История швейцарской литературы. Том 3. Глава 4. Майнрад Инглин
Имя Майнрада Инглина (Meinrad Inglin, 1893-1971) ассоциируется у швейцарцев нескольких поколений со знаменитым романом «Швейцарское зеркало» («Schweizerspiegel», 1938). Пожалуй, Инглина нельзя без преувеличения назвать европейски знаменитым писателем, но для Швейцарии он важен чрезвычайно. Еще и после Второй мировой войны роман «Швейцарское зеркало» считался образцовым произведением в своем жанре, да и в творчестве Инглина на протяжении по меньшей мере трех десятилетий воспринимался как норма, образец1. Инглин проработал в литературе пятьдесят лет, им написано немало, но удивительным образом почти все, созданное им, не выходит за пределы тематического круга, обозначенного еще в его первом опубликованном романе «Жизнь в Ингольдау» («Die Welt von Ingoldau», 1922).
Инглин, по-видимому, не особенно стремился уйти от повторений. Вновь и вновь возвращаясь к значимому для него набору эпизодов и сюжетов, он лишь по-новому истолковывал их в последующих романах и рассказах. Нельзя исключить, что такое использование повторяющихся элементов текста происходило бессознательно, т.е. не было намеренным приемом. Однако Инглин даже усиливает это повторение, начав со второй половины жизни заново переписывать свои главные произведения. Вот только три характерных примера: первый роман 1922 г. «Жизнь в Ингольдау» появился в новой редакции в 1943 г., и еще раз, подработанный, в 1964. Роман «Серая Марка» («Die graue March», 1935) был переписан заново и опубликован в 1956 г., а «Швейцарское зеркало» в существенно новой редакции — в 1955 г. То же удвоение видно и в сборниках новелл. Эта черта живо напоминает о «мельнице вариантов» Карла Шпиттелера, неохотно расстававшегося с образами своих произведений и десятилетиями упорно перерабатывающего их. Отметим сразу, что Шпиттелер по-своему очень значим для Инглина, однако это все-таки не та литературная традиция, на которую он ориентирован. Даже в ранних, еще юношески откровенных, не очень умелых, но, может быть, самых живых его творениях нет и следа влияния шпиттелеровского умонастроенИя или литературной формы. В целом Майнрад Инглин, что называется, добротный реалист, и мыслит он себя как прямой продолжатель дела Готфрида Келлера и Конрада Фердинанда Мейера. Швейцарцы ценят Инглина как певца целостного, душевно здорового мира, чуждого дурной современности (heile Welt): «Какой здоровый мир сияет в этих произведениях, здесь не чувствуется ничего из тех срывов, резких криков отчаяния, набухающей тьмы, циничной издевки насмешливого презрения к миру, изображать которые не устают современные литераторы»2. Но таким «здравым» реалистом Инглин сделался не сразу. Он лишь постепенно осознал ограниченность собственных возможностей в изображении проблем современности с помощью новейших способов письма. Именно поэтому его произведения, отмеченные модернистским «нездоровьем», стали для него как бы маргинальными. Не случайно некоторые произведения 1920-1930-х годов никогда не переписывались им заново и не переиздавались.
Это не относится, как упоминалось, к первому большому произведению Инглина, роману «Жизнь в Ингольдау». Основные события в романе следуют главным моментам жизни самого автора: рождение и сиротское детство в маленьком швейцарском городке, по европейским нормам — деревне, долгий и мучительный поиск собственного пути, попытки вырваться из обывательского окружения, а затем, наконец, возвращение в него и примирение с ним, основанное на постепенно обретенном доброжелательном отношении к миру в целом и внутренней независимости.
Роман, вышедший в германском издательстве, был встречен скандалом в родном кантоне писателя, Швице. Это и понятно, ведь речь в романе идет намеренно и почти исключительно только о большой деревне в центре Швейцарии. Множество указаний — характерные горы, озеро, столь любимые Инглином описания ландшафтов — все облегчает узнавание. И негативная реакция на роман была вполне предсказуема. Инглин достоверно описал не только местность, но и дал пусть несколько утрированный, но тоже вполне узнаваемый психологический портрет этого «мира в Ингольдау». Критический пафос романа, нужно признать, способен вывести из себя не только деревенского мещанина, какими предстают в романе жители родных мест писателя. Этого не меняет и то обстоятельство, что традиционный деревенский уклад жизни разительно переменился, дети деревенских жителей теперь учатся в университетах, а не пасут коров. Этот деревенский мир тесен, но отнюдь не от отсутствия просвещенности или особой бедности. Молодому Инглину словно хотелось рассказать о трудностях жизни как таковой, от рождения человека до его смерти. Инглин пытается показать, как неразумно, во вред себе и другим, решает свои проблемы большинство людей, попадая в характерные жизненные ситуации: отношения детей и родителей, половое созревание с его трудностями, размышления о смысле жизни и смерти...
Нарочито неспешное, подробное описание строго католического мира деревни Ингольдау сконцентрировано в первых главах вокруг церкви. Главное событие завязки романа — предстоящее назначение нового священника взамен умершего. Постепенно в действие втягивается все более широкий круг персонажей, от местных аристократов до простушки-служанки. Перед читателем предстает немало людей несчастливых и недовольных, обращает на себя внимание и интерес автора к событиям и умонастроениям, имеющим отрицательные последствия в будущем, как, например, чрезмерная любовь матерей к детям, которая оказывается столь же губительной для них, как и холодность или же смерть родителей. Из трех частей романа первые две изобилуют смертями — завязку, как в каком-нибудь детективе, составляет загадочная смерть деревенского священника. Затем один за другим умирают вдова, не справившаяся с воспитанием своих детей, мальчиков Мельхиора и Эдуарда, желчный атеист доктор Бетшарт, его сын Дамиан, замученный сознанием своей мнимой греховности, а потом и дочь доктора, безгрешная Мартели. Картину неблагополучия физического, телесного (болезнь и смерть) дополняет неблагополучие социальное. Вдовы и сироты составляют немалую часть персонажей романа. Для полноты впечатления от картины социального зла приведем историю соблазнения служанки Врени, бедной родственницы скупого чиновника Шибига. Впрочем, как раз эта линия относительно быстро получает достаточно благополучное завершение: хозяина питейного заведения, церковного сторожа Якоба в наказание обязали присутствовать при родах соблазненной им девушки, и при виде ее страданий он раскаивается. (Порой Инглину присущ своеобразный юмор.)
Без сомнения, такое нагнетание неблагополучия в первых частях романа имеет автобиографическую основу. Личный опыт автора сходен с опытом его основных персонажей — он тоже рано потерял отца, а несколько позже и мать, тоже, как все его молодые герои, трудно учился в школе и менял профессии. Однако в таком изображении жизни немало и от «литературы».
Юность как проблема известна в литературе давно, она стала особо значимой благодаря Франку Ведекинду и вновь актуализировалась в драматургии экспрессионизма. Начало 1920-х годов, когда Инглин работал над романом, — время появления нового, «черного» экспрессионизма, один из ведущих авторов которого, австрийский драматург Ф.Брукнер, вскоре сделался европейской знаменитостью благодаря постановке в Берлине пьесы «Болезнь юности» (1925). Метафора юности как опасности, болезни вовсе не чужда тексту Инглина. Некоторое влияние поэтики экспрессионизма на начинающего автора можно предположить и в изображении конфликта поколений в романе. Холодность, даже жестокость отцов, изнеживающая, даже развращающая любовь матерей, отчуждение детей и взрослых — все ведет к тому, что подрастающие дети «не переносят действительности», подобно одному из основных персонажей романа, Эди. С другой стороны, и у экспрессионистов, и у Инглина за таким изображением отношений детей и взрослых, конечно же, проглядывает несколько упрощенная трактовка психоаналитических постулатов. Инглин, скорее всего, впитывает разлитые в воздухе идеи, а не ориентирован на определенное литературное их воплощение3. И все же выбор «неприятных» тем из психоаналитического репертуара, мотивы инцеста (священник Антон Рейхлин, влюбленный в свою сестру Терезу), богоборчества, потери веры и безумия (жена доктора Бетшарта, потерявшая мужа и детей) позволяет говорить о влиянии экспрессионизма на Инглина. Об этом свидетельствует и характерное ускорение темпа повествования, движущегося скачками (осознание беременности, первое шевеление ребенка и роды случаются как бы в один день, да еще в театральном сопровождении грозы, бури).
Однако уже в первом своем романе Майнрад Инглин проявляет себя поистине как швейцарец. Ему непременно нужны равновесие, согласованность всех элементов. Поэтому как бы остро ни ставились «последние» вопросы, выход из безысходности должен быть найден. Экспрессионистские мотивы так и остаются мотивами, несмотря на их значимость и разветвленность. В целом же роман ориентирован на привычный жанровый канон XIX в. Повествование, в конце концов, не случайно возвращается к исходному пункту — церкви. Отрекшийся от священнического сана Антон Рейхлин, пережив период сомнений и отчаяния, приходит к новому для себя пониманию мира и людей, своего рода недогматической религиозности. Характерна последняя сцена романа: вместе с молодыми людьми, которым он хочет и может помочь в жизни, Рейхлин наблюдает за красочным церковным праздником в Ингольдау, находя в нем глубокий смысл.
Оптимизм такой концовки напоминает о многократно возникающей при чтении ассоциации с романами Генриха Федерера4. (Скажем, жена доктора, недовольная своим безрадостным браком, очень напоминает Марту, героиню знаменитого романа «Горы и люди», какой та предстает в самом начале.) Скорее всего, совпадения такого рода не намеренны — просто у Инглина как писателя сходный тип мышления, и не столь важно, с помощью какого имени из этого характерно швейцарского ряда его обозначить. Сам Инглин в романе такие отсылки делает: лучшим писателем из длинного ряда достойных герой романа Антон Рейхлин называет Иеремию Готхельфа.
Схема, лежащая в основе «Мира в Ингольдау», — это схема классического романа, воспринятая в некотором упрощении, условно говоря, схема романа федереровского типа. Она предполагает цельный мир без разрывов, в котором, несмотря на все существенные сложности жизни, нетрудно сохранить гармоничность любого существования. Для этого надо обладать терпимостью, доброжелательностью, а главное — разумностью, исключающей крайние формы поведения в отношениях с людьми, природой или Богом. Поэтому в последней, третьей, части романа Инглин вводит противовес нагнетенному неблагополучию. Начинает активно действовать его пара положительных героев, Тереза и Антон Рейхлин. Тереза — это самый яркий образ романа и, пожалуй, один из лучших женских образов во всем творчестве Инглина, придававшего большое значение изображению женщин. Тереза воплощает почти идеальный вариант жизненного пути, каким его видит Инглин для женщины: доброта, стремление «помочь всем людям» делают, в конце концов, счастливой и ее саму. Судя по всему, дети Терезы будут избавлены от неразумного воспитания, полученного всеми молодыми персонажами романа, с трудом, болезненно приспосабливающимися к жизни. Мужской вариант положительного «противовеса» сложнее и чреват большими отклонениями. На умудрение и смягчение брата Терезы, Антона, нелюдимого книжника, автор употребляет всю протяженность романного времени.
Нужно заметить, что в целом роман не оставляет тяжелого впечатления. Этому способствует не столько наивно-прямолинейная заданность движения от «плохого» к «хорошему», сколько особая, сдержанная авторская манера. В ней есть теплота в изображении отдельных персонажей, главным образом детей и подростков, немало очень точных психологических наблюдений, мастерски обрамленных пейзажными зарисовками.
Появление большого романа утвердило за Майнрадом Инглином статус писателя, к которому он стремился с ранней юности. Оставив всякую другую деятельность, Инглин с 1919 г. Занялся только писательским трудом. Он снова поселился на родине, в кантоне Швиц, где и прожил всю жизнь за исключением одного года — 1922, проведенного в Германии в поисках издателя для «Жизни в Ингольдау». Деньгами на издание его ссудил Швейцарский союз писателей.
Впечатления этого единственного года жизни вне Швейцарии легли в основу небольшого романа «Вендель фон Ойв» («Wendel von Euw»), вышедшего в 1925 г. Внешние события жизни в Берлине в романе отразились мало, но в значительно большей степени, нежели в «Жизни в Ингольдау». Инглин строил этот роман по образцу подчеркнуто нового, свободного от прежних канонов письма, широко распространенного тогда в литературе Германии. Роман «Вендель фон Ойв» получился необычным для Инглина и отличается от всего, написанного им когда-либо. В первую очередь, не характерен для Инглина выбор типа героя — антибюргера, индивидуалиста, дразнящего окружающих самым вызывающим образом. (Так, например, Вендель вывешивает на площади тело покончившего самоубийством писателя и инсценирует «самопроизвольный» колокольный звон, собирающий к несчастному перепуганных жителей городка.)
Еще отчетливее, чем в первом романе, звучат экспрессионистские мотивы: конфликт поколений, сумасшествие и самоубийство; бывшая проститутка становится избранницей и помощницей главного героя... Особенно характерна идея избранничества Венделя, мечтающего о новой, лучшей человечности, о «жизни на свету».
Впрочем, и здесь, в критическом неприятии современного состояния общества, у Инглина была возможность опереться не только на новейших экспрессионистских писателей, но и на отечественную традицию, восходящую к роману Карла Шпиттелера «Имаго». Это классический образец романа о возвращении героя на швейцарскую родину, где тот не находит своего места в пошлом и тесном мирке маленького городка. Втягивание Венделя в бесконечные общества и союзы местных жителей, обе любовные линии романа — многое обнаруживает порой прямые параллели со шпиттелеровским шедевром.
Горы как родина души нового, духовного человека — главная тема большой новеллы «Над водами» («Über den Wasserr», 1925). В самом построении этого произведения по-прежнему ощутимо влияние К.Шпиттелера. Здесь использован прием, характерный для новеллистики Шпиттелера — вставная новелла и обрамление. По настроению и набору идей новелла «Над водами» тесно связана с вычурным романом «Вендель фон Ойв». Вместе они образуют костяк той небольшой группы произведений, где Инглин пытался заглянуть в духовное пространство, тогда еще только осваиваемое Г.Гессе. Но это лишь последний всплеск поэтической вольности у Инглина. В дальнейшем энергия такого рода, стремящаяся осмыслить необычное, будет направляться писателем на создание небольших рассказов, легенд и сказок, редко попадая в крупные произведения.
В самом последнем своем романе «Эрленбюль» («Erlenbuhl», 1965) Инглин возвращается к теме «Венделя фон Ойва». Сильвестер Фонбюль приезжает в городок своего детства мультимиллионером. Теперь он мог бы позволить себе жизнь по собственному усмотрению, но такая свобода дается ему с немалым трудом. В конце концов, Фонбюль уезжает. Роман 1965 г. лишен дополнительной нагрузки раннего своего прообраза, романа 1925 г., в нем нет ни особых литературных аллюзий, ни эскапад, ни просто идей или представлений, выходящих за рамки повседневного, обыденного. Из языка устранены обильные прежде метафоры, пропала приподнятость стиля. (Это направление обработки любимых тем в сторону упрощения, сведения добросовестно рассказанной истории к случаю из жизни, нередко восходящему к случаю из жизни самого автора, характерно для всего позднего творчества Инглина.) В целом обе попытки написать портрет героя, противопоставленного своему окружению и стремящегося жить независимо, нельзя отнести к удачам Инглина, несмотря на отдельные достоинства этих текстов.
«Гранд отель Эксцельзиор» («Grand Hotel Excelsior», 1928) вполне можно было бы определить как добротный «производственный» роман, но этому мешает своего рода «дополнительная нагрузка», то, что в свое время называлось «тенденцией». В известной мере «тенденциозны» все произведения Инглина, написанные до середины 1940-х годов. Автору не давалось ненавязчивое сочетание мировоззренческих постулатов, ради которых в конечном счете и писались его произведения, и собственно художественной стороны этих текстов. Социальная, патриотическая и даже отдельная мировоззренческая линии сюжета явно вписаны в хорошо знакомый автору материал — жизнь большого отеля. Юношей семнадцати-восемнадцати лет Инглин работал официантом, и знание гостинично-ресторанного дела «изнутри» пригодилось ему позднее во многих произведениях. Действительно, использование ресторана, отеля как удобной модели или среза общества — это прием, имеющий богатую традицию в мировой литературе. Отель «Эксцельзиор» становится у Инглина многозначным символом современной цивилизации. Она несет гибель всему исконному, природно-швейцарскому. С одной стороны, эта цивилизация очень ненадежна, поскольку современнейший отель сгорает дотла; с другой стороны, она неуничтожима, поскольку в конце романа возникают планы строительства нового, еще более грандиозного суперотеля, «рая для современного человека».
Противовес отелю с его порочностью, роскошью и внутренней пустотой составляет усадьба, старинное крестьянское владение: «Там со своими работниками и скотиной, рядом со своей благочестивой, тихой женой живет, соблюдая патриархальные обычаи, старый Якоб... Они все еще христиане, настоящие христиане в истинном смысле, верующие католики».
Позднее Инглин не раз возвратится к изображению швейцарского крестьянства во всем многообразии его человеческих типов и судеб. В романе заметно стремление дать сразу крупные обобщения. Усадьба Урглсау, «стоящая позади отеля», как бы отстранившаяся от него, приобретает символические черты особого места. Здесь даже смерть приносит мудрость и успокоение. (В Урглсау проводят свои последние дни американский миллионер Баркер и старый крестьянин Якоб Зигварт.)
В целом роман выстроен весьма искусно, все его многочисленные линии подробно разработаны, скреплены авторскими рассуждениями о судьбе, смысле жизни и смерти. И все же роман отчетливо показывает, что Инглину скорее удаются изображения, а не обобщения. Там, где Инглин отрывается от знакомого, где он фантазирует, он неубедителен. Образы «таинственного» русского Мастаковича, непротивленца злу Вюрмли, колеблющегося совладельца отеля Петера Зигварта, который бежит от проблем, подальше от навязчивой, бездуховной цивилизации в «дикие» Альпы, говорят об этой неудаче достаточно красноречиво.
Инглин всегда черпал свои сюжеты из швейцарской жизни, не делая на этом особого упора. Просто это его действительность, то, что известно ему как никакая другая жизнь. Однако у Инглина есть и специально швейцарская тема. Открывает ее небольшое сочинение «Похвала Родине» («Lob der Heimat», 1928), где подробно и поэтично описывается красота родной природы. Характерно, что родным Инглин считает не вообще все швейцарское, а именно кантон Швиц. Такая избирательность не делает его безоговорочно «региональным» автором. Это подтверждает «Юность народа» («Jugend des Volkes», 1933), роман в пяти новеллах о древнейшей истории Швица, а по сути — о начале Швейцарии. Это иллюстрации к ключевым и можно даже сказать хрестоматийным моментам национальной истории. Они написаны так, что вызывают ассоциации с картинами Фердинанда Ходлера. Архаизирующая стилизация идет рука об руку с исторической достоверностью и нравоучительностью, от чего, к счастью, не страдает занимательность этого произведения. По «Юности народа» при желании можно было бы изучать историю.
У Инглина было бесконечное число предшественников, однако его исторический роман получил очень высокую оценку во всей Швейцарии, переводы на все четыре языка и переиздания не оставляют в этом сомнений.
Главным произведением Майнрада Инглина до Второй мировой войны стал большой роман «Швейцарское зеркало». Это тоже своего рода исторический роман, хотя и посвященный недавнему прошлому. Позже, сделавшись уже маститым историческим писателем, став почетным доктором Цюрихского университета (1948), Инглин получил от фонда «Pro Helvetia» заказ на создание произведения о поражении Швица в борьбе с французскими завоевателями в 1797 г. Так появился роман «Почетное поражение» («Ehrenhafter Untergang», 1952), где характерная для Инглина точность исторических деталей оживает благодаря изображению сугубо швейцарских национальных свойств как их понимал автор. Собственно, основной задачей всей группы исторических произведений Инглина было понять и описать все характерно швейцарское, особое, от истоков до современности. Инглин проследил эти специфически швейцарские свойства в природе, людях, государственном устройстве.
Остановимся подробнее на романе «Швейцарское зеркало», этом почти монументальном изображении Швейцарии. Уже через несколько месяцев после завершения роман был опубликован и сразу же вызвал большой резонанс. Его воспринимали как патриотическую книгу, как событие общенациональной значимости. Альбин Цоллингер, тогда уже достаточно известный писатель, в очень благожелательной рецензии писал, что швейцарское зеркало становится в романе «зеркалом мира»5. Первые критики отмечали чисто художественные достоинства романа: стройность его сложной формы, хороший литературный язык, независимость, самостоятельность автора6. Это был несомненный успех Инглина.
Швейцария в годы Первой мировой войны — эта тема вынашивалась Инглином давно, он готовился к своему роману больше двадцати лет. Сам участник изображаемых в романе событий (в 1915 г. студент университета Майнрад Инглин стал курсантом в офицерской школе в Цюрихе), он не оставлял мысли написать об этой сложной эпохе: «Я все больше подвергался соблазну и в конце концов поддался ему — рассказать о Швейцарии в Первую мировую войну, о ее великом испытании, самом важном отрезке ее недавней истории. Никогда еще новейшая история не была столь отчетливой, столь обнаженной в своем существовании, проблематике, жизненных проявлениях, как в те четыре года»7. Это высказывание относится к 1953 г., времени, предшествующему публикации новой версии «Швейцарского зеркала» (1955). Не так давно закончилась Вторая мировая война, но, видимо, для Инглина, как и для многих его современников, Первая мировая навсегда осталась основным историческим событием века; остальное было уже повторением.
Войну как таковую Инглин не изображает — это противоречило бы его установке на предельно честное самоограничение, на описание только того, что можно пережить и увидеть в пределах собственного опыта и собственной страны. Тем не менее, вопреки всякому самоограничению за образец явно берется «Война и мир» Льва Толстого. Сообразно с этим и выстраивается громадный объем материала. История разветвленного семейства Амманов перемежается с изображением жизни армии и событиями в политических сферах. Не всегда равноценно написанные, эти пласты, тем не менее, крепко связаны между собой благодаря хорошо продуманной системе персонажей. Правда, эпический размах иногда не по силам Инглину, временами роман превращается в публицистическое выступление, почти газетную статью с анализом политики, подробностей текущих событий и действий государственных мужей. Но в такой открытой публицистичности есть и свои положительные стороны. Давно известно, насколько значимой для швейцарской литературной традиции была идея государства8. Инглин и тут не представляет собой исключения, полностью разделяя эту патриотическую страсть, больше того, символизируя ее как главную идею швейцарской истории и культуры. Инглин, повторим, традиционен в этом отношении, но в то же время вызывающе несовременен. Редкий писатель 1920—1930-х годов обходился без критических выпадов в адрес швейцарской демократии, не высказывал недовольства современным состоянием швейцарского духа; достаточно сравнить «Швейцарское зеркало» с «В-пиющим в пустыне» Якоба Босхарта. Оба романа пересекаются в изображении событий до начала Первой мировой войны (визит германского кайзера в Швейцарию в 1912 г.) и даже в выборе персонажей.
Альфред Амман, как и герой Босхарта Фердинанд Штапферу, — полковник, член правительства, партийный функционер-либерал и тоже происходит из крестьянского рода. Оба они богаты. Один из трех сыновей Аммана, Пауль, подобно сыну босхартовского персонажа Рейнхарту, увлечен социалистическими идеями, но разочарован тем, как они реально преломляются в рабочем движении. Именно этот параллелизм во внешних обстоятельствах героев позволяет отчетливо увидеть разность установок обоих авторов. Инглин исходит из полного приятия сути швейцарского государства как народного представительства, ему важно донести до читателей эту мысль даже ценой утраты единого стиля романа. Приведем обширную цитату из последней главы романа, в которой происходит разговор между Рене Жюно и Фредом Амманом, двоюродными братьями, долгое время разделенными политическими взглядами. В этой паре друзей и родственников Майнрад Инглин воссоединяет немецкую и французскую части Швейцарии, единство которой подверглось испытаниям во время войны. Они ведут разговор о своих общих корнях:
«— Это жизнь нашего народа, нашей природы...
— Да, знаешь ли, Родина!
— А ты как думал! Родина наших деревень и городов; озеро, горы, Русгрунд...
— Ну да! И крестьянин, и пасущаяся скотина, сенокос, альпийские песни с переливами, состязания стрелков, ручной органчик...
— Альпийский рожок, тоска по дому, сказка, песня...
— Нет, серьезно, ты можешь сколько угодно иронизировать!
— Я не иронизирую, ну, может, только совсем чуть-чуть».
Перечисление продолжается еще добрых полстраницы, добросовестно перебираются реалии французской Швайцарии, а затем разговор превращается в изложение общих мест швейцарского политического катехизиса. Его едва ли в состоянии оживить легкий налет иронии, да Инглин и не пытается придать таким включениям видимость диалога, происходящего в реальном художественном пространстве его текста. Персонажи романа вдохновенно декламируют политический трактат:
«Добавь еще несколько важнейших факторов, стало быть, наши четыре языка, различные церкви и вероисповедания, полноту самостоятельного исторического развития и местных традиций!»
«Эта жизненная полнота разделена, в свою очередь, на двадцать два кантона, не говоря об общинах, округах, полукантонах, на маленькие государства, которые, действительно, обусловлены природой и историей, но одновременно представляют собой административные и избирательные округа...»
Каждый новый абзац следующих четырех страниц текста развивает мысль о швейцарском государстве: «Наше государство... блюститель порядка, законодатель, хранитель права, оно не навязано нам какой-либо властью, его желает народ. Наше союзное государство, таким образом, — это преимущественно дело разума, благоразумия, терпимости, дело духа». Государство гарантирует «порядок и свободу», способствует полезной самокритике, несмотря на опасности, которым подвергают его при этом неразумные граждане, и, наконец, подводит Рене предварительный итог рассуждения: «Я думаю, например, что уравновешенному человеку, к какому бы слою общества он ни принадлежал, ни одно из государственных сообществ не подходит лучше, чем наше... Мысль о конфедерации, если додумать ее до логического конца, является излюбленной идеей всех добрых европейцев».
Автор, еще не исчерпавший всех оттенков этой мысли, оставляет последнее слово за собой и в заключительных пассажах романа поясняет, как тщательно следует воспитывать граждан, отклоняющихся от непоколебимого в веках либерального центра9.
Альбин Цоллингер недаром выражал надежду, что «дидактическая энергия» романа сможет оказать громадное воздействие, «если удастся довести книгу до сознания самых широких слоев»10.
Конечно, Майнрад Инглин не везде так однотонно наставителен в своем вполне правильном, разумном патриотическом пафосе. В «Швейцарском зеркале» немало мастерски написанных страниц, и даже бесконечно повторяющиеся армейские эпизоды с их изнуряющими марш-бросками, маневрами и учениями — а именно так выглядела война в невоевавшей нейтральной Швейцарии — написаны разнообразно, даже изобретательно, они запоминаются не меньше, чем лучшие лирические эпизоды (линия Гертруды и Альбина).
Весьма удачно разработана и вся «семейная» линия романа. У четы Амман четверо взрослых детей — Северин, Фред, Пауль и Гертруда. Каждый из них по-своему разрушает целостное, непротиворечивое и во многом наивное мировоззрение своих родителей. Полковник Амман с горечью наблюдает за отходом детей от его внутренней нормы, прежде всего от нормы политической: Северин, редактор праворадикальной газеты, открыто симпатизирует Германии и тем самым опасно усугубляет раскол внутри Швейцарии. Пауль, интеллектуал, настроенный скептически ко всему традиционно-швейцарскому и подозревающий во всех проявлениях национального казенный патриотизм, увлекается социалистической идеологией; Фред тоже не склонен разделять либеральные убеждения отца, не выработав сначала собственных... Ни один из них не сделал карьеры, достойной сына патрицианской цюрихской семьи. Дочь Гертруда разводится с мужем, блестящим офицером, но ограниченным человеком. Это приводит к разрыву отношений с родителями. Лишь трагические события военных лет, лишения и смерть близких сводят воедино этот почти распавшийся семейный круг. Восстанавливаются отношения с франкоязычной частью семьи, после смерти Альбина Пфистера во время печально знаменитой эпидемии гриппа с судьбой дочери смиряется властная госпожа Барбара. (Это типично инглиновский образ женщины-матери: несколько суровая, замкнутая, а по сути своей очень деятельная, добрая натура. Она активно занимается помощью беженцам воюющих стран.) Последним возвращается в родительский дом Пауль. На его примере отчетливо видно, как швейцарская интеллигенция останавливается перед «русским вариантом». Инглин дает своему герою почувствовать опасность гражданской войны, а после генеральной стачки 1918 г. Пауль понимает, что его взгляды на свободу личности несовместимы с пребыванием в социалистической партии.
Стоит отметить, что подавляющее большинство персонажей романа вызывает явную симпатию автора, а в результате и читателя. Исключение составляет, пожалуй, только Северин, самый неприятный персонаж романа. Но все они, вне зависимости от вызываемых ими симпатий и антипатий, действуют, исходя из искренних и, как правило, бескорыстных побуждений. Хотя и могут ошибаться, как Пауль, или невольно подрывать национальную идею единства, как педант и резонер Северин, или же просто быть односторонними людьми, как муж Гертруды, образцовый офицер Хартман...
Нельзя сказать, чтобы Инглин стремился как-то сгладить неприятную действительность, он отнюдь не сделался вдруг слеп к реальности. О всеобщем неблагополучии военных лет в романе ведется немало разговоров, но сами по себе люди низкого происхождения Инглина не занимают, они нужны лишь для контраста. В романе эпизодически возникает лишь одно семейство Штокмайеров, разбогатевшее во время войны, но оно и единственное. Таких людей Инглин практически не изображает, хотя и отмечает их место в общей картине Швейцарии тех лет. Отсюда в целом доброжелательный тон романа, сохраняющийся несмотря на сложность и напряженность его атмосферы.
«Швейцарское зеркало» принесло Инглину несомненный успех и словно освободило его для десятилетиями откладывавшихся дел, как творческих, так и житейских. Следующая публикация появилась через пять лет, уже в разгар Второй мировой войны. Инглин был вновь призван в армию. Основные события этих военных лет — женитьба и работа над небольшими прозаическими текстами, поездка в Германию в 1940 г., а также периодическая служба в армии. В 1943 г. в Лейпциге был отпечатан сборник новелл «Гюльдрамонт» («Güldramont»), но тираж практически полностью оказался уничтоженным во время бомбардировки города. В сборник вошли лучшие новеллы Инглина. К ним, несомненно, относится и новелла «Развилка» («Die Furggel»). В этом небольшом шедевре Майнраду Инглину удалось немногими словами выразить то, что он не раз пытался рассказать в своих больших романах, начиная с «Жизни в Ингольдау».
«Развилка» — как бы исходная ситуация всей жизни автора, в двенадцать лет ставшего сиротой. Однако трагическая гибель в горах отца (автобиографический костяк произведения) осмысляется в этой необыкновенно поэтичной новелле лишь как одна из многих предстоящих ее герою переломных ситуаций, развилок жизни: «Альпинистам развилки известны не хуже, чем вершины. Идешь, поднимаешься вверх, потеешь, а потом в награду за это стоишь на вершине перевала; позади тебя важная часть пути, и ты заглядываешь в новый мир. Это бывает и в человеческой жизни. Жизнь подобна путешествию, и человек несколько раз оказывается на вершине такой вот развилки, которая разделяет два отрезка, например, в дни важных экзаменов, в день свадьбы или смерти...»
Новелла построена с высочайшим мастерством. Ход событий повторяет символическую линию развилки. Путешественники, мальчик двенадцати лет и его отец, стремятся достичь прекрасной горной развилки. Они идут на первую в жизни мальчика охоту. Сначала поясняется старинное слово «forka», производное от «вилы», затем им попадается молодой бычок, рога которого повторяют эту форму, наконец, сама прекрасная горная развилка, до которой доходят отец и сын, где и происходит разговор о развилке как метафоре жизни. Все это — подъем повествования по восходящему отрогу развилки. Затем кульминация, гибель отца — оступившись, он падает в пропасть, — на изображение которой Инглину потребовалась всего одна фраза. На вершине повествования происходит замедление. Мальчик ждет возвращения отца, показана его безмятежная радость днем и ночные страхи, затем начинается путь вниз, по следам их недавнего подъема.
С великолепной сдержанностью, без малейшего «случайного» намека на предстоящее трагическое событие описан первый путь, к вершине развилки. В нем — доверительные, дружеские отношения взрослого и ребенка, их обстоятельные, на целую жизнь рассчитанные разговоры, предвкушение первой охоты на серн. И тем сильнее контраст с дорогой вниз, когда замкнувшийся, боящийся чужого сочувствия мальчик с трудом несет тяжелый отцовский Рюкзак в долину, где его встретит мать.
В 1943 г., когда был опубликован сборник, Майнраду Инглину исполнилось пятьдесят. «Развилка» как метафора жизни самого автора, почувствовавшего себя на середине, или вершине, жизни, хорошо объясняет немалые перемены в его творчестве. Лучшие его произведения, пусть и не столь знаменитые, как «Швейцарское зеркало», написаны именно во второй половине жизни. Инглину удалось увидеть тот новый мир, что открывается за перевалом, и на некоторое время удержаться на его вершине. Два рассказа сборника 1943 г., «Гюльдрамонт» и «Расколдованный остров», по своему художественному уровню вполне сравнимы с «Развилкой», хотя, может быть, и не обладают присущей ей глубиной обобщения.
Четвертый рассказ сборника — это новая версия новеллы 1925 г. «Над водами». С 1943 г. Инглин начал регулярно переписывать наново свои прежние произведения. Новые редакции были много короче, но правка происходила не без потерь. Убирались живые приметы времени, исчезали горные легенды и предания, реже встречались диалектные выражения, и без того не частые у Инглина11. Тексты подравнивались под некий усредненный образец классической «формы», противопоставленной теперь прежней «полноте» («О переработках», 1949). Все чаще писателю присуждают теперь премии и почетные звания. Инглин, постоянно живущий в своем деревенском Швице, становится достопримечательностью швейцарской культуры. Спуск по склону горной развилки оказался более пологим и удобным, чем долгий и крутой подъем к вершине его творчества. Его мастерство росло, компенсируя некоторое ослабление поэтической силы, воображения. Романы, несколько сборников короткой прозы — новеллы, сказки, притчи, охотничьи рассказы, даже военные и армейские анекдоты — все написано технически очень умело, добротно.
Первой большой послевоенной работой стал роман «Вернер Амберг» («Werner Amberg», 1949), в значительной степени построенный на автобиографическом материале. Читатель, знакомый с творчеством Инглина, мог бы увидеть в новых «одеяниях» немалое количество ситуаций и просто отдельных подробностей, уже использованных в прежних произведениях писателя. В целом же это — традиционный швейцарский вариант романа воспитания. Выбран характерный период от детства до юности героя, стремящегося стать писателем и не находящего себя ни в какой другой области человеческой деятельности.
Особо следует отметить роман «Урванг» («Urwang», 1954). Это история о затоплении высокогорной долины ради строительства электростанции. Из долины должны быть выселены несколько крестьянских семей. Тема гибели крестьянства и уничтожения традиционного швейцарского ландшафта известна в литературе давно и актуальна по сей день. Назовем для примера очень близкий по внешним событиям рассказ Босхарта «Родина» (1910). Для Инглина, приверженного швейцарской традиции как в образе жизни, так и в литературных вкусах, обращение к теме крестьянства было, можно сказать, неизбежным. Охотник и любитель охотничьих рассказов, он отдал ей дань в своем давнем романе «Серая гряда». Там события из мира животных, диких и домашних, чередуются и сопоставляются с событиями человеческой жизни, жизни крестьян — горцев и охотников. Привлекательную сторону этого несколько прямолинейного романа о трудности жизни простых людей составляли местные предания и охотничьи бывальщины, позднее выделившиеся у Инглина в самостоятельный жанр. (В новой редакции романа 1956 г. сокращению подверглись именно эти эпизоды.)
Роман «Урванг» формально сохраняет связь со всем прежним миром инглиновских произведений. Изображенное автором пространство разных текстов всегда скреплялось переходящими из произведения в произведение именами персонажей. Видимо, оно мыслилось эпически, как своего рода единый текст. Так и в «Урванге» героя зовут Бонифац фон Ойв, и сообщается, что он майор. Фамилия отсылает к одноименному роману («Вернер фон Ойв»), имя принадлежит персонажу романа «Гранд отель Эксцельзиор», портье Бонифацу Трютшу, а майорское звание связано с высоким кругом представлений об армии из «Швейцарского зеркала». В этом персонаже собраны лучшие черты любимых персонажей Инглина. Это охотник, любитель природы, хорошо понимающий и любящий крестьянский уклад городской человек. Он уравновешен, разумен и доброжелателен. Заметим, что майору в романе уже исполнилось шестьдесят лет — возраст самого Инглина.
Наблюдая за постепенным уничтожением долины, не тронутой современной индустрией, видя, как варварски сводят лес, хитростью и государственным принуждением вынуждая крестьян переселяться в другие места, майор из огорченного наблюдателя становится активным советчиком и помощником крестьянских семейств. От натиска прогресса не спасается и поборник обещавших прибыль нововведений Штайнер. Характерно, что Инглин Делает его владельцем деревенского трактира. («Антиалкогольная» тема тоже, к слову, типична для швейцарской литературной традиции.) В надежде на новые возможности, открывающиеся со строительством станции, он помогает сломить сопротивление крестьян затоплению их земель. Но, в конце концов, выясняется, что и его хозяйство будет затоплено.
Характеры людей, их отношения, охотничьи сцены, с замечательной осязаемостью выписанный во всех географических подробностях пейзаж, обреченный на гибель, — все говорит о том, что Инглину удалось использовать лучшие стороны своего писательского дара. От многословного публицистического пафоса «Швейцарского зеркала» сохранилась лишь дискуссия. В нее вложены важные для Инглина положения, «не поместившиеся» в непрямые высказывания. Майор спорит с Вегманном, представителем акционерного общества Ураг, строящего станцию:
«Случай Урванга — это всего лишь скромный, но характерный пример. Нужно бы точно подсчитать, что теряется здесь вместе с этой долиной и что выигрывает Ураг... Выигрыш просеется сквозь сито Урага, которое удержит финансовый доход... он выльется на гигантскую мельницу международной цивилизации... в нем больше не будет ничего особенного, ничего личного, ни лица, ни внутренней ценности. Здесь же, в Урванге, это было живым бытием со своим незабываемым лицом, со своей ценностью, телом и душой, и, несмотря на компенсации и переселения, все это потеряно».
Победа общества потребления над архаическим укладом жизни кажется вполне неизбежной, но майор фон Ойв предостерегает собеседника: «Если всеобщее развитие пойдет так и дальше, то мы будем защищаться. Я убежден, что все добрые европейцы были бы благодарны швейцарцам, если бы они не дали перемолоть себя на этой мельнице». Так сдержанно, всего лишь одной фразой намечена теперь новая задача Швейцарии — сохранение уникальной природы и народной традиции. Отныне публицистичность прямых высказываний в художественном тексте ушла для Инглина в прошлое. Все, что ему нужно сказать, Инглин говорит языком художника. Порой его герои бывают немного резоне-рами, как добродушный фон Ойв, порой сам автор прокомментирует занимательный рассказ каким-либо наставительным замечанием, но чаще доверит его рассказчику, во многом напоминающе-му майора из «Урванга»; порой и весь рассказ выйдет дидактическим, как «Живая изгородь». Но в целом творчество позднего Инглина, не достигая, может быть, высоты сборника «Гюльдрамонт», держится на вполне достойном, хотя и без блестящих решений, художественном уровне. Выделяется тут только роман «Урванг» и несколько пронзительно мудрых притч. Несмотря на отдельные эксперименты в области новой техники письма в начале своего творчества, связанные преимущественно с экспрессионистским кругом идей, он большую часть жизни писал в духе характерно швейцарского реализма.
Майнрад Инглин осуществил мечту своего детства, став знаменитым писателем, оставался им до самой смерти в 1971 г. и не забыт и по сей день. Ему удалось, говоря всегда только о Швейцарии и еще чаще о Швице, сказать о мире нечто, не высказанное и не понятое до него никем, — о природе, о смысле и бессмыслице жизни, о Боге... Вполне очевидны его заслуги перед швейцарской литературой, поэтому ему, по всей вероятности, суждено и дальше оставаться знаменитым швейцарским писателем.
