«Самосуд эмиграции» и его автор
Рашит Янгиров
В Праге ли, в Париже ли,
Мы повсюду выжили.
И в любой дыре
Ставим кабаре <...>
Словно рать Батыева,
По стопам Балиева
На любой подвал
Набегает вал...
Сергей Горный
Необычайный успех сочинений этого «барда русской эмиграции» у современников предопределил, между прочим, проблемы библиографов, озабоченных ныне установлением корпуса его публикаций. Обстоятельства личной судьбы автора рассеяли рукописи во времени и пространстве, а его злободневные фельетоны, на протяжении двух межвоенных десятилетий изо дня в день появлявшиеся на страницах десятков русских периодических изданий Берлина и Парижа, Сан-Франциско и Риги, Белграда и Нью-Йорка, Харбина и Софии, ныне погребены на полках книгохранилищ разных стран.
«Задавал ли кто-нибудь себе вопрос, о чем пишет Аминадо <...>, что он «хочет сказать?» — вопрошал однажды, адресуясь, кажется, больше к будущим читателям, чем к современникам, Г. Адамович, — «Не годится ли для его писаний сравнение с серной кислотой? Ничего не остается нетронутым у него, все выжжено и уничтожено... Может быть, остается жив человек в самых простых и вечных своих чувствах. Но все, что человек делает, чем он окружен, взято под сомнение, притом без всякой жалости: смеха «сквозь слезы» нет, потому что нет слез. Но люди выносливы или равнодушны: читают, улыбаются, восхищаются, даже запоминают наизусть и переходят к «очередным делам», как ни в чем не бывало».
Литературная слава Дон Аминадо имела своеобразный привкус. «Его в самом деле любили при жизни, — отмечал мемуарист, — но, может быть, любили в нем не то, что надлежало любить, и, наверное, не так, как он хотел». Можно думать, что эта, тонко обозначенная коллизия между читательским вкусом и творческим самоощущением автора обусловила его пренебрежение к газетной поденщине занятию безусловно вынужденному и тягостному даже для такого блестящего профессионала, каким он был. На этот счет существует и собственное признание Дон Аминадо: «Уже начинает темнеть и вот-вот надо мчаться в редакцию сдавать очередной фельетон, а в голову не лезут ни мысли, ни рифмы... И так каждый день... Вы, небось, думаете, что смешить читателей моими побасенками — дело ерундовое: насобачился, мол, и все само собой по щучьему велению выливается на бумагу...»
Проницательные современники ощущали внутреннюю драму литератора, пораженного комплексом творческой неполноценности, «потому, что его популярность в читательской среде и расточаемые ему похвалы, какими именами они ни были подписаны, никогда не позволяли ему подняться в литературной «табели о рангах» <...>. Он хотел объять необъятное... Надо было сделать выбор, а на это он не мог решиться и потому под конец жизни предпочел умолкнуть». Согласно этой логике, в общем мнении Дон Аминадо, вероятно, казался «горячим и зорким» литератором, но «в жизни <...> талантливее своих фельетонов».
И лишь немногим, наделенным истинным чутьем и поэтической зоркостью, дано было разглядеть в авторе, что «на повседневном жизни торге влачил постылое ярмо» подлинный художественный талант, волей обстоятельств избравший несомасштабную творческую нишу: «на фоне не газеты, без темы дам и драм, которую Вы повсеместно и неизменно перерастаете и которая Вам посему бесконечно-выгодна, потому что Вы ее бесконечно — выше — на фоне простого белого листа, вне трамплина (и физического соседства) пошлости, политики и преступлений — были бы Вы тем поэтом, которого я предчувствую в каждой Вашей бытовой газетной строке?
Думаю — да, и все-таки этого — никогда не будет. Говорю не о даре — его у Вас через край — говорю не о поэтической основе — она видна всюду кажется, говорю о Вас, человеке. <...> Между Вами и поэтом — быт, Вы — в быту, не больше».
Читатель, даже поверхностно знакомый с литературным наследием Дон Аминадо, без труда вспомнит хотя бы одну его попытку выйти за пределы положенного жанра. Книга «Поезд на третьем пути», ставшая заключительным творческим актом в его литературной биографии, — блистательный опыт метаописания поколения. Непринужденное и динамичное, насыщенное цитатами, аллюзиями и самоиронией повествование Дон Аминадо менее всего походит на традиционную мемуаристику и, быть может, в авторском замысле должно было ее пародировать. Во всяком случае, насмешливое отношение к традиционной мемуаристике было всегда ему присуще и подчас отливалось в фельетонные формы:
«Мемуары, мемуары, мемуары. Тридцать пять тысяч одних мемуаров. Белых, красных, довоенных, послевоенных, дореволюционных, послереволюционных.
Все пишут, все вспоминают, каждый считает своим священным долгом довести до сведения потомства о том, как он проходил Оршу, о чем говорил в теплушках на станции Казатин, и какая была погода в день падения Скоропадского.
Ни один исторический процесс не имел такого количества постоянных очевидцев и годовых свидетелей. Работа будущего историка сведется к ремеслу переплетчика: перенумеровать и склеить.
Нет такого самого захудалого секретаря уездной земской управы, который не мечтал бы о бессмертии. Любой «министр» в кабинете атамана Тютюника утрет нос и Тьеру и Ламартину. Поистине, жажда бессмертия овладела поколением и прыжок в Вечность сделался гимнастикой каждого дня».
Как представляется, книгу Дон Аминадо, написанную уже на излете потока мемуарного сознания первого поколения эмиграции, следует рассматривать как энциклопедический свод мироощущения «другой» России, объективированный каталог ее рефлексии «на прошлое, когда все точки над і поставлены», когда «оно сплошь перенумеровано и разложено по полочкам», когда «география стала историей, а история превратилась в географию». В этом контексте литературно-историческое значение книги (во всяком случае, в замысле автора) вырастает до монументальных масштабов. Одно из самых убедительных подтверждений этому содержится в аннотации, приложенной к первому изданию «Поезда...». Написанный заведующей литературной редакцией Издательства имени Чехова В. Александровой (Шварц) и затем отредактированный автором, этот текст сообщал читателям о том, что «Д. Аминадо принадлежит к тому «последнему поколению», юность которого прошла еще в дореволюционное время. Представители этого поколения являются сегодня его единственными свидетелями. Они не только могут рассказать об этой канувшей в вечность жизни, но передать общую атмосферу дореволюционной эпохи. На фоне всех последующих трагических событий дореволюционная Россия в восприятии не только старшего поколения, но и его молодой смены, перестает быть «историей» и превращается в «легенду», «в те баснословные года», которые все труднее представить себе, их возможно только вообразить, и сквозь туман прошлого не ощутить, а почувствовать...».
В потоке отшумевшего исторического времени, мозаично воскрешенном памятью автора, читатель книги отметит и щемяще-томительную ностальгию по чуду театральной рампы, по культу Театра, взлелеянному культурным сознанием ушедшей эпохи. При этом сквозь нарочито безличный стиль повествования, в котором изредка, но непременно в третьем лице фигурирует автор, театральные эпизоды книги достаточно откровенно передают его биографический опыт:
«Только в провинции любили театр по-настоящему.
Преувеличенно, трогательно, почти самопожертвенно и до настоящего восторженного одурения.
Это была одна из самых сладких и глубоко проникших в кровь отрав, уход от повседневных, часто унылых и прозаических будней в мир выдуманного, несуществующего, сказочного и праздничного миража.
... Актеры! Актрисы! Служители Мельпомены! Жрецы, «хранители священного огня»!
И прочая, и прочая, и прочая.
А имена, а звонкость, а металл!
И разве мыслимо, разве возможно было равнодушно произносить слова и сочетания, в которых жил, дышал весь аромат и дух эпохи?!..
Смутным томлением, сладчайшей мукой томили душу театральные запахи.
А между тем, были это всего-навсего запахи керосина и пыли, запах табаку, рисовой пудры и клея; душный запах воска и цвели; и смеси российских одеколонов — Брокар, Ралле, номер 4711-й».
Театр и в самом деле занимал особое место в творчестве Дон Аминадо. Его первый драматургический опыт — пьеса-памфлет «Весна Семнадцатого года» — был реализован в том же году на сцене московского Нового театра П.Кохмановского. В эмиграции театральные интенции у Дон Аминадо не угасли, а сообразно тональности его дарования вылились в своеобразные формы, в особый «театр для себя», синтезировавший каноны искусства и жизненные реалии в нечто среднее между литературным балом, театральным капустником и карнавалом — в то яркое и увлекательное зрелище, что не поддается четким жанровым дефинициям, но совпадает с емким феноменом русского кабаре, дарившего зрителю «вечно разнообразное, причудливое, почти всегда дурашливое зрелище, что временами могло принимать характер чего-то обличительного, но что главным образом потешало даже и «самых серьезных» людей».
Взявшись реанимировать эту изысканную форму культурной традиции в эмигрантском быту, Дон Аминадо, конечно же, апеллировал к отечественной традиции времен «Кривого зеркала», «Бродячей собаки» и «Летучей мыши», в то время как реальный театр Балиева, вынужденный приноравливаться ко вкусам зарубежного зрителя, был практически выключен из художественного обихода зарубежной России. Художественной сверхзадачей театра Дон Аминадо было пусть кратковременное, но целебное для зрителей сгущение катастрофически разреженного беженского быта до нормального «давления», восстановленного травестийной атмосферой кабаретного единения зала и сцены, где и сам автор-устроитель оставлял привычную маску фельетониста, сменяя ее на личину балиевского двойника: драматурга, режиссера, актера и вообще — «заведующего неприятностями».
Вот лишь выборочный, далеко не полный перечень театрально-артистических акций 1920-х годов, либо непосредственно инициированных, либо отмеченных живейшим соучастием Дон Аминадо. Нетрудно заметить, что их частота (до определенного времени) все более увеличивалась:
11 мая 1921 г. — юмористический диспут «Que faire? (Что делать?)» с участием Тэффи, Дон Аминадо, А. Яблоновского и др.;
31 декабря 1921 г. — «Последняя встреча Нового года за границей! Вечер страшных оптимистов» с участием Дон Аминадо, Тэффи, А. Яблоновского, В. Ветлугина и др. — авторов и исполнителей «Новогодней газеты»;
апрель 1922 г. — «Конференция... с музыкой. Программа ироническая и легкомысленная», подготовленная Дон Аминадо при участии актеров Н. Асланова, Р. Болеславского, С. Вальтера, М. Днепрова, Н. Колина и А. Мурского (сатирическая пародия на открытие Международной конференции в Генуе);
октябрь 1925 г. — литературно-артистический вечер юмористов; «Веселый гротеск» коллективного сочинения в исполнении авторов — Тэффи, Дон Аминадо и А. Черного;
31 октября 1926 г. — литературно-художественный «Вечер Оптимистов» под председательством М. Осоргина. В программе: доклад Тэффи «Как надо вести себя в эмиграции», пьеса Тэффи и Дон Аминадо «Оптимист и пессимист» в исполнении авторов, Н. Балиева и др.;
январь 1927 г. — эмигрантское ревю «А все-таки она вертится», написанное и придуманное Дон Аминадо при участии русского литературно-артистического Парижа;
13 января 1927 г. — встреча Русского Нового года «Сила слова, или Дружеская переписка» — коллективный скетч, сочиненный И. Буниным, Б. Зайцевым, А. Куприным, Дон Аминадо, Б. Лазаревским, М. Осоргиным, И. Одоевцевой, А. Даманской, И. Сургучевым, Тэффи, А. Черным и др.;
февраль 1927 г. — чествование Тэффи — «Вечер взаимного удивления» под председательством Дон Аминадо и М. Осоргина (в программе: скетч Тэффи «Бокс» в исполнении Е. Рощиной-Инсаровой, А. Куприна и Дон Аминадо);
1 июля 1927 г. — вечер юмориста Лери «Последняя туча сезона». В программе: пародийная опера Лери и Дон Аминадо «Заколдованный круг, или Жизнь эмигранта» в исполнении авторов;
16 октября 1927 г. — литературно-юмористический турнир «Голос разума и голос сердца». В программе: публичная защита «диссертации» Дон Аминадо «Как надо жить и не умереть в эмиграции», «оппонент» — Тэффи;
13 января 1928 г. — литературно-артистический вечер русских писателей. В программе: «первое и последнее» представление пантомимы-балета Тэффи «Неожиданный конь, или Чудовищная мамка» с участием Дон Аминадо, А. Куприна, Б. Зайцева, А. Яблоновского, Н. Берберовой, И. Сургучева, Г. Иванова, Е. Рощиной-Инсаровой и др.
Легко понять, что традиция литературно-художественных салонов в условиях эмиграции поменяла свою семантическую окраску, лишившись прежде всего элитарной интимности. Помимо нескрываемого «коммерческого интереса» (обычно подобные акции были платными и проводились в пользу устроителей), эта практика была едва ли не единственной формой живого общения русских литераторов со своими читателями. Следует отметить, что она к тому же и верифицировалась Дон Аминадо в образах сиюминутного общего единения, неизменно окрашенного ностальгическими нотами:
Нам одно осталось право,
Право польки неземной...
Пара влево, пара вправо,
И тряхнемте стариной!..
Да будет так. Несутся годы.
Туманна даль. И нет пути.
«Мы все сойдем под вечны своды»...
Но только прежде, чем сойти,
Сойдем, друзья, под своды эти,
Где вечность длится только миг,
Но где, как вы, и я постиг,
Что много вечностей на свете!..
И вот живем, не ропщем —
С горы да под уклон!
А жизнь проходит, в общем,
Действительно, как сон...
Важно помнить и о том, что частота появления того или иного литературного имени в ряду участников литературно-артистических акций свидетельствовала не только о частных дружеских связях, но до известной степени репрезентировала и его популярность у соотечественников. В этом смысле постоянное присутствие Дон Аминадо, сопоставимое по частоте появления лишь с наличием не менее популярной Н. Тэффи, подтверждает это со всей очевидностью.
Круг тем для пародирования у Дон Аминадо был неисчерпаем, но сами формы их репрезентации были предопределены практикой эмигрантского сообщества и его мироощущением. Существует немало свидетельств о том, сколь часты были всевозможные диспуты, лекции и иные типологические проявления общественно-политического самосознания русских беженцев. Одной из самых универсальных форм этого рода, зародившихся еще в российских реалиях 1900-1910-х годов, стали инсценированные «общественные суды». Оригинальное следствие эволюции правосознания общества, эта разновидность социальной драматургии в равной степени сохраняла свою актуальность в бытовом строе эмиграции и метрополии, и в конечном счете трансформировалась в один из приемов школьной педагогики. Ее тематика, как «сиюминутный» индикатор общественного сознания, могла бы стать темой отдельного рассмотрения, но в избранном
нами контексте важно лишь указать на то, что постоянное обращение в этом ряду к пародийным имитациям сбивало накал общественного темперамента, разбавляя его весьма уместными чувствами самоиронии и здравого смысла. К этому, в сущности, сводился и пафос литературной работы Дон Аминадо:
На трижды горестной чужбине Куда зову? Да никуда.
И если вам нельзя без «изма»,
То призываю, господа,
На путь простого оптимизма.
Из года в год он неустанно повторял своим читателям формулы житейской мудрости:
Хватая счастье на лету,
Не упади в пути тернистом.
Имей лишь карт идантиту
А в остальном будь фаталистом.
Ты — эмигрант и должен знать
Слова, наделавшие бучу,
Что нам уж нечего терять,
Приобрести ж мы можем кучу…
Подчас Дон Аминадо снижал «тьмы высоких истин» до психотерапевтических заклинаний:
Господин! Не надо ныть.
Надо жить и пережить.
Надо спрятать пистолет,
Ибо вам не двадцать лет.
Пуля-дура! Можно ль ей
Доверять остатки дней ?
Нет, не можно господин.
А затем вы не один.
И таких, как ваша честь
Еще сотни тысяч есть.
Где хотите — там и тут
Тоже горько, а живут.
За границей — не в раю...
Спите! Баюшки-баю.
Кажется, что иной раз он уговаривал в этом не столько читателя, сколь самого себя:
«О ты, что в горести напрасно»,
Меняя жалоб вариант,
Ежеминутно, ежечасно,
На Бога ропщешь, эмигрант!
Заткни роскошные фонтаны,
Не натирай души мозоль.
Не сыпь на собственные раны
Свою же собственную соль.
Не пяться в прошлое уныло,
Воспоминанья это дым.
Не вспоминай о том, что было,
И не рассказывай другим.
Театрализованные акции Дон Аминадо замечательны прежде всего богатством претворенной в них творческой рефлексии, с неповторимой фантазией и изобретательностью отражавшей злободневные темы. Возникнув на пограничной территории между литературной работой и сценическим экспромтом, эти сочинения в большинстве своем были бы обречены на безусловное забвение, если бы автор однажды не обозначил их существование одной печатной публикацией, маркировавшей, между прочим, и его охлаждение к формам сценического общения со своей аудиторией. «Суд над русской эмиграцией» был избран им в качестве самого масштабного опыта, контаминировавшего важнейшие мотивы поэтики в эффектной зрелищной форме. Это косвенным образом подтверждается наблюдением Цветаевой: «...Вы каждой своей строкой взрываете эмиграцию... Вы ее самый жестокий (ибо бескорыстный — и добродушный) судия. Вся Ваша поэзия — самосуд эмиграции над самой собой. Уверяю Вас, что (статьи Милюкова пройдут, а...) это — останется».
«Это» и в самом деле осталось и, думается, отныне займет законное место в истории отечественной литературы.
[…]
Л-ра: Литературное обозрение. – 1996. – № 3. – С. 92-97.
Критика
