Мера человечности
Я. Т. Хмельницкая
«Вдовий пароход»! Трудно найти для повести название более емкое, охватывающее самую суть происходящего, объединяющее людей и временем, и местом действия, концентрирующее разнообразнейшие судьбы, сплетенные и сближенные общей бедой. Так, казалось бы, бедно и тесно пространство коммунальной квартиры военных и послевоенных лет, заселенное женщинами, жизнь которых изломана трагическими утратами, увечьями, одиночеством, но все еще полна тревожным ожиданием будущего.
«Ну прямо не квартира, а вдовий пароход, — говорит одна из ее обитательниц новой соседке Флеровой, — в каждой комнате по вдове».
И плывет этот вдовий пароход по жизни, по дням и годам. Все его обитатели показаны в их повседневных заботах, тревогах, столкновениях, а подчас и редких радостях. Здесь, как в подлинной жизни, крупное и мелкое перемешано.
Поворотные решающие события в жизни главных героев — Анфисы и ее сына Вадима (а главными они становятся не сразу) — даны на общем, очень подробно обрисованном бытовом фоне коммунального жития. Вздорные столкновения жильцов из-за конфорки на газовой плите и счетов за электричество («покомнатно» или «почеловечно»?), сплетни и взаимные наговоры, непрерывно возникающие коалиции и группировки ссорящихся сторон — та повседневная будничная обстановка, в которой разыгрываются большие человеческие драмы.
Главный драматический узел повести — отношения Анфисы с сыном. Вадим — единственный свет в ее трудной жизни, окруженный ее самозабвенной преданностью и всепоглощающей любовью, вырастает угрюмым, грубым, недоверчивым. «Все врут», — постоянно повторяет он по любому поводу. К матери относится с брезгливым отчуждением, узнав от соседей, что вернувшийся с фронта муж Анфисы не родной его отец. Когда Анфису разбил паралич, неожиданно происходит чудо преображения Вадима. Вызванный телеграммой с целины, он самоотверженно посвящает свою жизнь уходу за медленно угасающей матерью, дни и ночи кормит, моет, обстирывает ее, пытается вернуть ей речь и сознание, оставаясь при этом все таким же мрачным, угрюмым, нелюдимым. Но болезнь необратима. После мучительно затянувшегося разрушения наступает смерть.
История постепенной гибели Анфисы полна нарастающего напряжения. Читатель вовлечен в драму этой семьи так достоверно, словно она происходит у него на глазах. И уже невозможно оставаться в стороне. Повесть пробуждает не просто интерес, а деятельное сочувствие к ее героям. И. Грекова, не прибегая к открытому морализированию, заставляет задуматься о главных жизненных вопросах человеческих взаимоотношений, о необходимости умного, терпимого понимания, преодолевающего эгоистическую ограниченность и непререкаемость раз навсегда установленной правоты. Мысли эти, настойчиво возникающие при чтении «Вдовьего парохода», сформировались у Грековой еще в «Кафедре».
Ведь в «Кафедре» на фоне широко и ярко обрисованной профессиональной жизни вуза развивается главная внутренняя тема — душевное право на тот или иной поступок, мера человечности, которая помогает дорастать до справедливого и многостороннего понимания других людей. Человек сложнее и неожиданнее нашего часто пристрастного и однопланного его восприятия. Характер и история Флягина в «Кафедре» образно утверждают эту мысль.
К умению находить в каждом зерно подлинной душевной ценности страстно призывает Грекова. И особенно горячо это сказалось во «Вдовьем пароходе».
Прежде всего это отразилось на композиции повести, вызывающей у некоторых читателей недоуменные вопросы: почему в повести два рассказчика — автор и единственная в квартире по-настоящему интеллигентная героиня Флерова?
Флерова — как бы психологический комментатор событий, размышляющий над жизнью всех, с кем ей приходится сталкиваться, анализирующий каждый характер, вникающий во все ситуации, объясняющий состояния и поступки своих соседей по коммунальной квартире. Флерова старается понять каждого изнутри. Художественно по сравнению с другими героями Флерова наименее воплощена, но она страстно и горячо выполняет главную нравственную задачу Грековой.
И автора, и ее героиню тревожат мысли о совести повседневного общения, о том, на чьей же стороне правда в жизненных конфликтах и как губительно слепое и безоговорочное чувство своей правоты в столкновении с другими людьми. Размышляя о своих размолвках с Анфисой, Флерова говорит: «Мне тогда казалось, что я кругом права. Какое это жестокое заблуждение. Упаси нас боже от правоты! Правый человек слеп, правый человек глух...»
Тут речь идет не о правде высоких убеждений, а о косности устойчивых затверделых представлений о других людях, о неумении посмотреть на себя со стороны. Флерова старается понять, чем она может раздражать людей других жизненных уровней, темпераментов, проявлений, и тем самым находит выход из ограниченности, в которую заперто большинство считающих себя непререкаемо правыми. Позиция Флеровой прямо противостоит яростно устанавливающей «справедливость» своих притязаний Паньке: «Ни на черный ноготь не уступлю!»
Флерова размышляет и объясняет. Автор же непосредственно передает увиденное, услышанное, — густохарактерное. Автор не объясняет аналитически, а как бы «влезает в шкуру» всех своих персонажей и, в первую очередь, воплощает каждого через его язык, или еще точнее, проникает в характер через языковое мышление героев.
Абсолютный слух на индивидуальную речь — одна из отличительных особенностей психологической прозы Грековой. Именно живая разговорная речь со всеми ее отклонениями и неправильностями, показательными для людей, еще не овладевших книжной культурой, характерна для персонажей ее повестей. Этой специфически окрашенной речью, выдающей социальный и культурный уровень человека и его характер, говорят все герои «Вдовьего парохода», причем говорят не только в прямой диалогической форме, но и во внутренних монологах.
Любопытно, что в психологической по сути прозе Грековой очень своеобразно углублена традиция Зощенко.
Зощенко, можно сказать, создал в нашей современной прозе причудливый язык бытового искажения литературной речи. Язык недоучек, язык людей, прихотливо и безграмотно коверкающих книжные слова. Он ввел в литературу язык, который мы слышим повседневно, на улице, в очередях, в трамвае, в коммунальной квартире. Опыт таких подслушанных разговоров есть у каждого из нас. Но Зощенко художественно обобщил их и создал типический образ обывателя своего времени. Комизм и характерность этой речи — в неверном словоупотреблении, в том, что говорящий щеголяет видимостью культуры и обилием отвлеченных и научных понятий, не переваренных и не понятых им.
После Зощенко этот язык прочно стал подлинным материалом искусства. Нет ни одного современного писателя, иронически обыгрывающего обывательский быт, который бы не применил в своем творчестве языковые традиции Зощенко. Назову наиболее значительных мастеров этого жанра — М. Булгаков, Ильф и Петров, В. Шукшин.
Когда в «Кафедре» Грековой комендантша студенческого общежития говорит о себе — «Моя судьба это целый романс» или «Он просто обмирал от моего объема», это, конечно, прямое продолжение традиций Зощенко. Но Грекова идет дальше. Она не просто коллекционирует диковинные, неграмотные словоизвержения, вкладывая их в уста своих персонажей. У нее сквозь толщу штампованной безграмотной речи пробивается индивидуальный характер.
Все, кроме Флеровой, персонажи «Вдовьего парохода» проявляют свою сущность прежде всего через своеобразно характерную речь.
Капа — сплетница, ханжа, готовая поживиться за счет ближнего, уснащает свою косноязычную, но выразительную речь церковными назиданиями: «Я одной пуговицы не взяла. Я не бандитка какая-нибудь, я бога помню. Вы-то, нынешние, бога забыли. Вот он вас и наказывает — войну наслал. Новый батюшка так и говорит — „Воздастся вам по делам вашим“...». «Я грю: Фиса, ты мне за хранение кофту зеленую отдай. Тебе ни к чему, а мне в церкву ходить. Я ночи не спала, имение твое сторожила».
Бывшая оперная певица Ада Ефимовна — стареющая кокетка, жеманится, томничает, говорит о себе, умильно употребляя уменьшительные — «болит головка», «озябли пальчики», сыплет банальными фразами дешевых романов — «мечта есть мечта», «счастье — обман, любовь — обман».
Напускная грубость Вадима, его угрюмо-сварливое отчуждение от всего на свете, его воспаленное недоверие пропитывают не только сказанные вслух слова, но внутреннюю его речь, язык его мыслей и чувств: «Вадим жил на целине. Выпендриваться-то особенно было некогда... Работа тяжелая, злая. Техника была хреновая».
Все почти обитатели «Вдовьего парохода» — сгустки устойчивых повадок и выразительной речи, через которую и передается характер каждого.
Но центральная героиня повести Анфиса — уже не характерный персонаж, а полноценный человек с богатым внутренним миром, сложными и противоречивыми переживаниями. Она отзывчива, добра, открыта миру, благодарна и доверчива, способна на большую дружбу и привязанность. Она прекрасная воспитательница детского сада, потому что искренне и горячо любит своих подопечных. Но чтобы, в отличие от интеллектуальной поверенной автора — Флеровой, — дать Анфису в реальной обстановке ее среды, показать уровень ее духовного развития и представлений, Грекова в главах, посвященных Анфисе, переходит на несколько упрощенный обывательскими расхожими понятиями язык. Вот как вспоминает Анфиса о своей довоенной жизни с мужем Федором: «Стал за ней ухаживать, и сразу видно, что не с глупостями. Потанцевал раза три — падеспань, вальс, польку-кокетку,— а потом прямо и говорит: выходи, мол, за меня замуж... А собой он был очень даже взрачный... Кричали „горько“, все как у людей... Федор выпивкой не увлекался, разве на Первомай или на Октябрьскую. Да и то не шибко. И поведения не позволял... Она ему — рюмочку на опохмелку, все чин по чину...»
И в эту же обывательскую речь вкраплены штампованные газетные или канцелярские словосочетания — «овладевать навыками», «полный сидор наложил продуктов питания».
Грекова виртуозно, со вкусом пользуется этим языковым ассортиментом, передающим довольно убогий уровень культуры. Но сквозь него пробиваются большие человеческие возможности — и любовь к музыке, и жажда чтения, и горячее щедрое чувство к людям. Этот условно-бытовой, а подчас и просто обывательский язык тесен героине, не вмещает ее человеческую сущность, и тогда начинает казаться, несколько стилизованным. Но, к счастью, подчеркнуто дан он только вначале, как камертон общего уровня Анфисы. По мере развития действия автор от этого языка отходит. Скорлупа тесного быта разбивается, и открываются дали душевного роста.
Кончается повесть на высокой трагической ноте — сном Вадима, чувством неискупаемой вины перед матерью и очистительными слезами. «С этой проплаканной горько-соленой подушки началась для него новая жизнь».
Выйдет ли эта воспаленная, угрюмая, замкнутая в своем отчуждении душа к свету или вновь отгородится от людей косным и пренебрежительным недоверием? Вопрос остается открытым. Но повесть Грековой подкупает отношением автора к человеку, горячим сочувственным порывом — снять с чужой души коросту озлобленного неприятия и проникнуть в скрытые и лучшие ее возможности.
Характер Вадима сложен, противоречив и в какой-то мере загадочен. Такие, казалось бы, несхожие образы Грековой, как Виталий в «Дамском мастере», маленький Гарусов в одноименной повести, Флягин в «Кафедре» и даже, хотя в несколько ином ракурсе, Вадим во «Вдовьем пароходе» — в чем-то близки. Грекова в этих героях дает нам разные преломления натур аскетических и одержимых, с серьезной страстностью идущих к поставленной цели или слепо отрицающих возможность достойного пути. Все они начисто лишены чувства юмора и яростно ограниченны.
В повести «За проходной» это уничтожающая пародия на обкатанные, бойкие и пустые изделия газетного корреспондента. Такое же пародийное высмеивание штампов находим мы в рассказе «Летом в городе». Здесь ироническому разоблачению подвергаются казенные выступления «по бумажке» на читательской конференции. В «Дамском мастере» — сгущенная пародия на попытки затейника втянуть молодых сотрудников в коллективную «развлекательную» игру. В «Кафедре» профессор Завалишин — носитель любимых мыслей автора — не раз ополчается на штампованные формы быта, искусства, методов преподавания. Ему неприятен телевизор. Его коробят заученные интонации актеров. Его отталкивают умильные традиционные церемонии во дворце бракосочетания — «гнездилище оптовых искусственных ритуалов».
А во «Вдовьем пароходе», описывая похороны в крематории, Грекова опять возвращается к постоянно тревожащей ее мысли о бездушности механизированных, словно по конвейеру спущенных, обрядов современного быта. «Все это было страшно, но не обычным страхом смерти, а мертвой стандартностью, оптовостью процедуры».
В том же «Вдовьем пароходе» — великолепная гротескная фигура заведующей детского сада, душащей все живое, не выходящей за пределы чисто циркулярных понятий: «Надо всегда помнить, что дети не просто поют, что в процессе пения они выковывают свое мировоззрение»... «И дети, и песни умирали под ее словами».
Старый одинокий Завалишин, уже стоящий в стороне от текущих дел, благодарно и растроганно наблюдает за естественно прекрасными проявлениями простейшего бытия — дети, играющие во дворе, сад в постоянном ожидании природных перемен, голубь, переступающий с одной розовой ноги на другую.
Флерова во «Вдовьем пароходе» после пережитых ею трагических потрясений медленно возвращается к жизни: «Никогда еще я не была так жадна на жизнь. Меня радовал, меня страстно интересовал мир со всеми своими подробностями: лиловым асфальтом улиц, бегучими дымами в небе, зеленой прошлогодней травой, лезущей из-под грязного снега грубым символом бессмертия... А живые существа: кошки, голуби, дети со своей занятостью и тайной! Не надо это понимать так, будто я забыла свое горе. Нет, горе было во мне, горе было свято, но жизнь привлекала меня безмерно...»
Горячей заразительной любовью к жизни и людям, так безрассудно и расточительно эту дарованную им жизнь разрушающим, полна глубоко человечная, проницательная, сочувственно откликающаяся на чужую боль повесть Грековой.
Л-ра: Нева. – 1982. – № 2. – С. 169-171.
Критика
