, которую оставляет за ним писатель, то в беседе о романе с автором этих строк в 1971 году проявилась еще большая степень неприятия Векшина как личности. Леонов крайне негодует за него, за все те несчастья, которые он принес окружавшим его людям. Возникает и очень ясно обозначается мысль, что Векшин — это катализатор всяческих несчастий, и хотя он глубоко убежден, что любит человечество (он за него сражался в гражданскую войну), тем не менее любовь к «человечеству» и нелюбовь к отдельным людям не может принести им ни поддержки, ни тепла, ни, тем более, счастья. Не может быть счастливо человечество, если несчастлива единица — этой мыслью перекликается Леонов с исповедью Ивана Карамазова у Достоевского.
Путь к счастью для Векшина в I редакции «Вора» был прежде всего связан с проблемой овладения культурой. В новой редакции «Вора» такой взгляд на Векшина отдается сочинителю Фирсову. Но ему пришлось разочароваться в «болванке», которую он хотел начинить своими идеями. Как ни привлекал сочинитель своего «прототипа» идеей культуры, Векшин не заинтересовался ею, хотя и не прочь прославиться, открыв «в какой-нибудь самой малодоступной науке что-нибудь всемирное, чтобы шея у всех заболела от постоянного созерцания Митиной высоты». Употребление неопределенных местоимений — свидетельство глубокого невежества Векшина. Леонов показывает, что такие мысли у Векшина появляются как выражение всегдашнего его стремления повелевать, находиться над людьми, хлестать их по лицам своим превосходством, а особенно прославиться в глазах Маши («лишь бы она подождала, потерпела... два-три десятилетья!», в то время как для Векшина путь к счастью состоит как раз в противоположном: необходимость очеловечивания, осознание своих проступков. Не инфернальностью Маши Доломановой объясняется недостижимость личного счастья для Векшина, как это мотивировалось в I редакции «Вора», но местью ему за то, что погубил ее судьбу и даже не понимает, что сделал.
Концепция счастья в новом «Воре» вырастает из целого ряда сплетений и столкновений образов друг с другом, и прежде всего многочисленных образов второго плана с Векшиным, который по-прежнему остается на первом плане. Рассмотреть концепцию счастья в двух редакциях леоновского «Вора» можно, привлекая почти всех персонажей романа. Это бы сделало статью громоздкой. Поэтому автор стремится выделить те стороны концепции счастья, которые бы свидетельствовали об эволюции этических взглядов Л. Леонова.
К примеру, возьмем для сравнения концепцию счастья по I и II редакциям в связи со взаимоотношениями Митьки и сестры его Тани. В I редакции они далеки от антагонизма, Векшин противник того, чтобы Таня вышла замуж за нэпмана Заварихина: «Вдвоем с мужем твоим нам тесно, — он выживает, значит мне не быть», и поэтому он хочет «разметать» неверное счастье Тани с Заварихиным. Митька высказывает при этом характерную для I редакции «Вора» мысль, разновидность формулы «гнусен овладевший мечтой своею»: «Никогда ты счастлива не будешь, за это и люблю тебя». Векшин утверждает также, что не будет счастлива Таня с Заварихиным и потому, что он не даст нэпману развернуться. Как всюду в I редакции, в решение судьбы Тани вторгается политическая проблематика: Митька, разрушитель Таниного семейного счастья, выступает как бунтарь и революционер, и Таня, хотя и боится каких-либо действий Векшина против своего жениха, тут же прощает его. Автор в I редакции не вдается в объяснение причин их примирения, поскольку в центре его внимания были поступки одного главного героя.
Но та же сцена в новой редакции «Вора» приводит к иному исходу, да и сам разговор Тани с Векшиным приобретает значительно большую резкость и законченность. Характеры здесь выявляются определеннее, и их различие вызывает столкновение. Векшин и теперь противник Таниного замужества, он и теперь говорит: «Тесновато нам с ним на земле... он выживает — мне вечное ярмо, зато уж если сам уцелею...» И добавляет (видимо, несколько смущаясь, ибо сам чувствует, что не он главный антипод Завирихиных, что не имеет достаточного права так говорить): «Наверно, подобная угроза смешно звучит в моем исполнении, но... Прости, я не верю в твое счастье с этим человеком».
И если в I редакции Таня только нежным упреком отвечает Митьке, то в новой редакции Таня — не бесплотный фон Митьки, но человек со своей трагической судьбой, который не хочет оставаться всепрощающей жертвой. Таня уже и сама поняла, насколько Николка «страшный и чужой ей человек», но роль арбитра, решающего судьбы окружающих на глазок, взятая на себя Векшиным, возмущает ее: «Я и сама побаиваюсь брака с Николкой, — говорит она, — но ведь я-то другое дело. Я теперь столько знаю о нем. А ты, откуда ты берешь такую завидную смелость с набегу судить о людях?».
И далее следует острый спор Тани с Митькой по поводу «надежного счастья» (слова Митьки, которые переводятся Таней как «правильное» и «полагающееся ей», т. е. навязываемое Митькой «счастье»). В этом диалоге намечается очень важная проблема: понятие о счастье несовместимо с давлением. Выбор решения не может быть навязан извне, сверху, послушен чужой воле. Когда дело касается самого Векшина, он не принимает навязываемого ему «счастья» («вязкая, теплая усыпляющая преданность Балуевой мнилась болотной тиной», в которой он боялся «запутаться еще подлее»), но когда вопрос связан с кем-либо другим, он считает себя вправе навязывать свое решение.
Углубление психологического анализа в новой редакции приводит также к более детальной разработке отношений Тани и Заварихина. Самоварный уют в тереме Заварихина, жизнь рядом с приобретателем, лишенная подлинных духовных ценностей и стремлений, конечно, не могла бы удовлетворить Таню. Судьбу этой девушки предвидит Фирсов и проницательно отмечает в записной книжке (в связи со страхом Тани погибнуть при выполнении акробатического номера в цирке): «Танино счастье было бы стократ горше уже неминуемого теперь несчастья, потому что дольше и мучительней». Леонов выделил курсивом слово счастье, подчеркивая необычность его употребления в этом контексте: это счастье в кавычках, «счастье» в ходовом его понимании как одном только факте замужества, а Леонов жаждет для дорогих его сердцу героев подлинного счастья, а не словесной шелухи, которая залепила это слово в повседневном обиходе.
Обрисовывай в новой редакции «Вора» образ Тани, Л. Леонов добивается тончайшей психологической резьбы и воспроизводит подчас сложнейшие душевные движения, диалектику двойного противоречия в ее внутренней борьбе. Так, колебание разноречивых чувств Тани выражено автором в ее желании, чтобы брат «одобрил, даже благословил ее на разрыв с привычной средой и милым искусством, без которого, втайне знала, не могла существовать, и на ее брак с человеком, которого боялась, никогда не понимала до конца, друзей и занятие которого презирала».
Таня — натура, которой много надо для счастья, и прежде всего любимая работа, чтобы сознавать себя человеком. Именно в связи с образом Тани, попавшей в окружение людей «дна» случайно, но вдруг обнаружившемуся родству с королем воров, возникает в романе мысль о творческом труде как необходимом компоненте счастья. «Мне не просто работа нужна в обмен на хлеб, на паспорт, на признанье, — говорит она брату, — мне еще постоянная радость существования от нее нужна».
Люди «дна» не знают радости творческого труда и уже по одному этому не могут быть счастливы. Для бывшего ординарца Векшина Саньки Бабкина и его жены Ксении ключевым условием счастья является уход со «дна», а путем к нему — скромный честный труд колодочника и вышивальщицы. И когда Векшин, даже и не задумываясь о том, что ломает их судьбу, берёт «в долг» без возврата скопленные ими честные деньги — он подрывает в корне и саму возможность счастья, человеческого существования Бабкиных.
Протестуя против бездушия Векшина, сгорающая от чахотки Ксения, осознает свое высшее счастье - ничего не бояться на краю жизни и бросает ему в лицо смелые обвинения. В изложении Ксении и появляется в романе притча о матросе и фее из повести сочинителя Фирсова.
Сопоставим подробнее притчу по обеим редакциям «Вора», поскольку она соответствует нашей теме, компактна по объему и являет собой завершенную вставную новеллу. Казалось бы, события притчи в обеих редакциях «Вора» одни и те же: в гражданскую войну матрос, отставший от своего отряда, приглянулся живущей в небесах фее, очутился у нее на облаке, прижился, да скоро соскучился и вернулся на родную землю, где была война, грязь, голод и опасность.
Но присмотримся к тончайшим различиям притчи в I и во II редакции романа и увидим, как обе притчи (а они разные) связаны с авторским отношением к главному герою и изменившейся за 30 с лишним лет концепцией счастья.
Так, различаются моменты, связанные с «вознесением» матроса на феино облачко. В I редакции фея «зазвала его к себе», т. е. матрос сам согласился покинуть землю, «стал забывать бродяжий свой непокой, разжирел от счастья и сытости». Во II редакции матрос попадает к фее не по своей воле: он «отстал в тифу от своего отряда», и фея, влюбившись в него, «вознесла моряка к себе в небесные хоромы».
Финал истории матроса и феи внешне сходен в обеих редакциях: матрос бежит из феиного рая на голодную, бездомную землю, но побудительные мотивы этого отказа от своего «круглосуточного счастья» различны: «срамно уж больно человеческое счастье, прозрачно... весь срам видать», — говорит матрос, и потому он феину одежду, подштанники из стрекозиных крылышек сложил в уголок... «надел верные свои дырявые, болотные сапоги, надел матроску и кожаную куртку поверх и удрал сызнова бродяжить по голодной, бездомной земле».
Матрос в I редакции «Вора», следуя максималистским представлениям о участье, распространенным в 20-е годы, устыдился благополучия, своего «мещанского счастья» с феей. Этот матрос напоминает еретика и бунтаря Митьку Векшина из I редакции «Вора»; в этом персонаже несколько раз проскальзывают черты анархиствующего героя: матрос наделен эпитетом «бродяжный», и фея влюбилась в него за «буйство и неугомонность». Можно отметить и стилистическое сходство в характеристиках матроса и Митьки, которое также сближает эти два образа, делает историю матроса аллегорией судьбы Митьки. Фирсов такими словами заключает рассказ Ксении: «этот матрос был крепкий парень: он еще сохранял в себе то, из-за чего краснеет человек». Эти слова близки по смыслу и интонации фразам: «Еще могу я жертвовать собой» — из письма Митьки отцу, авторское: «не совсем ещё была утеряна хорошая светлость Митькиных глаз», Векшин в разговоре с сестрой: «Мы только раз в жизни потеем, докрасна».
Вся история матроса и феи, рассказанная в I редакции «Вора», является подтверждением несколько упрощенной концепции счастья, выраженной в словах Ксении, снятых в новой редакции: «Счастье всегда мещанское: счастье бывает тогда, когда дальше идти уже некуда. Когда все, все достигнуто!». А раз так, то не нужно никакого, от мещанского счастья отказываются любимый герой автора «Вора»
Решение судьбы матроса и феи во II редакции «Вора» иное: матрос увидел со своей облачной перинки родину: «Россия наша под ним лежала, и по всей той России дождик шел. И неизвестно, чего вдруг от этого парню приключилось, а только поскидал он легкую ночную одежку из стрекозиных крылышек, достал болотные свои сапоги, в старый бушлат облачился поверх тельняшки, да, пока не воротилась, и шмыгнул с высот своего круглосуточного счастья в самую что ни на есть хлябь беспросветную, на проклятую нашу и милую!» Итак, матрос не смог жить только для себя, не смог без родины, без России, без борьбы за общее правое дело. Недаром Санька, принявший участие в обсуждении фирсовской повести, предположил о матросе: «А может бывших товарищей своих сверху увидел, как они жизнь свою за какое-нибудь там рассвятое дело отдавать шли... не зря мы на богачей руку подняли».
В новой редакции «Вора» полностью снята внутренняя связь образов матроса и короля воров. Матрос соотнесен с многочисленными участниками революции, которые сознательно отказывались от личного счастья «сейчас» ради полноты и безоглядности его в будущем.
«Счастье» самоуспокоенности, сытости, материального благополучия и отрешенности от трудностей равно отвергали леоновские герои (за исключением лиц чикилевского плана) и в первой, и во второй редакциях «Вора». Мало того, эта мысль заостряется еще более в новой редакции: полностью отметается представление о счастье как безделье: недаром, когда рассказывается о пребывании матроса у феи, появляется весьма характерный глагол: «валяться» (в облачной перинке). И опять этот же глагол повторен в ироничных словах Саньки: «если с полгодика в полном счастии проваляться, не хотеть ничего, да ни к чему не стремиться, так ведь все производство на земле остановится, самая душа закоченеет навек», то есть такое «счастье» воспринимается героем как его противоположность.
Таким образом, матрос стремится найти реальное счастье на земле. И тем не менее, бегство матроса от феи не представлено как окончательное и единственно правильное решение проблемы. У Ксении по этому поводу рождается новый вопрос: «разве надежда лучше счастья». Так, все более углубляя трактовку понимания счастья, раскрывая в любом из решений тут же встающие внутренние противоречия, Л. Леонов учит, что к сложному в жизни никогда не следует подходить упрощенно, ибо упрощение — это всегда чивилевщина. Стремлением уйти от романтических черно-белых контрастов I редакции «Вора», предлагать неоднозначные (на все случая-жизни) ответы на сложные проблемы действительности объясняются эти различия в притче о матросе и фее.
Интересуясь в основном духовными потребностями человека, Л. Леонов почти не касается материальных предпосылок всеобщего и частного благополучия. Мы не найдём в книгах Л. Леонова рецептов счастья, автор не считает нужным их давать, поскольку понимает, что представления о нем у каждого человека индивидуальны и зависят от особенностей его личности. Эту мысль на негативных примерах выражает в романе примусник и философ Пчхов: «Одних пуще всего деньги манят, другие наивысшей власти добываются с правом снятия кожи с непокорного, третьи напротив, любовным успехам себя посвящают, а бывают, которым и хромовых сапог за глаза достаточно».
Во II редакции «Вора» по-новому, более философично и дифференцированно решается и, проблема страдания, тесно связанная с понятиями счастья и несчастья. Роман пронизан горьковской ненавистью ко всему, что несет бессмысленные, опустошающие и унижающие человека страдания. Судьбой Зины Балуевой писатель спорит со своей прежней точкой зрения на счастье, выраженной в афоризме Золотинской из «Русского леса» и в позиции Березкина и Непряхина из «Золотой кареты»: «Мы раздали вам себя по частям. Нет никого богаче, нас на свете». Зина все отдала Векшину, но не стала счастливее. Привыкнув к страданию, она уже готова обвинить счастье в высокомерия и бессердечии: «Горе правде учит, даже неумного, а счастье и в сказке никого не доводило до добра... У горя сто ушей, у счастья сто когтей — да все на ближнего. Горе последней крохой делится, счастье стеной зубчатой обороняется». Но ведь это сказано о мещанском счастье, которое не приемлет и Зина. Не зря Фирсов пророчит, что не выдержит Зинка чикилевского благополучия: «Когда-нибудь из этой цветастой и пахучей мишуры выскочит бездомная кошка и в два прыжка вернется назад, на крышу».
Разные герои «Вора» предлагают свои средства избавления от страдания. Так, идеолог мещанского толка, Чикилев, призывает уничтожить саму мысль как источник страдания. Но позиция гротескно представленного мещанина, ясна, труднее разобраться в промежуточных идеологических явлениях, в трудных человеческих судьбах, когда знак плюс или минус невозможно поставить без оговорок.
Во II редакции «Вора», где постовому освещается образ Векшина, появляется вопрос: «Стремлением к радости или опытом страдания движется вперед человек?» Веншин топчет судьбы близких ему людей, и единственно целительным средством для него может оказаться облагораживающее страдание. Так проводится новая в социалистической этике мысль о том, что не всегда губительны бывают страдания. «Когда люди окончательно преодолеют слезы, им однажды станет до такой степени смешно... что даже страшно!», — говорит Манюкин, часто выражающий, особенно в новом «Воре», мысли автора. Насколько близки раздумья Манюкина самому писателю, свидетельствует, например, высказывание Л. Леонова: «Сомнения и разочарования полезны. Человечество развилось не только на успехах и достижениях, а в большей степени на сознании творческих сомнений, разочарований, колебаний, тогда и укрепляется твердость человеческого духа».
Итак, рассмотрев сопоставительно концепцию счастья в двух редакциях «Вора», можно прийти к выводу о том, как изменилась она у Л. Леонова за треть века.
Представление о движении истории как круговерти, смене контрастов и неизменности человеческой природы, «законе неразрешимого узла», вело молодого писателя к пессимистическим выводам о том, что в настоящем возможно только мещанское счастье, которое не принимают ни автор, ни его любимые герои. Романтический максимализм, метафизичность, проявляющаяся в однозначности ответов на поставленные мировые вопросы, — все это выражение особенностей мировоззрения молодого Л. Леонова, что сказалось на особенностях метода (романтического) и яркого импрессионистического стиля I редакции «Вора».
Изменение мировоззрения Л. Леонова, приход его к социалистическому реализму проявились при создании новой редакции «Вора» буквально во всех возможных аспектах и, в частности, в концепции счастья. Л. Леонов отказывается от окончательных ответов на сложнейшие проблемы действительности. Материал «дна» подсказывает негативную форму представлений о том, что не является счастьем, форму, удобную своей открытостью, незавершенностью, обращенностью к мысли читателя. Писатель-философ полемизирует с упрощенным отношением к сложным проблемам действительности, глубоко и индивидуально обрисовывая многочисленные характеры героев. Л. Леонов всем строем книги отказывается от жертвенности в представлениях о счастье, утверждает мысль о достижимости подлинного счастья на земле для нынешнего поколения при условии борьбы за гуманизацию жизни. Словом, само творчество Л. Леонова соответствует установке, данной писателем и в его выступлениях, — литература должна стать разведкой будущего.
Л-ра: Проблемы мировоззрения и метода. – Тюмень, 1976. – С. 42-57.
Произведения
Критика
