В поисках утраченной души
И. Варламова
В маленькой повести Симоны де Бовуар есть одно весьма важное для понимания главной героини лицо, которое остается как бы за сценой, но голос его — несколько, как нам представляется, скрипучий и даже неприятно надтреснутый — нет-нет да слышен из-за кулис. Это голос давно умершей от рака старой школьной учительницы, мадемуазель Уше.
Время от времени Лоране бегло вспоминает то, чему ее некогда, в детстве, учила мадемуазель. И ее слова, чуть-чуть менторские, назидательные, поначалу даже раздражающие нас старомодной своей прямолинейностью, постепенно начинают действовать на читателя — именно в силу их поразительного несообразия с той жизнью, которую вынужденно ведет героиня и окружающие ее люди.
Чем дальше, тем мы все с большим уважением прислушиваемся к голосу старой мадемуазель и ловим явственно звучащие в нем нотки благородной бескомпромиссности; Мы просто уже не можем обойтись без этого голоса: ведь то, что он произносит, — это единственно верное и прочное в зыбком, расползающемся мире, в котором живет героиня.
Да, только скрипучий голос мадемуазель Уше оставляет нам веру в спасение несчастной Лоране, болезнь которой состоит в тоске о чем-то — хотя бы только о чем-то! — подлинном. Пока сквозь годы, сквозь завалившие Лоране обломки рухнувших нравственных устоев этот голос глухо доносится до нее, есть еще некая, пусть эфемерная, надежда на возможность борьбы. Если уж не за самое себя, как считает Лоране, так хоть за детей. «Дети еще могут на что-то рассчитывать. На что? Если б знать». Так кончается эта повесть, грустно и саркастически названная «Прелестные картинки».
Страна детства для Лоране — чистая страна, в которой еще задаются серьезными вопросами, еще страдают, и плачут, и по-настоящему любят, и пытаются что-то понять..; Лоране постоянно обращается к своему детству, а также к детству десятилетней дочери Катрин и сверяет по нему, как по эталону, свои нынешние представления с утраченными.
Не бог весть какие открытия в педагогике делала старая добрая мадемуазель! Ну, скажем: «Не говорите о том, чего не знаете». Всего-навсего. Но в мире, где каждый фальшивит и все, «выставляясь» друг перед другом, пересказывают только что прочитанные журнальные статьи, и такое замечание немаловажно. «Говорите, что думаете», «составляйте обо всем собственное мнение» — это все из ее прекраснодушных прописей. Но «прекраснодушны» они не по существу, а лишь потому, что среди окружения Лоране их решительно невозможно применить. И Лоране мечется, тоскует...
А вот это уже серьезнее: в 1945 году, после войны и гитлеровских лагерей уничтожения, после Хиросимы, мадемуазель Уше говорила плачущей Лоране: «От нас будет зависеть, чтоб эти люди умерли не напрасно». Ах, мадемуазель, мадемуазель! Пожалуйста, скажите что-нибудь еще! Ведь через несколько страниц Лоране подумает обреченно: «Против всех не пойдешь». Однако мадемуазель на посту, и в ушах Лоране звучат имена Галилея, Пастера и других, которые приводила ей в пример учительница. И тогда, несмотря на охватившую Лоране тяжелую депрессию, несмотря на странную болезнь, заключающуюся в том, что ее то и дело тошнит от разочарования, от испакощенной жизни, — несмотря на это, Лоране, слыша голос мадемуазель, голос совести и чести, идет в конце концов против всех: против мужа, любовника, сестры, матери и даже любимого отца, против самой себя — за детей, за Катрин, за будущее.
«Катрин я не уступлю... — заявляет мужу Лоране. — Не зови врача, я не спятила: просто говорю, что думаю... Воспитать ребенка не значит сделать из него прелестную картинку...»
Но что, собственно, происходит? Чего не хватает Лоране? Ее муж — красивый, здоровый, любящий ее человек, по профессии архитектор, так сказать — интеллигент. А раз у нее есть муж, она не «социальный нуль», как выражается ее мать Доминика. У Лоране есть двое детей — две добрые, умненькие девочки. У нее есть работа, которая ее занимает. На наш взгляд, это довольно странное занятие, а в общем, оно, наверное, не хуже всякого другого. Лоране служит в бюро художественной рекламы самых разнообразных товаров, начиная от деревянных настенных панелей и кончая томатным соком. Дело Лоране в этом бюро — подбор броских, запоминающихся подписей под рекламным рисунком или фото. Здесь требуется оригинальность, известная тонкость и такт... Есть у Лоране и роман с красивым, страстно влюбленным в нее Люсьеном, что вносит в ее размеренную жизнь некую острую приправу.
Если коснуться материальной стороны жизни, то уровень обеспеченности ее и мужа таков, что хотя им и не по карману поехать, скажем, в фешенебельный Баальбек отмечать рождество или купить стереорадиолу «Хи-Фи», стоимость которой, вместе с многокаскадным усилителем, исчисляется в миллион франков, то все же забежавшая в гости художница Мона, осмотревшись в квартире Лоране, задумчиво произносит: «Скажи-ка, роскошно ты живешь». Даже роскошно!
Но не единым хлебом жив человек, и Лоране глубоко несчастна. Ее несчастье настолько искренне, неподдельно, что, право, ей может посочувствовать и тот, кто лишен всего, что есть у Лоране, но у кого осталось утраченное было ею свойство — очарованность души. Речь идет вовсе не о бессмысленно-розовом взгляде на жизнь, не о том, чтобы воспринимать жизнь как прелестную и потому лживую, рекламную картинку. Скорей наоборот. То очарование, о котором я говорю, это сдиранье с жизни яркой лживой этикетки и взгляд на нее — со всеми ее бедами и радостями, страстями и болезнями — трезвый, мудрый, терпимый, знающий всему цену. Чем дается такой взгляд? Опытом? Отчасти. А отчасти и тем, что кое-кому удается пронести сквозь все лишения и муки маленький измерительный приборчик, заложенный в вас кем-то давным-давно, еще в детстве (может быть, своей мадемуазель Уше?). А если он остается незаржавленным, невредимым, то там, внутри, он все и вся неутомимо сверяет, взвешивает, отсеивает и в конце концов определяет главное.
Повесть Симоны де Бовуар — это точное, скрупулезное, дотошное исследование того, как некая симпатичная молодая женщина постепенно разочаровывается в жизни. До последней строки повести происходит это разочарование. Пока еще очистительное и плодотворное, но уже и таящее в себе опасность омертвения души — если заглохнет голос мадемуазель и станет «все равно».
Вот муж. «Идеальный», — как определяет его Лоране, старающаяся быть объективной. Жан-Шарль ведет автомобиль, и вместе с Лоране мы кидаем на него взгляд сбоку. Лицо умное, энергичное, но — «как бы это сказать? — остановившееся, как все лица». Сцена в супружеской постели венчается жестокой фразой: «Любовь тоже гладка, гигиенична, обыденна». Становится жутковато. Или вот Жан-Шарль воспитывает свою дочь Катрин. Девочка, видите ли, задает неуместные вопросы (Катрин попал на глаза плакат: «Две трети мира голодают», и она хочет знать, «зачем мы существуем» и «как можно уничтожить несчастья»); Лоране неловко от тона Жан-Шарля. Не то чтоб ироничного или снисходительного — патерналистского. Потом он произносит речь, очень ясную и убедительную: «Этот плакат — доказательство того, что мы хотим все изменить». У него тоже возникали вопросы, когда он был маленьким, но он не помнит какие. Жан-Шарль читает по вечерам. Что? Оказывается, он «обожает книги, которые не говорят ни о чем». Жан-Шарлю повезло: он работает с гениальным архитектором Вернем, с ним интересно. Но Монно лучше платит, и вот Верня — побоку, хотя он столько для Жан-Шарля сделал. Лоране напоминает мужу: «Ты говорил, что у вас замечательный коллектив, что вы работаете вдохновенно». У Жан-Шарля уже готов ответ: «Вдохновение не кормит. Я стою больше, чем зарабатываю у Верня». Да и «нельзя быть великим архитектором, не умея приспосабливаться».
А вот Жан-Шарль на уик-энде, за городом, ворошит в камине дрова, глаза его блестят. От его лица исходит аромат детства, и Лоране ощущает к нему нежность. «Если б обрести ее вновь, навсегда». Но пора возвращаться в Париж, супруги едут домой в машине, ведет Лоране, и случается непредвиденное. Навстречу — группа велосипедистов, и один из них, рыжий, внезапно выскакивает с тропинки на шоссе. Лоране резко поворачивает руль, и машина опрокидывается в кювет. Машина разбита. Что чувствует Лоране? Прекрасное посетило ее. Лоране любит этого кретина — велосипедиста, потому что не убила его, любит его товарищей и незнакомых людей, предлагавших довезти ее и мужа до Парижа. А что чувствует Жан-Шарль? Он озлоблен: «По нашей страховке оплачивается только ущерб, нанесенный третьему лицу». Он решительно не может переварить, что потерял восемьсот тысяч франков. Уж не считает ли он, что следовало убить велосипедиста? Кажется, да.
А дома вновь возникает разговор о дочери, который кончается ссорой: «Я хочу, чтоб моя дочь преуспела в жизни», — и выпад против Лоране: «Ах, не устраивай мне, пожалуйста, снова приступа больной совести». Впрочем, он не любит, когда прелестная картинка его семейной жизни приобретает вид содранной и скомканной этикетки, и к Новому году Жан-Шарль дарит Лоране дорогое колье. Это компенсация за ссору — символ, эрзац. Чего? Чего-то уже давно не существующего между ними — внутренней связи, тепла. Он покупает семейный мир, согласие, любовь и гордость собой.
И как же он ошарашен, бедняга, когда Лоране, наконец, находит в себе силы заявить ему, что не позволит сделать с Катрин того, что сделали с ней, с Лоране. В замешательстве перед ее напором Жан-Шарль уступает на время.
Такова история отношений Лоране и Жан-Шарля. Снаружи, для всех — прелестная картинка. Внутри, под этикеткой, — эрзац-любовь, эрзац-семья, эрзац-мир.
Возлюбленный Лоране — Люсьен, «лучший мотиватор фирмы», сначала кажется ей прямой противоположностью Жан-Шарлю: вода и огонь. Но художнице Моне со стороны, вероятно, виднее. Она говорит: «Смешно, до чего твой муж похож на Люсьена… Оба они мужики с хорошими манерами и белыми зубами, умеют поговорить и протирают кожу после бритья афтер-шейвом». Лоране возмущена, но лишь потому, что хочет убедить самое себя. Она давно чувствует то же самое. Трезво глядя на своего возлюбленного, Лоране признается себе: «В сущности, Люсьен тоже живет внешней жизнью, хотя и по-иному, чем Жан-Шарль; из всех, кого я знаю, только папа другой. Он верен чему-то, что в нем, а не в вещах». Запомним эту ее мысль об отце, мы еще вернемся к ней. А пока — Лоране решительно идет на разрыв с Люсьеном.
Что же остается? Ах, да — ее работа. Над Лоране посмеиваются, когда видят ее задумчивой: «Опять в поисках формулировки?» Действительно, она много думает об этом. Ищет, отбрасывает варианты. «Деревянные панели помогут вам сочетать урбанистическую элегантность с поэзией леса». Однако Лоране понимает: разве она продает людям панели? Что людям нужно? Они хотят «нового — без риска, забавного — с гарантией солидности, достоинств — по дешевке… Перед ней всегда одна проблема: завлекать, удивлять, успокаивая; вот магический предмет, он потрясет вашу жизнь, ничего в ней не сдвинув с места». Создавая рекламу, она вроде бы стремится дать людям «надежность, счастье, радость бытия». Но ведь Лоране слишком хорошо знает, что это обман и сколько человек их фирмы, она в том числе, работают над тем, чтобы сделать этот обман посъедобнее.
Некоторое время Лоране принимает близко к сердцу дела своей матери. У Доминики трагедия: ее бросает богатый друг Жильбер, который вдруг решил жениться на молоденькой «индюшке», дочери своей давней любовницы. Лоране пытается утешить мать, но та в бешенстве. «По-твоему, это не унизительно — быть выброшенной на свалку, как старая калоша? — говорит она. — Ах, так и слышу, как они хихикают»: Кто — они? Оказывается, их светские знакомые. Так что же это? Боль и страх одиночества или уязвленное самолюбие светской дамы? Увы, дальнейшие события убеждают Лоране в последнем. «Лучше быть отвратительной, чем смешной», — решает для себя Доминика и пишет двадцатилетней невесте Жильбера ужасное письмо: в самых непристойных выражениях открывает девушке тайну отношений ее жениха с ее матерью. И вот уже Лоране чувствует, что к ее жалости примешивается гадливость, точно она жалеет раненую жабу, не решаясь к ней прикоснуться.
Но есть еще отец, некогда оставленный матерью, добрый, милый, ни на кого другого не похожий отец... Лоране в свои самые трудные, самые мутные минуты бросалась к нему, как к роднику — «воды животворной напиться». В самом деле, он, кажется, очень хороший. Он живет в квартире, заваленной книгами, пропахшей табаком. Слова, которые он произносит, имеют свой истинный смысл: Он пытается согласовать свою жизнь со своими принципами. Он не способен на интриги, равнодушен к деньгам; у него нет стереорадиолы «Хи-Фи», но он любит музыку. Когда он ее слушает, на его лице «отблеск вечности». Лоране советуется с отцом по поводу Катрин, и тотчас он весь внимание — чуткий, не знающий готовых ответов. Он один способен находить радость в уединенной суровой жизни. Как бы хотелось Лоране владеть его секретом!
И вот она отправляется с отцом в поездку. Они избрали Грецию. Лоране надеется, что общение с отцом поможет ей обрести равновесие, найти утраченное... Но — странно! — ничего подобного не происходит. Наоборот, Лоране начинает понимать, что и он, ее неподкупный отец, дает обманывать себя. Любуясь красотами древности, суровым пейзажем и развалинами храмов, отец отворачивается от живой жизни, от людей, от их повседневных забот и печалей. Вдруг оказалось, что он равнодушен к ним. Все эти умершие столетия, которыми так восхищается отец, подавляют Лоране, но зато она видит нужду местных крестьян. «Суровое счастье», к которому, бывало, так любил призывать отец, — где оно? Лоране читает совсем иное в лицах, покрасневших от холода...
И поэтому, когда отец и Доминика решили сойтись, чтобы доживать старость вместе (для матери такое решение предопределено тем, что свет, возможно, будет изумлен, но подсмеиваться не станут — это так респектабельно!), Лоране, пожалуй, не слишком удивлена. Она даже сумела выдавить из себя: «Я считаю, что это хорошая мысль». Но вечером, после ужина, ее опять стошнило. «Значит, это не было правдой, что он владеет мудростью, радостью, что ему хватает внутреннего света»:
А был ли у него секрет? Может, никакого секрета и не было?
Если уж он, отец, познавший тщету всего и обретший душевный покой по ту сторону отчаяния, если уж он, отец, такой непримиримый, будет выступать по тому самому радио (это устроила Доминика!), которое всегда обвинял в лживости и холуйстве, если уж он, принадлежащий к другой породе, — может. Значит, думает Лоране, ничего не осталось в мире святого, кроме детей, пока еще задающих вопросы...
И Лоране понимает — она обязана защитить хотя бы детей: свою Катрин, которую вот уже с помощью психолога отучают дружить, отучают думать; ее подругу Брижитт, еврейскую девочку, сироту, подкалывающую подол юбки булавкой, но видящую то, что разучились видеть взрослые — страдания людей, и ту крошку из Дельф, которая, как маленькая менада, так самозабвенно танцевала под оркестр в кафе. Пусть никогда не уйдет их искренность, их уменье просто и естественно отдаваться чувству, их радость, их боль, их вопросы, их пытливость. Лоране не желает, чтобы их заживо убили, как убили ее.
Эта повесть Симоны де Бовуар, принадлежащей к старшему поколению современных французских писателей и известной на родине многими романами («Приглашенная», «Все люди смертны», «Мандарины», «В расцвете сил», «Сила вещей» и другие), находит свое, особое место среди книг других авторов, написанных на тему о деформации личности, мистифицированной господствующей идеологией. Художники Франции протестуют, они обеспокоены тем, что процесс омещанивания буржуазной интеллигенции, стандартизации ее сознания заходит все дальше.
И если Жорж Перек в романе «Вещи» показывает, как «цивилизация изобилия» поглощает в своих мутных волнах двух молодых людей, так что на поверхности от них даже кругов не остается, то Симона де Бовуар заставляет свою героиню плыть, барахтаться и не лишает ее надежды на то, что она все же выберется на берег; Лоране еще сохраняет потребность в действии, мысль ее активна и не укладывается, как стандартная деталь, в конструкцию духовного моделирования, которую воздвигает в целях самосохранения буржуазное общество.
Л-ра: Новый мир. – 1968. – № 4. – С. 251-255.
Произведения
Критика
