Золото стихов (К 75-летаю Александра Прокофьева)
Всеволод Азаров
Я взял в руки книгу, и яростный вихрь — синий, изумрудный, малиновый — вспыхнул и закружился перед глазами.
В этой книге, одетой в серый холст, с красным автографом, разбежавшимся по ткани, была заключена для меня примечательная значительная часть предвоенной эпохи, называемой теперь коротко: «тридцатые годы».
Александр Прокофьев вошел в поэзию не один, а как, может быть, он сам сказал бы, гамузом, со своими ладожскими односельчанами, рыбаками, красными командирами, поэтами, с яблоневыми садами, травами, прибоем волн, лязганьем штыков и залихватской песней гармоники.
Да, он печатал стихи и раньше, дебютировал в конце двадцатых в маленькой, в белой бумажной обложке книжке «Разбег» с Александром Гитовичем, Борисом Лихаревым, Александром Чуркиным, уваженными и благословленными маститым поэтом Пролеткульта Ильей Ивановичем Садофьевым.
Прокофьев — старше большинства участников сборника — провел первое тридцатилетие своей жизни в труде, на гражданской войне и ответственной партийной работе. И писал, чтобы сразу в 1931-м, как молниями, сверкнуть двумя блистательными сборниками — «Полднем» и «Улицей Красных зорь».
А эта, одетая в холст, которую я держу сейчас в руках, «Стихотворения», была издана годом позднее Издательством писателей в Ленинграде, под редакцией Николая Тихонова в количестве 6300 экземпляров. Тогда это считалось большим тиражом.
Я рад, что дорогая мне книга чудом уцелела в блокаду.
В книге репродукция портрета, сделанного Анатолием Яр-Кравченко. Коротко стриженный, нахмуренный, чуть подавшись с цветастого кресла, Прокофьев сидит в своей синей косоворотке. За плечами шкаф с множеством книг.
Мне кажется, что именно таким я увидел Александра Андреевича в его квартире на Мытне, неподалеку от университетского общежития, выходившей окнами на Малую Невку около моста Строителей.
Но встретились мы с ним впервые, конечно, не здесь, а, скорее всего, в редакции журнала начинающих рабочих авторов «Резец» на Социалистической, 14 или же в локафовском журнале «Залп» на Невском, 2.
Тогда в Ленинграде выходило много журналов; редакция старшего из ежемесячников — «Звезды» (а было в тридцатом, когда я приехал с Украины, ей от роду семь лет) размещалась на Невском, 28, в Доме книги, там же была консультация Ленгослитиздата, редакция журнала крестьянских писателей «Перелом»...
А еще выходили: молодежный журнал «Юный пролетарий», еженедельник «Красная панорама», периодический альманах «Ленинград», а немного позднее «Литературный современник», «Стройка», выпускали — сборники поэта в издательстве «Художественная литература», издательстве писателей в Ленинграде, «Молодой гвардии», Детгизе.
Молодые поэты ходили группками, читали друг другу стихи, умостившись на подоконниках третьего этажа Дома книги, прежде чем отважиться зайти в небольшой кабинет, где принимал авторов заведовавший поэтическим отделом «Звезды» Николай Семенович Тихонов.
Пил я вашу «Брагу», и не каюсь,
Из большого, емкого ковша.
Это я вспомнил обращенные к Тихонову стихи человека, с которым в ту пору Прокофьев очень дружил, — Александра Чуркина.
Чуркин пришел в поэзию из армии, он служил артиллеристом на форту «Красная горка». Читал Чуркин стихи певуче, полузакрыв глаза. А Прокофьев задиристо, высоким голосом, временами торжественно, словно приказ по эскадрильям, кораблям и ротам.
В ленинградской поэзии жила традиция, унаследованная еще со времен Пушкина, Боратынского, Дельвига, — обмениваться друг с другом посланиями. Вот и Чуркину Александр Андреевич в стихотворении «Яблоневый полон» писал:
Золото стихов не безымянно,
Завитые строчки протяну,
Что у яблонь белых и румяных
Я остался в радостном плену.
Пусть тебе известно, я в полоне,
И не надо участи иной,
Яблони запели на Олонии
Песенки, придуманные мной.
Да, это была пора создания песен о Ладоге, родине Александра Прокофьева, ее приозерных деревнях Пиргала, Митала, Гавсарь, Выстав, оставшихся в прокофьевской поэзии уже на всю жизнь.
Впервые «Песни о Ладоге» были напечатаны в «Комсомольской правде» в 1927 году. Газета ленинской комсомолии, поэтическая трибуна Маяковского, выделила этот цикл, недаром сам Александр Андреевич считал первую публикацию в «Комсомольской правде» началом радостной своей работы.
И сейчас, когда мы заново вчитываемся в ранние прокофьевские строки, мы узнаем в них не только цветение яблонь, но и рожденье песни, вобравшей в себя вместе с боевой и трудовой биографией автора юность его поколения, молодых коммунистов, бойцов пролетарского интернационализма.
Мы — по местам не здешним,
И по местам моим,
Мы солнцем в Будапеште
Стояли и стоим!
...За это солнце парни (Сосновые кряжи)
Ломали в Красной Армии Отчаянную жизнь.
(«Третья песня о Ладоге»)
Современник рождения этих строк, боевую, испытанную накалом революции поэзию Александра Прокофьева я воспринимаю в общем поэтическом марше тех лет: «Современники» Виссариона Саянова, поэма о Тельмане, написанная Николаем Брауном, романтический стихотворный рассказ о негре, бойце Октября, Бориса Корнилова и «Гренада» Михаила Светлова, прекрасные антифашистские стихи Николая Тихонова, начатые еще в двадцатом году, антиколониалистская поэма «Сами» и его блистательная книга тридцатых годов «Тень друга». Я сознательно захватил в этом ряду поэзию предвоенного десятилетия, имея в виду неразрывность творческого процесса, динамику создания произведений, на которых воспитывалось поколение защитников социалистического отечества.
В этом ряду Александр Прокофьев был одним из первых.
Я помню, как на литературной группе «Дружба», в которую входили Прокофьев, Чуркин, Иринин, прозаики Чистяков, Протва, Витязев и другие «резцовцы», Прокофьев читал нам стихи из своих новых книг «Полдень» и «Улица Красных зорь».
Тогда нас воодушевляла живописность, пластичность стихов о северной революционной деревне, песенное ее начало, волновал переданный устами участника героизм народной гражданской войны. Все было новым, неповторимым: ритмы, краски, сама интонация, которую поэт сохранил и пронес на протяжении всей своей жизни.
Эй, гой еси,
На Неве еси,
Ты, зловредный человек, Пошевеливайси.
Ты не рыба-сиг Ты не рыпайси,
Самым круглым дураком Не прикидывайси.
Эти озорные, беспощадные, обращенные к врагам слова из стихов «Начало диктатуры».
И в тех же книгах мы слышали другое — торжественный, идущий от сердца запев в честь тех, кто отдавал жизнь за дело Октября, кто тогда боролся за справедливое дело.
Из рук отпускали в руки окрашенный
кровью стяг.
Мы столько хлебнули горя, что горе
земли— пустяк.
И все-таки, все-таки, все-таки нас
вечер не доконал,
Ты в гроб пойдешь и заплачешь,
что жизни такой не знал.
Да, слушая строки его «Разговора по душам», мы, молодые, которым Прокофьев казался если не пожилым, то зрелым уже человеком (а было ему в ту пору тридцать лет), завидовали ему и мечтали, хоть малую толику вкусить радости и боли его поколения.
Отечественная война дала нам такое право.
А тогда мы спорили о каких-то строчках, говорили о влиянии Киплинга, забывая о том, что перед нами раскрывалась исповедь поколения, которое в стихах одного из своих запевал говорило с нами не столько о прошлом, сколько о будущем, куда нам предстояло только шагнуть.
Я не был ни сверстником Прокофьева, ни даже учеником. Я просто попал тогда в орбиту его внимания. И, может быть, потому, что в ломающемся голосе, в привезенных с юга строчках, где скрещивались юношеская лирика и публицистика, что-то показалось ему интересным, он дал «добро» моей первой книжке, вышедшей в 1932 году под названием «Мужество».
Я пришел к нему с тощей своей рукописью на Мытню. Хозяин сидел за столом в той же, кажется мне, синей рубашке. Большой пушистый кот независимо улегся на книгах. Прокофьев согнал его.
— Вот читаю Шекспира, — показал он на толстые темно-серые тома с кожаными корешками. — А ты читал все его трагедии?!
Я не знаю, в первый или в десятый раз перечитывал их пригласивший меня тогда к себе человек. Но думаю, что в поисках своих трагедий Времени ему важен был и Шекспир, и сборники частушек Петроградской губернии, и все эти многочисленные книги, которые художник Яр-Кравченко зарисовал на знакомом уже нам портрете.
Прокофьев был человеком пристрастным, у него были свои симпатии и антипатии, были слабости, которые некоторым запоминались больше, чем мужественные, волевые черты его характера.
Несмотря на пройденную поэтом жизненную суровую школу, Александр Андреевич, как и всякий человек, обладающий талантом, шел в литературные бои, часто не прикрываясь щитом, с поднятым забралом, был легко раним. Обид он долго не забывал, но и добро помнил тоже. Особенно обижало его, когда человек, которого он считал другом, не оправдывал его доверия. Тогда Прокофьев становился строг, даже яростен, голос его переходил на шепот, он называл своего обидчика уже не на «ты», а на «вы», нарочито официально, по имени-отчеству.
Но тогда, на рубеже между двадцатыми и тридцатыми годами, я узнал в Прокофьеве прежде всего такие его черты, как дружелюбие, заинтересованность в работе другого, стремление ему помочь. Мне почему-то запомнился эпизод, когда Александр Андреевич дал мне рекомендацию в Ленинградский союз писателей, существовавший одновременно с Ленинградской ассоциацией пролетарских писателей, в которую мы тоже тогда входили.
Помню, как где-то на набережной Фонтанки, в помещении, напоминавшем жилую квартиру, мне был вручен темно-зеленый с золотым тиснением билет. Практического значения для моей жизни вступление в данный союз не имело. И если я вспоминаю о нем теперь, то лишь в связи с доброжелательной рекомендацией Александра Прокофьева. Еще помнится стоявший в той квартире или канцелярии рояль, на чехле которого были автографы многих известных писателей, в том числе Маяковского. Есенина, Блока. Все они были аккуратно расшиты разноцветными нитками.
Не знаю, куда потом передан был рояль и его поистине уникальный чехол!
Важнее для каждого из нас, начинавших писать в ту пору, было влияние поэзии Александра Прокофьева, заключавшееся, разумеется, не в подражании его темам, самобытным образам, ритмам.
Прокофьев стал одним из лидеров советской поэзии. Это было тем более важно, что в 1930 году литература СССР понесла тяжкий урон. Погиб Маяковский. Принять его наследство лестно было многим. Лестно, но тяжело. Сельвинский писал о том, что в поэзии стало просторно, словно в комнате, из которой «вынесли огромный шкаф».
Сравнение представляется спорным, не очень подходящим для данного случая. Когда уходит рядовой член общества, его друзья обещают упорным трудом возместить потерю. Но как быть, когда уходит неповторимый большой поэт?
Молодой, а он действительно был тогда еще молодым, Александр Прокофьев в напечатанном в «Улице Красных зорь» стихотворении «Смерть поэта» писал:
Я ни капли в песне не заумен.
Уберите синий пистолет!
Командарм и красноармейцы, —
Умер
Чуть ли не единственный поэт.
Военные образы этого стихотворения заключены торжественным апофеозом: «Встань, Земля, в почетном карауле над последним берегом певца». Поэт говорил: «я иду в друзьях», он называл Маяковского «единокровным».
В 1973-м Маяковскому было бы восемьдесят лет.
Линия его поэзии в 1930-м не оборвалась, она продолжается. В этом заслуга многих, в том числе и одного из верных продолжателей сделанного им — Александра Прокофьева.
И еще об одной грани самобытного творчества Александра Андреевича Прокофьева хочется мне здесь сказать. Это сыновняя любовь поэта к Северу, колыбели его детства, верному другу и спутнику юношеских и зрелых лет жизни.
Вспомним такое, на первый взгляд, неприхотливое творение мастера — его «Стихи о фронтовой березке». Прокофьев провел всю войну во фронтовом Ленинграде, участвовал вместе со своими товарищами Ильей Авраменко и Борисом Лихаревым в освободительном походе наших войск в Норвегию. Не оттуда ли, с заснеженных фронтовых дорог, принес он это удивительное по своему лиризму стихотворение:
Стоит березка фронтовая,
Ей не от солнца горячо,
У ней ведь рана огневая,
Пробило пулей ей плечо!
Почти закрыта рана эта
Как бы припухшею корой...
Березка зеленью берета
Уже хвастнула пред сестрой.
Как северянка речь заводит,
Все с переспросом: «Чо да чо?»
И только ноет к непогоде
С закрытой раною плечо.
Из стихов Александра Прокофьева о Севере можно было бы составить бесценную, сверкающую алмазами льда, синевою озер, филигранью белых, согнутых тяжестью снегов березок, поэтическую антологию. Ладога, Карелия, Мурманск, Хибины — какими только местами не жил поэт. И, залюбовавшись, передавал эту любовь нам. К валунам и соснам, к людям — рыбакам, землепроходцам, воинам.
«Россия стоит на граните» — так назвал он свои северные стихи, посвященные Георгию Шторму.
Где Ладога плещет,
Где Свирь и где Кола,
Горит мое сердце,
Как солнца осколок.
Горит, словно флаг,
Что трепещет под ветром,
Всегда беззаветно,
Почти безответно!
Говорят, что для того, чтобы познать силу и красоту созданного мастером, надо отойти на какой-то отрезок времени...
Нам, его современникам, то, что создал Прокофьев, ныне тоже представляется немного по-иному, чем при его жизни. Ушли, сдвинулись побочные линии, засверкало всем богатством прояснившейся после грозы радуги — главное.
Поэты всегда возвращаются к своим истокам. Так и Прокофьев в мудрой старости обратился опять к теме Севера. Север и Революция. Север и Великая Отечественная война, Север и Родина. Эти понятия для него однозначны.
Запомните сердцем И стойте на том.
Как есть на граните,
На камне седом!
Основа крепка И земля велика,
И я утверждаю не грезя:
Россия стоит на железе,
Россия стоит на железе!
И снова возвращаюсь я к прокофьевской антологии, отзываюсь сердцем на приглашение к путешествию.
Истинный поэт всегда видит по-особому. Даже то, что примелькалось, стало обыденным, показанное поэтом по-своему, превращается в чудо.
Как ходишь легко ты по снежному краю!
Там ветер по окна сугробы намел,
И там, где прошла ты, ручьи заиграли,
И вдруг на опушке подснежник расцвел.
Это из сюиты Прокофьева о Сольвейг. И снова певец Севера возвращается к своей юности.
«А на тусклых оконцах рисовал дед-мороз. Вдруг веселое солнце ослепило до слез. Словно вечером майским сошло на карниз. И «Вставай! Поднимайся!» играл гармонист». (Из поэмы «Юность»).
Нет, поистине неисчерпаема река, которую мы зовем поэзией Александра Прокофьева! Течет она среди скалистых берегов, отражая в себе рыбачьи хижины, статные фигуры плотовщиков, крупные, подобные серебряным лилиям, звезды.
Я к ней пришел с приветом личным,
Да и проведать, как живет,
Она землею земляничной
Меж берегов крутых плывет.
Она такая: все осилив,
Не раз впадает в забытье,
Тогда немало звезд России Считают зеркалом ее!
Они серебряно искрятся На гранях влажного весла,
И всю-то ночь они ей снятся,
И снам, как звездам, нет числа!
Это стихи не только о северной реке, но и о себе, о народе, о творчестве!
То, что я пишу, не только воспоминания. Вспоминая, нельзя не думать о значении поэзии Прокофьева для всего последующего развития нашей поэзии.
Сколько дорогих строк, неповторимых слов перешло тогда из его книг в наше сознание.
Гармоника играет, гармоника поет,
Товарищ товарищу руки не подает.
(«Парни»)
Ой, Ладога-малина,
Малинова вода.
О Ладога, вели нам Закинуть невода.
(«Пятая песня о Ладоге»)
И это торжественное «О» в быстром песенном ладе незабываемо. Так же, как и грустное и нежное:
Выходила тоненькая, тоненькая,
Тоней называлась потому...
(«Развернись, гармоника»)
И точное, как приказ:
Увеличим добычу железа:
На сабли, на рельсы, на балки, идущие вверх!
(«Железо»)
И торжествующий финал «Сотворения мира»:
Кончено,
повенчано,
покрыто,
Люди переделывают мир.
Но я ловлю себя на том, что мне хочется перечитать всю эту первую книгу...
И еще об одной его мечтё. Поэт страстно хотел, чтобы его песни запелись. На площадях, в воинском строю, за семейным дружеским столом.
В книге «Стихотворения» есть стихи, которые поэт сам предназначал в качестве возможного текста песен.
А вот стихотворение из книги «Улица Красных зорь» под названием «Товарищ», оно и впрямь стало товарищем наших походных рядов:
Я песней, как ветром, наполню страну,
О том, как товарищ пошел на войну....
Ветер — лавиной и песня — лавиной...
Тебе — половина и мне — половина!
Только мало кто из поющих знает, что стихи эти Александр Прокофьев посвятил своему старшему товарищу, в кружке которого при журнале «Резец» он учился, одному из первых наших рабочих поэтов Алексею Петровичу Крайскому.
Я научился от Прокофьева ценить и уважать Крайского. Да и кто из людей нашего поколения его не знал!
Прокофьев, не в пример некоторым молодым, любящим кусать грудь своей кормилицы, умел уважать учителей. Вот почему он и как учитель достоин самого высокого уважения.
Я говорил в своих заметках об Александре Прокофьеве — поэте-интернационалисте. Много лет спустя, после описанных и не описанных мною встреч, после Отечественной войны, мне довелось быть его спутником в поездке по Финляндии. Стихами своими, навеянными той поездкой, я и хочу закончить воспоминания:
Озера, северные реки,
Путина смелых кораблей...
Что с детства помнилось, навеки
Осталось жить в душе твоей.
Пускай бывало горя вволю,
К тебе не подступала грусть....
Тогда в начальной сельской школе
Стих затвердил ты наизусть.
На русский перевод старинный,
Слова, как льдины, в лайбы бьют:
«Для родины любимой, финны,
Готовы мы отдать свой труд».
Мы сидели за общим дружеским столом в Хельсинки — финские и ленинградские писатели, когда Александр Андреевич откуда-то, из заветных тайников его поистине замечательной памяти, извлек это дорогое для него и для всех присутствующих на встрече воспоминание. И, как бы в ответ, один из принимавших нас прочел в переводе на финский язык стихи Александра Прокофьева о рыбаках Ладоги.
Много лет прошло с той памятной встречи.
Сегодня ровеснику нашего мятежного и пламенного века Александру Прокофьеву исполнилось бы семьдесят пять лет.
Поэта нет вместе с нами. Но жива его поэзия, звучит здравица в честь победы разума над безумием, света над тьмой.
И новое, молодое поколение с благодарностью, доверием и любовью повторяет его вечно боевую, вечно юную, величальную, нежную и торжественную песню!
Л-ра: Север. – 1975. – № 12. – С. 111-115.
Произведения
Критика
