Лорейн Хэнсберри. Плакат в окне Сиднея Брустайна
(Отрывок)
Действующие лица:
Сидней Брустайн.
Элтон Скенлз.
Айрис Пародус-Брустайн.
Уолли О’Хара.
Макс.
Мэвис Пародус-Брайсон.
Дэвид Реджин.
Глория Пародус.
Полицейский агент.
Действие первое
Картина первая
На сцене — Гринвич-виллидж в Ныо-Йорке, излюбленное пристанище тех, кому хочется бунтовать или по крайней мере отгородиться от социального устройства, в котором мы живем.
На заднем плане в дымке расстояния угадываются знакомые приметы огромного города. На первый план выступают фасады домов — образцы разностильной архитектуры, которая, надо полагать, отражает характер здешнего сообщества, где искусство и богема пытаются изолировать себя от всего прочего, а между тем самый факт их присутствия притягивает сюда тех прочих, которым хочется если не слиться с богемой, то хоть соприкасаться с ней, а это, как ни парадоксально, в свою очередь взвинчивает квартирную плату так, что для богемы она становится недоступной. Здесь многоквартирные дома самого прозаического и унылого обличья стоят бок о бок с бережно хранимыми реликвиями первых дней американской цивилизации; здесь в тесном соседстве перемешаны подлинные художественные ценности с дешевкой, и все вместе создает впечатление претенциозной красивости и в то же время настоящей, неоспоримой живописности
Так, например, тут виднеется реставрированная «голландская ферма», там- конюшня, где, говорят, держал своих лошадей один из первых губернаторов штата, а вот особнячок в стиле барокко — собственность некоего знаменитого и эксцентричного актера. А в стороны отходят узенькие извилистые улочки, где окна с частыми переплетами, и среди зимы, когда стекла по углам покрыты изморосью, действительно создается нечто похожее на диккенсовский Лондон.
Квартира-студия Брустайнов находится слева, в первом этаже перестроенного доходного дома, как и в других подобных домах в Гринвич-виллидж, здесь есть старомодная железная лестница, изгибающаяся дугой над крошечным внутренним двориком, где каким-то чудом пробиваются и упрямо зеленеют городского типа растеньица. Под площадкой лестницы — вход в квартиру Брустайнов. Рядом, направо — дерево.
Квартира видна в разрезе. Стены по нынешней моде Гринвич-виллидж чисто-белые. И на фоне этих стен, чтобы радовать глаз — ибо хозяева квартиры придают немалое значение таким вещам, — мягкие желтые и тепло-коричневые тона и кое-где пятна оранжевого, сочного, ярко-оранжевого и того прелестного синего цвета, который связан в нашем представлении с культурой индейского племени навахо. Сразу чувствуется, что даже если бы живущие здесь люди имели много денег, — а это, разумеется, не так, — то они не стали бы тратить их на дорогую мебель. Сообразно своему вкусу и бумажнику они предпочитают пробавляться дешевыми распродажами Армии Спасения, и это у них уже граничит со снобизмом. Они никогда не заглядывают в антикварные магазины «Американская старина», где цены рассчитаны главным образом на богатых туристов. Вероятно, несколько лет назад в этих комнатах было бы немало явно «модерных» вещей типа «сделай сам», по это поветрие уже прошло, и сейчас здесь нет ни одного изогнутого металлического стула с сиденьем и спинкой из холста или низкого столика со скошенными углами. Теперь туч «деревенская мебель» с ее нарочитой простотой и утилитарным удобством.
Однако по углам все еще стоят расписные керамические горшки с мясистыми рододендронами, и повсюду валяются стопки прошлогодних журналов и кипы газет. В результате создается впечатление беспорядка, хотя в квартире вовсе не грязно. На степах множество репродукций и фотографий, изображающих и совершенно неизвестные, и самые прославленные произведения мирового искусства, репродукции все без исключения в хороших, со вкусом подобранных рамках. Единственная дорогая вещь в комнате — отличная радиола и, само собой, полки с долгоиграющими пластинками, причем ни одна из них не стоит под углом. Отвоевывая V них стены, на других полках теснятся сотни и сотни книг. На одной стене — банджо Сиднея.
А в общем — здесь приятно и глазу, и душе. И некоторая неряшливость ничуть не мешает этому ощущению. Здесь можно отдохнуть лучше, чем в какой-нибудь ультрасовременной комнате, и здесь лучше думается. В глубине сцены, посредине — дверь в спальню. Справа от нее — дверь в ванную. На авансцене слева часть кухни, уходящей за сцену. И, главенствуя над всем, в глубине слева — большое, неправильной формы окно-фонарь с наклоном наружу, в котором скоро будет висеть Плакат в окне Сиднея Брустайна.
Время действия — наши дни. Разгар весны; предвечерний час.
При поднятии занавеса входят Сидней Брустайн и Элтон Скейлз; каждый несет под мышкой по две-три ресторанные проволочные сетки с бокалами. Ноша тяжелая, они тащили ее несколько кварталов. Оба тяжело дышат и разговаривают прерывисто. Сиднею Брустайну лег под сорок; по манере одеваться его трудно отнести к какой-либо определенной категории людей — иными словами, он не похож на своих сотоварищей в плащах, свитерах и горчичного цвета вельвете, ставших почти обязательной формой послевоенного поколения интеллигенции Америки и Европы. Сидней не поддался этой моде: он носит белые рубашки — обычно почему-то с расстегнутыми манжетами, хотя и с незасученными рукавами, — разношенные мокасины и любые брюки, с любым попавшимся утром под руку пиджаком, и это не спортивный стиль — и то, и другое чаще всего от разных костюмов. Тут нет никакой нарочитости — ему просто все равно, что надеть. Он среднего роста, держится небрежно, походка вялая, если только он не возбужден. Глаза у него открыты шире, и в них гораздо больше детского, чем по общепринятому представлению положено интеллектуалам, окруженным ореолом романтики. Пожалуй, единственное, что в нем красиво, — это шапка густых и жестких вьющихся волос. Очков он не носит.
Элтон Скейлз — молодой человек лет двадцати семи, гибкий, смуглый, с коротко остриженными волосами. В отличие от своего друга он в свитере и горчичных вельветовых брюках, как примято в этой среде расстроены и незачем растравлять нам душу органной музыкой. Понял? (Ставит на землю свою ношу и шарит по карманам, ища ключ.)
Элтон прислоняется к перилам лестницы.
Элтон (угрюмо). Да понял, понял.
Сидней. Но тебя снедает сострадание, и тебе непременно хочется нам это доказать, верно? По принципу литературных дам: «В начале были нюни».
Поднимает проволочные сетки с бокалами, и оба входят в дом. Квартира Сиднея освещается. Сидней ставит свою ношу на пол в гостиной.
Элтон. Сэл при смерти. Говорят, он вряд ли выживет. (Ставит свои сетки с бокалами на те, что принес Сидней, устало бредет к дивану и падает на него.)
Сидней(выхватывая из кармана гранки статьи, о которой шла речь). А это что, его спасет? Это ему поможет? Слушай, старик, отныне, когда мы пишем, не будем притворяться, что мы безоговорочно любим человечество. Не преклоняйся, не млей, не благоговей перед тем, что ты считаешь… (смотрит в публику, чуть усмехаясь) человеческим духом. Не выставляй напоказ свои чувства. Читателям это не нужно — они прекрасно сознают, что не могут себе позволить сантиментов. Вот почему Харвею пришлось сбыть свою газету. И вот почему я сейчас — гордый ее владелец, издатель, редактор, ее путеводный огонь. (Широким жестом вручает Элтону гранки.) Ни во что не ввязываться, не брать никаких обязательств, высмеивать громкие слова. (Глаза его устремлены прямо на зрителей: он, чуть ли не облизываясь, жадно приглядывается, к нашей реакции.) А главное, не порываться исправлять что бы то ни было — дело, движение, клубы и антиклубы. Это единственный способ сострадания. (Закуривает; идет по комнате, внезапно останавливается перед бокалами с притворно похоронной миной: кажется, вот-вот перекрестится.) Итак, вот все, что осталось от «Серебряного кинжала»…
Элтон. Туда ему и дорога. Ну, какой, к черту, из тебя хозяин кабачка, старик?
Сидней. Был задуман вовсе не кабачок.
Элтон. Вот правильно. Не кабачок, и не кафе, и вообще неведомо что.
Сидней. Я думал, людям нужно что-то в этом роде. Место, где можно послушать хорошую народную музыку. Без дежурных потаскух. (Потирая лицо, недоуменно.) Я думал, публика найдется. Такие, как я, например. Должны же быть где-то такие, как я, верно?
Элтон. Такие-то есть. Только они не ходят ни в какие ночные заведения. Так же, как и ты не ходишь.
Сидней(опять идет к бокалам). Знаешь, Элт, что такое эти бокалы? Указ об освобождении Мэнни. Он теперь свободен, мой братец Мэнни. Свободен от Сиднея. Наконец-то. Выпьем за это. Выпьем за счастливое избавление Мэнни.
Идет налево к низкому кухонному шкафчику, который служит и кухонным столом и баром. По обе стороны его стоят две некрашеные табуретки.
Элтон. Мне налей виски.
Сидней. Можешь получить водку со льдом или водку без льда. (Наливает.) Славный, отныне свободный, старина Мэнни! (Несет стакан Элтону, затем поворачивается к сеткам с бокалами и салютует им.) В тот день когда он согласился дать денег на «Серебряный кинжал», он сидел вот тут, а на роже у него было написано: «Больше — ни фига! Сидней, конечно, вылетит в трубу. Зато совесть моя будет чиста: я сделал для него все, что мог. Но теперь — все, я умываю руки». Твое здоровье, Мэнни, предводитель племени мещан! Этот чокнутый Сидней дарует тебе свободу! И катись к чертовой матери. (Ставит стакан, быстро вытаскивает большой блокнот и большой цветной карандаш и садится к чертежной доске, которая стоит у окна почти горизонтально и служит письменным столом.) Давай-ка займемся газетой. (Широкими штрихами чертит макет газетной полосы.) Элтон (с ленивым любопытством, которое на самом деле не так уж лениво). М-м… Сидней… Айрис уже знает, что ты, условно говоря, купил газету?
Сидней. Нет.
Элтон. А ты не думаешь, что ей следует знать?
Сидней. Я ей скажу.
Элтон. Когда? Ведь уже две недели…
Сидней (загнан в угол, поэтому уклончиво). Будет случай — скажу. Элтон. Она, наверно, найдет, что возразить.
Сидней. Она всегда находит, что возразить. Если бы я обращал внимание, я бы никогда ничего не сделал. (Рассматривает свой чертеж.) Знаешь что? Попробую следующий номер печатать наоборот. Понимаешь, белым по черному. Глупо же, ей-богу, — вечно черным по белому. Долой косность!
Входит Айрис, его жена, с целым ворохом продуктовых пакетов. Ей нет еще тридцати, у нее заурядно красивое лицо, которое не бросится в глаза среди толпы. Но она полна мальчишеской живости, которая чарует сразу же, как только она заговорит или как только заглянешь в ее огромные глаза. И подобно множеству девушек в Гринвич-виллидж, у нее целая копна очень длинных волос, сейчас уложенных в высокий узел на макушке. Волосы темно-каштановые. Жизнь уже сделала ее слишком нервозной и чуть-чуть ссутулила плечи. Как бы ни сложилась ее сценическая судьба, она — актриса, она склонна «представлять» и передразнивать, и, по крайней мере с Сиднеем, она позволяет себе это, когда вздумается.
И хотя это вовсе не главное в их многолетних отношениях, но в ней чуть излишне чувствуется взрослая дочь, которая старается блеснуть перед отцом, ждет его похвалы, проверяет пределы его знаний и его превосходства и — особенно в последнее время — чуть излишне раздражается на свою зависимость от него. Он для нее возлюбленный, отец, вселенная, бог.
Но у этого божества глиняные ноги, и вместе с растущим недовольством собой и своим положением в ней зреет настойчивое, хотя еще и неосознанное желание вырваться на волю. Взаимное недовольство иногда бурно прорывается наружу; однако, если не считать этих острых моментов, в их разговорах чаще всего есть оттенок добродушного подтрунивания и шутки.
Услышав щелканье замка, Сидней отбрасывает блокнот в сторону, Айрис, кивнув Элтону, идет в кухню; на секунду останавливается возле сеток с бокалами, бросает взгляд на Сиднея. Свалив свертки на кухонный стол, опять останавливается у бокалов; снимает плащ и остается в уродливой желто-белой форме, в которую неизменно обряжают официанток в кафетериях.
Айрис (Сиднею, стоя возле бокалов). Я не желаю держать их в своей гостиной.
Сидней. А куда прикажешь их девать?
Айрис. Не хватало, чтобы мы заваливали квартиру обломками твоих кораблекрушений.
Сидней. Слушай. Не заводи. Ну, все лопнуло. Тебе этого мало? (Идет к радиоле и ставит пластинку.)
Элтон. Ох, чуть не забыл: надо бежать! Очень срочное дело. Сидней («Не бросай меня!»). Какое?
Элтон. Не знаю, потом придумаю. (Выходит.)
Айрис. Если хочешь знать, все лопнуло еще до того, как началось.
Сидней оставляет эти слова без внимания; Айрис идет в кухню и тотчас же возвращается. Возникает музыка. Эго блюз из Южных штатов; мелодия этой грустной жалобы родилась, вероятно, где-то на Британских островах больше чем сто лет назад; она приплыла из-за океана, впитала в себя пульсирующие ритмы блюзов чернокожего народа и, наконец, душу белых горемык, бедствующих где-то в дальних закоулках страны. Словом, это старинная, неувядаемая и бесконечно прекрасная американская песня, и голос Джоан Баэз раскрывает ее смысл, который не спутаешь ни с чем — такой она проникнута печалью, странно нарастающей все больше и больше. Сидней возится с бумагами на чертежной доске, временами искоса поглядывая на Айрис. Песня «Я больше не увижу тебя, моя радость» вытесняет собою все остальное. Айрис вдруг меняет тему разговора.
Айрис. Сегодня у пас в кафетерии завтракал Бен Эш.
Сидней. И что?
Айрис(выключает радиолу). Говорит, в летнем театре на Лонг-Айленде будут играть «Южные острова». Уже подбирают актеров. И угадай, кто ставит? Гарри Макстон! Слышишь, Сид, Гарри Макстон! Помнишь, ему так понравилось, когда я читала!
Подходит к зеркалу, быстро и резко вертя кистями рук, что в спектакле, очевидно, должно было означать сцену «Веселый разговор». Муж смотрит на нее, хмурится и отводит глаза.
А мы все мечтаем, а мы все болтаем о том, как мы счастливо станем жить… (Оборачивается и ликующе смотрит на Сиднея.)
Помнишь, оп был просто в восторге, когда я ему показывалась в этой роли!
Сидней. И взял другую актрису. И ты прекрасно знаешь, что больше не станешь показываться. (Тут же раскаивается.)
Айрис (застыв в театральной позе). Ты гнусный, жестокий садист, ты эгоист и подлец! (Уходит в спальню.)
Сидней. Прости, Айрис. Сам не знаю, почему я это ляпнул.
Айрис. Так, может, ты выяснишь, и мы наконец перестанем мучить друг друга?
Сидней уныло отмахивается.
Сидней. А что, доктор Стайнер велит тебе этаким манером вербовать для пего клиентуру?
Айрис. Доктор Стайнер здесь ни при чем. Я больше ни слова не скажу о нем в этом доме. И о моем психоанализе тоже. Ты же ничего не понимаешь. Ты и не сможешь понять…
Сидней и Айрис (вместе, он устало вторит ей). …пока не пройдешь через это сам!..
Айрис выходит из спальни. Теперь на ней эластичные брюки и свитер.
Айрис. И между прочим, это правда.
Сидней. Айрис, радость моя, ты берешь сеансы психоанализа у доктора Стайнера уже два года, а разница только в том, что раньше ты все время просто плакала, а теперь сначала подымаешь крик, а потом плачешь.
Айрис. А ты вообще не меняешься, Сидней, и мне от этого даже легче. Разве я могла бы сказать тебе то, что я сказала, если бы во мне не произошло огромной перемены?
Сидней(с искренним удивлением). А что ты такого сказала?
Айрис. Я же сказала тебе в лицо, что ты гнусный, жестокий садист, эгоист и подлец. Не только подумала про себя, по и сказала. А вспомни-ка, ты хоть раз это раньше слышал? Я думала так, чувствовала, но вслух произнести не могла!
Сидней. Стало быть, ты платишь этому шарлатану по двадцать долларов за сеанс за то, что он учит тебя ругаться? Неплохо!
Айрис. Да не в этом дело!
Сидней. Извини. Раз надо — ругайся вслух.
Айрис (сквозь зубы). Ты воображаешь, что ты великий мыслитель, самая интеллигентная задница на свете…
Сидней (сухо). Еще шаг на пути к душевному здоровью…
Айрис. …что у тебя страшно широкие взгляды, а на самом деле ты самый что ни есть закоснелый, провинциальный…
Сидней …тупой и ограниченный…
Айрис. …тупой и ограниченный тип! И вот что я тебе скажу, голубчик мой, — не хотела бы я быть в твоей шкуре, пусть лучше меня на куски разрежут! Да-да! Святой мученик Иоанн, вот ты кто!
Сидней. Да никакой я не мученик.
Айрис. Все мученики. Все носят в себе страдание.
Сидней. Откуда ты знаешь, Айрис?
Айрис. Это все знают. Der… (запинается) Angst[1] — повсюду. И вот что: если бы у меня было столько враждебности к миру, как у тебя…
Сидней. Слушай, Айрис, три года назад ты чуть не довела нас до развода, выискивая какую-то половую проблему: ты ни с того ни с сего решила, что ее не может не быть. Мы даже изобрели что-то эдакое на полгода — ты ведь не сомневалась, что раз это есть у всех, значит, должно быть и у нас. Так вот, имей в виду, на этот раз мы не пустимся на розыски (поправляя ее) die Angst в моей душе.
Айрис (загадочно; присаживается к нему на диван, дразня его). Какой ты бываешь в постели, я знаю получше тебя.
Сидней (вымученная терпеливость; но он тянется к ней: он любит эту женщину). Ну, поделись — мы это обсудим.
Айрис (со святым видом). О нет! Голубчик мой, нет! Сходи-ка сам к психиатру. Ты меня не поймаешь: я не стану заниматься домашним психоанализом.
Сидней. А тут и нет никакой психологической загадки! Просто дело техники. Кое-что меня не устраивало, а кое-что… (хрипло) очень устраивало. (Обнимает ее.)
Айрис. Это доказывает, что в половых отношениях не все зависит только от техники! (Выпрямляется.) И между прочим, язва желудка не у меня. И человек удовлетворенный, да к тому же имеющий язву желудка, не станет вливать в себя столько виски, как ты!
Сидней. Язва — моя, что хочу, то с пей и делаю. И, помнится мне, были времена, когда между страданием и удовлетворенностью существовало множество оттенков.
Айрис (как затверженный урок). В основном ты натура амбивалентная. Ты не допускаешь возможности каких-либо внутренних расстройств, потому что считаешь это признаком слабости, и не хочешь признать себя абсолютно здоровым, потому что для тебя это признак незначительности…
Сидней. Ох, иди ты к черту! Слышать не могу эту чушь! (Снова тянется обнять ее: эти вздорные препирательства для него старая игра, которая ему мила.)
Айрис (кричит). Ну и женился бы на такой, с кем тебе было б приятно разговаривать!
Фраза на секунду повисает в молчании; Сидней принимает ее с легкой грустью, но, стараясь быть выше этого, отвечает, пародируя высокопарность елизаветинской эпохи.
Сидней. Потому что… (поднимает стакан в манере Сирано) «слова, что днем нам трезвый услаждают слух, на ложе ночью холодят любовный пыл, мой друг».
Айрис (вскидывает на него глаза). Откуда это? Я что-то не знаю…
Сидней (хмуро, глядя в пространство). Ниоткуда.
Айрис. Что?
Сидней. Из Плутарха, черта, дьявола! Не все ли равно!
Айрис. Мне-то все равно, но это лишний раз доказывает, что ты считаешь меня дурочкой.
Сидней (так же, скорее в пространство, чем ей). «Покорнейше прошу прощенья. И удаляюсь…» (Пауза. К Айрис.) Это доказывает, что я тебя люблю. Это доказывает, что я не внемлю рассудку и не противоречу своей натуре. Это доказывает, девочка, что я люблю свою жену. Странная вещь. (Закрывает ей рот поцелуем.)
Айрис. Потянуло на любовь, да?
Сидней. Глупая сварливая бабенка. Перестань.
Айрис. Мне уже и слова сказать нельзя?
Сидней. В таком духе — нет. А то я взбешусь. (Порывисто встает, отходит к окну и смотрит на улицу.)
Айрис (зло и упрямо). Ясно одно: тебе трудно со мной разговаривать, потому что в душе тебе хочется только ссориться со мной.
Сидней (кричит). Ничего подобного! И скажи своему доктору Стайнеру: пусть он со своим коньком «люблю-ненавижу» идет… куда подальше!
Айрис. Речь идет о вещах, в которых ты даже не отдаешь себе отчета, Сид. Это бессознательные побуждения.
Сидней. А если они бессознательные, чего уж тут толковать!
Айрис (сбита с толку). Ну, не «без», а «под». Подсознательные побуждения.
Сидней. Слушай, давай лучше подумаем, как бы тебе все-таки показаться режиссерам.
Айрис (это ее больное место). Неужели же ты не понимаешь, что у человека могут быть свои внутренние барьеры?
Сидней (садится к чертежной доске). Очень понимаю и, кроме того, знаю, что, если их наращивать и укреплять, они становятся все выше и выше.
Айрис (сквозь зубы). Ну ладно! Я из своей жизни не сумела сделать ничего путного. А ты? Или эти бокалы мне только мерещатся?
Сидней. А, что ты понимаешь!
Айрис (захлебываясь торжеством). Понимаю, что не такая уж гениальная идея открывать ночной клуб с народными песнями там, где на четыре квартала есть уже двадцать таких ночных клубов. Это я хорошо понимаю, мой миленький! И какой к черту из тебя хозяин ночного клуба? (Идет в ванную чистить зубы.)
Сидней (почти страдальчески: опять то же самое, напрасные старания). Был задуман вовсе не ночной клуб. (Пауза.) Все было бы хорошо, если бы Бруно как следует занялся рекламой.
Айрис (захлопывает дверь в ванную и идет назад). Он полагал, что за это ему будут платить.
Сидней. Я предложил ему четвертую часть.
Айрис Кому нужна четвертая часть доходов без доходного кабачка?
Сидней. Это был не кабачок!
Айрис. Куда ты денешь эти бокалы?
Сидней. Не могу же я сразу придумать! Наверно, есть заведения, которым нужны полторы сотни целеньких бокалов, правда?
Айрис. Тем, кто будет описывать имущество, покажется весьма странным, что в кабачке нет бокалов. Что ты скажешь, если тебя спросят, куда они девались?
Сидней. А почем я знаю, куда они девались? Я не обязан помнить всякие мелочи. Может, воры залезли и украли, мало ли что!
Айрис. Инспектора обожают вникать во всякие мелочи, Сид. Мелочи— это их специальность.
Сидней. Не знаю, почему это тебя волнует. Ты должна радоваться, что я хоть что-то спас, что у меня хватило духу пойти и унести оттуда хоть что-нибудь, пока не описали имущество. Видишь, я иногда бываю очень практичным. А ты меня вечно пилишь.
Айрис приподнимает лист кальки на чертежной доске и обнаруживает под ним макет газетной полосы, над которым работал Сидней.
Айрис (берет в руки чертеж). Ну, а теперь еще что? Хочешь сделаться художником? Боже, какой ужас! (Демонстративно хохочет.)
Сидней. Это не рисунок. Это макет… м-м… (Он колеблется, ему не хочется входить в объяснения в такой момент.)
Айрис (уже ожидая чего угодно). Макет чего, Сидней?
Сидней (тяжело вздыхая, садится). Понимаешь, Харвей влюбился в одну цыпочку…
Айрис. И что?..
Сидней. …и решил переселиться на Майорку. Представляешь, решил плюнуть на все и жить на Майорке…
Айрис (опускается на стул, прижимая пальцы ко рту). О боже, пег… Сидней, нет…
Сидней (пожимая плечами). Ну и, конечно, пришлось ему сбагрить свою газету…
Айрис. Нет. Господи, сделай так, чтобы это была неправда. Сбагрить— кому? Сидней, да неужели же ты?..
Сидней. Знаю, тебе трудно, Айрис. Трудно попять, почему мне это нужно…
Айрис (бессильно сникает на стуле). Не верю. Не верю, что ты, еле выкарабкавшись из этого (жест в сторону бокалов), мог сразу же влезть в это… Не говоря уже обо всем прочем, что ты сказал Харвею насчет денег? Чем ты собираешься ему платить?
Сидней. Мы с ним договорились. Не беспокойся.
Айрис. Как вы договорились, Сидней?
Сидней. Ну, в общем договорились. И точка. Говорят тебе, не беспокойся. И точка.
Айрис. Господи помилуй, да где же ты возьмешь деньги на издание газеты?
Сидней. Это совсем маленькая газета. Еженедельная.
Айрис. Сидней, тебе не на что выпускать даже листовку, и даже один раз в год!
Сидней. Я сам знаю, что делаю, — сколько раз я должен повторять тебе одно и то же? Деньги тут вовсе не главное. Харвей подцепил очень богатую бабенку, и деньги его пока что не интересуют.
Айрис. А когда заинтересуют? Где ты их возьмешь? Объясни, пожалуйста, глупой настырной старухе Айрис, не то она будет ломать себе голову день и ночь.
Сидней. Достану. И точка. Достану. Ведь на «Серебряный кинжал» деньги нашлись? И тут найдутся. Чтобы что-то сделать, надо что- то делать. Точка.
Тем временам к дому подошли Уолли О’Хара и Элтон Скейлз. Первый — человек лет за сорок, с редеющими рыжеватыми волосами, одет довольно стандартно. Он несет несколько плакатов на картоне. На минуту оба останавливаются и оживленно разговаривают, очевидно обсуждая, как вести себя дальше. Элтон стучит в дверь. Айрис с досадой всплескивает руками и открывает им.
Элтон (громко чмокает ее в щеку. Жест в сторону Уолли). Смотри, кого я встретил!
Уолли (показывая избирательный плакат Сиднею и Айрис. На нем написано: «Хотите реформ — голосуйте за О'Хара»). Здорово, Сид.
Сидней (стоит как вкопанный; решительно). Я отвечаю: НЕТ.
Элтон(кричит на него). Не паясничай! Сначала хоть послушай, что он скажет!
Уолли. Здравствуй, Айрис! (Целует ее.)
Айрис уходит в кухню готовить салат.
Сидней. Знаю, что он скажет, и не желаю слушать. Я в эту игру не играю. И точка. Моя образцово-показательная газетка не будет ввязываться в политические кампании. Ни в какие. Политика для тех, кто к пей питает особый интерес. А у меня интерес уже остыл.
Уолли (словно он ничего другого и не ожидал. Усаживается поудобнее). Знаю, слыхал. Ты мне уже все это объяснял. «Политика — это нарыв на здоровом теле человечества. Политика — это рак души. Это грязные делишки, сплошные компромиссы и пустые словопрения». И так далее, и так далее. (Идет к сеткам с бокалами, вынимает один бокал.) Здесь что, притоп алкоголиков? (Наливает себе в бокал из бутылки; бросает проницательный, наметанный взгляд на новоиспеченного редактора.) И все-таки, Сидней, я в конце концов понял, и ты тоже должен это понять: дело ждет, и надо же кому-то его делать. Вот я, например, почти забросил работу, хотя моя юридическая практика только начинает налаживаться. Я иду на риск и сил своих не жалею; а тебя всего-навсего прошу чуточку помочь и поддержать через твою — насколько я понимаю — газету.
Сидней. Ни за что, даже ради тебя, Уолли. Мои читатели вольны поступать, как им угодно. Но в моей газете — никакой поддержки. И никаких редакционных статей.
Элтон (к Уолли, возбужденно). Ты видишь! Вот оно! Вот оно, тяжелое заболевание современных буржуазных интеллигентов — «страусизм»! У этого явные симптомы — Великий Печальный Уход от мирской суеты. (С комическим отчаянием бьет себя в грудь.) Сердце кровью обливается! (Прикрепляет плакат к книжной полке.)
Сидней. Элтон, хочешь знать точный и безошибочный признак, по которому всегда — слышишь, всегда — можно отличить бывшего коммуниста от обыкновенных людей? По тому, как он часто и беспричинно повторяет слово «буржуазный».
Элтон. А хочешь, я скажу, как можно точно и безошибочно, несмотря пи на что, распознать липового коммуниста с членской карточкой в кармане? По тому, как оп цепляется за любой ничтожнейший предлог, чтобы уклониться от разговора, если речь идет хоть о мало-мальски важных вещах!
Уолли (спокойно, посмеиваясь). Послушать вас, так можно подумать, что вы заклятые враги!
Сидней (обращаясь к Элтону). Да, я, должно быть, уже не верю лозунгам революционеров со школьного двора, Элтон. Да, вероятно, у меня уже не осталось ни энергии, ни чистоты душевной, ни разумения, чтобы «спасать мир». (Снимает плакат Уолли. Смотрит на обоих, улыбаясь затаенной улыбкой, одними краешками губ.) И если говорить всерьез, я теперь не верю даже, что обязательно наступит весна. А если и наступит, не верю, что она принесет что- нибудь поэтичнее или мятежнее, чем… обострение язвы желудка!
Уолли (встает и подходит к Сиднею. В нем — всепроникающая уверенность). Речь идет не о мире, речь идет о населении нашего округа. Знаешь, как говорят в лечебницах, где лечат от пьянства? Не думайте, сколько раз вам придется отказываться от рюмки, думайте только о первой. Вот в чем вся штука, Сид. Не думай о больном мире, думай о больном соседе, вот и все.
Сидней. Весьма убедительно. (Отдает Уолли плакат.) Но сказать по правде, дорогие друзья, боюсь, что я переживаю смерть восклицательного знака. Он умер во мне. И мне больше не хочется никого пи к чему призывать. Конец моих отроческих лет — смерть восклицательного знака. (Криво усмехнувшись.) Надо думать, это не со всяким случается. Взять хоть старика Элтона — это же сплошной восклицательный знак!
Элтон (надменно). У капитуляции один запах, один образ, один звук.
Сидней (так же). Послушай, я не новичок. Хочешь, покажу газетные вырезки? С восемнадцати лет я состоял во всех комитетах под лозунгами «Руки прочь», «Уничтожить», «Запретить», «Прекратить», «Сохранить», «Охранить»… А в результате — (с почти бесшабашной легкостью) отвращение ко всякого рода организациям: при одной мысли о «движении» за что-то меня просто мутит. Сил моих нет глядеть, как одержимые жаждой власти мятежники устраивают поножовщину за влияние в… (последний удар) в буфетной комиссии! (Идет в ванную за склянкой с пилюлями.)
Уолли (спокойно усмехаясь). Говорят тебе — думай только, как удержаться от первой рюмки.
Сидней (возвращается и подходит к чертежной доске, чтобы запить пилюлю виски из своего бокала). То есть подымать возню вокруг мелочей, поскольку с важным мы все равно ничего не можем поделать? Например, с тем фактом, что я родился от отца, искалеченного на одной войне, сам воевал во второй и живу под явной и непосредственной угрозой третьей? Забудь всю эту труху, да? И борись за… новые правила уличного движения. Так?
Уолли (ставит свой бокал; энергично). Да черт тебя возьми, старик, здесь у нас чуть ли не самое крупное гнездо торговцев наркотиками! Этот их синдикат считает наш округ своим владением, тут работает такая машина…
Сидней. Можешь пробавляться чем хочешь. Будь деятелем, если тебе нравится. Только не липни с этим ко мне. Айрис, пива!
Айрис (выходит из кухни). Одно скажу, Сидней: просто уши вянут, когда тебя слушаешь, просто уши вянут!
Уолли (подчеркнуто-шутливым тоном). Что и доказывает: место женщины — в кухне.
Элтон (гримасничая). Куда плотно закрыта дверь.
Уолли. Поражаюсь тебе, Сидней. Перед явной и непосредственной угрозой…
Звонит телефон.
Айрис. Боже, это, наверно, Мэвис! Сейчас она мне ни к чему. Сид, возьми трубку.
Сидней. Мне Мэвис всегда ни к чему. Возьми сама.
Айрис идет к телефону.
Ох, эта Мэвис, братцы, — честное слово, ее сочинил Синклер Льюис, только она каким-то образом выпала из его книги! (Смотрит на Элтона, спокойно.) Кстати, о сестрах Айрис — ты, кажется, часто видишься с Глорией, когда она приезжает?
Айрис у телефона бросает быстрый многозначительный взгляд на мужа.
Элтон (шутовским тоном). Да, а что?
Сидней. А то, что послушай меня: берегись дочерей из дома Атреева!
Айрис сверлит его взглядом.
Элтон (бойко, нс замечая немой сцены). Ничего, рискнем! (К Уолли.) Ты бы ее видел, старик!
Уолли (улыбаясь). Не прочь посмотреть. (Возобновляет атаку.) Сидней, если ты не желаешь палец о палец ударить…
Элтон. Только сейчас тебе нет смысла знакомиться с ней. Я видишь ли, попал в поле ее зрения и заполнил его собой целиком.
Уолли. Где же оно, это сокровище? Почему не зайдет и не заставит Сида открыть глаза пошире?
Айрис (вмешивается в разговор, прикрыв трубку рукой). Она в Лос-Анджелесе. Много разъезжает. Она известная манекенщица.
Элтон показывает фотографии Глории Сиду и Уолли.
Да-да, слушаю, дорогая. Да нет, Мэв, это меня ничуть не интересует, вот и все. Пока. (Кладет трубку и садится возле мужа.) Бедняга Мэвис. Уже сколько лет она пытается цивилизовать меня. Но надо отдать ей должное: она не сдается. Вот сейчас купила мне какое-то платье…
Сидней. Славная старушка Мэвис, родоначальница всех мещан. Мой братец — предводитель мещан, но она — их родоначальница. (Внезапно выдергивает шпильки из волос жены; волосы рассыпаются по ее спине и плечам. Это его любимая игра, которая злит Айрис.)
Айрис. Да ну тебя к черту, Сид! Прекрати, слышишь? Я серьезно говорю!
Элтон (к Уолли). Дать ему волю, так он заставит ее бегать босиком в холщовом балахоне, с развевающимися волосами. (Сиднею.) Что у тебя, какой-то деревенский комплекс, что ли?
Уолли. Странно, почему у славного еврейского парня из мелкобуржуазной среды такая приверженность к старому, изжитому англосаксонскому мифу?
Сидней (растягивает слова, подражая жителям Западных штатов). Наверно, потому, что моя особая еврейская душа менее разборчива, чем другие.
Уолли (пытаясь пробиться). Сидней, если ты ничего не хочешь сделать для своего района, как же ты тогда…
Сидней (опять уклоняясь). Голубчик мой, знаешь, чего мне хочется? Мне вдруг страшно, неудержимо захотелось забрать свои книги, фотоаппарат, пластинки и… мою жену… и уйти…
Айрис, Элтон и Уолли(хором). В леса!
Айрис с безразличным видом начинает приводить в порядок волосы, стараясь заколоть их по-прежнему.
Сидней (через силу). Да. И остаться там. (Резко запрокидывает ей голову назад и смотрит в глаза.) Навсегда.
Айрис вздыхает.
Элтон (к Уолли). Ты понимаешь, что мы видим перед собой? Думаешь, этот тип стремится только к символическим горным вершинам? Нет, ему еще подавай там все удобства!
Сидней (меняя разговор, Элтону). Между прочим, я договорился с Мики Дэфо, что ты к нему придешь. Оп будет ждать тебя завтра в полдень в своей конторе. Надень галстук, покажи, что ты готов лобызать ему задницу, — словом, не заставляй его нервничать.
Элтон. То есть как это — договорился? Зачем? Чего ради я должен идти к Мики Дэфо?
Сидней. Надо. Больше некому.
Элтон. Нет уж, меня не посылай, мне не о чем разговаривать с такими людьми, как Мики Дэфо.
Сидней. Ты прав, ты не годишься. Абсолютно пе тот человек. От Ассоциации оптовой и розничной торговли мы получаем лишь половит рекламных объявлений, которые печатаются в пашей газете. Нет, нам нужен человек… (как бы нечаянно идет в сторону Уолли так, что последнее слово произносит, стоя перед ним) обходи-тель-ный.
Уолли. На меня не смотри.
Сидней. Почему, жирный кот, почему?..
Уолли. А почему ты считаешь, Сид, что можно всегда просить, просить и никогда ничего не давать?
Сидней (воздев руки). Да потому что, пока я не издох, моя образцово-показательная газетка будет…
Айрис. Ох, Сидней, газета, газета, газета!.. Долго ли она у тебя продержится, твоя газета? (Уходит в спальню, подбирая на ходу волосы вверх.)
Элтон. Что с ней творится последнее время?
Сидней (пожимает плечами). Кто ее знает? Может, она решила начать новую жизнь.
Уолли. Брось, это в ней греки чудят. Не знаешь, что ли? В ее душе восторжествовала врожденная трагедия.
Сидней (весь разговор предназначен для ушей Айрис). Она только наполовину гречанка, значит и трагична она только наполовину. Эй, Айрис, когда придешь, показывайся только в профиль!
Айрис. Ах, как вы все остроумны! (Кудахтающий сардонический смех.)
Уолли. А еще наполовину она кто?
Сидней. Ирландка и чероки. Я женат на единственной греко-гэльско-индийской дикарке, попавшей в рабство. Если только можно себе представить Айрис в рабстве… Покажи нам твой танец, девочка.
Айрис быстро выскальзывает из спальни, делает несколько на греческого танца мизерлу, который переходит в джигу, затем в шаблонное изображение индейской воинственной пляски и заканчивается неподвижной позой в духе Мэрилин Монро. После этого Айрис тотчас же убегает.
Всему, что она умеет, научил ее я. Слышали бы вы, как о ней говорила моя мать. (И конечно, неизбежное.) «Я же совсем не против гоев, Сид, она славная девушка, но все-таки в рис она кладет слишком много жиру. Да еще бараньего. А желудок? С кукурузными хлопьями! Это же комом ложится».
Уолли (кивая на дверь, за которой скрылась Айрис). Как с театром? Что-нибудь наклевывается?
Сидней (шепотом, поднимая руку, чтобы отвести эту тему). Тс-с! И не заговаривай!
Элтон (перелистывая книгу, лежащую перед ним на низком столике). Одна из твоих бед в том, Сидней, что у Торо ты восхищаешься не тем, чем надо.
Сидней (сидит в кресле спиной к Элтону, заложив руки за голову). Откуда ты знаешь, чем я у Торо восхищаюсь и чем не восхищаюсь?
Элтон. Да по твоим пометкам. (Расхаживая по комнате, начинает читать вслух; поначалу старается придать словам издевательский оттенок, утраивая букву «р» и т. д., но затем это уже ему не удается — быть может, потому, что слова эти трогают даже его. Он читает, и мы начинаем замечать знакомые оттенки и интонации в его голосе, хотя не сразу угадываем, что это такое.) «…В самых студеных, не защищенных от непогоды местах расцветают самые теплые и добрые чувства. Холодный пронзительный ветер сметает всю плесень, и ничто не может противостоять ему, кроме того, что песет в себе добро. Во всем, что мы видим в таких студеных, не защищенных от непогоды местах, как горные вершины…» Видишь! Вот оно, твое стремление к горным вершинам!
Айрис проходит в кухню, приносит миску с гороховыми стручками, принимается их лущить.
«…есть здоровая чистота, вызывающая в нас уважение… Мы вдыхаем бодрящий, очищенный воздух… и мы склонны остаться здесь на долгое время, чтобы порывы ветра проносились сквозь пас, как сквозь безлистые деревья, заставляя нас привыкать к суровой зиме; мы словно надеемся таким образом обрести ту чистую и несокрушимую силу, которая будет поддерживать нас во все времена года».
Сидней осторожно и чуть-чуть вызывающе отбирает у него книгу, захлопывает и ставит на полку, потом снова садится и глядит в пространство.
Уолли. Ладно, а как насчет прочего у Торо, дружище Сидней? Что скажешь о высоком общественном сознании Торо, того Торо, который однажды стоял за решеткой тюремного окна, когда святой из святых мистер Ральф Уолдо Эмерсон, проходя мимо, спросил: «Генри, как вы оказались там, внутри?» А Торо, который попал «внутрь» за протест против зла тех времен, поглядел на него и сказал: «Нет, это вы ответьте, как вы оказались снаружи?»
Айрис, слишком хорошо зная Сиднея и чувствуя, к чему идет дело, начинает тихонько напевать «Боевой гимн республики».
Сидней. Прекрати.
Элтон (хладнокровно нанося смертельный удар). Почему, Сид? Она права… Уолли, перестань молоть чушь! Не распускайся, старик. Ты «млеешь»! Ты «преклоняешься перед человеческим духом»! Ты «выставляешь напоказ свои чувства». Разве ты не знаешь, Уолли, что «читателям» (указывает на Айрис) «этого не нужно». Что огромной «темной массе» (указывает на окно) «этого не нужно». Больше того, выдохшийся мятежник (указывает на Сиднея) не может себе этого позволить. Так что не трать силы, Уолли: он оплакивает свое отрочество. Уйдем, пока он не всучил тебе полторы сотни бокалов. (Встает.)
Сидней (уязвленный). Ну и убирайся к черту!.. Иоанн Креститель! (Бросается на колени и, раскинув руки, медленно и точно изображает низкий восточный поклон.) Бог да благословит твою христо-спасительскую душу! (Помахивая поднятыми вверх ладонями, заунывно тянет «а-а-а», но постепенно стихает, так как Элтон стоит над ним непреклонно.)
Элтон. Тихо, тихо, малый, не надо принимать это так близко к сердцу. Что за чувствительность, в самом деле — еще, чего доброго, и нюни распустишь. В конце концов, что особенного? Всего-навсего мальчишка. Паршивый мальчонка семнадцати лет. (С жестокой небрежностью.) Что он там у тебя делал в «Серебряном кинжале» — пол подметал, что ли, этот… как его?..
Сидней (тихо). Сэл Перетти.
Элтон. Ах да, Сэл Перетти.
Сидней. Я сделал все, что мог…
Айрис (она взбешена). Да, ты взял его на работу — и ты не можешь нести ответственность за каждого мальчишку, который является с улицы!
Сидней. Я хотел помочь ему.
Айрис уходит в кухню.
Произведения
Критика
