Пределы «Безмерности» Марины Цветаевой

УДК 82.09

Р. С. Войтехович
доктор философии; лектор отделения славистики Тартуского университета. Эстония

В статье рассматривается понятие «безмерность», которое стало одним из ключевых терминов при описании творческой личности и поэтики Мари­ны Цветаевой (1892-1941). Слово «безмерность» используется Цветаевой для характеристики своей личности, описания национального характера (русского и немецкого), географических объектов и типов творчества (например, лири­ки). Слово «безмерность» противопоставляется не только «мере», но и «форме». Несмотря на то, что понятие безмерности считается ключевым признаком поэзии Цветаевой (ср. название книги Ольги Ревзиной «Безмерная Цветаева»), оно встречается в поэзии Цветаевой только один раз - в триптихе «Поэты» (1923). Еще один раз оно присутствует в позднем переводе «Плаванья» Шарля Бодлера. В остальных случаях идея безмерности выражена иначе. Оригиналь­ное толкование слова «безмерность» дается только в прозе Цветаевой, и в ряде случаев безмерность получает значение индивидуальной меры или требует меры в качестве системного дополнения.

Ключевые слова: Марина Цветаева; безмерность; мера; форма; характер; поэзия; проза.

Voitekhovich R. S.
Doctor of Philology (Dr.habil.), Lecturer at Slavic Department of the University of Tartu. Estonia

THE LIMITS OF MARINA TSVETAEVA'S “BEZMERNOST”

The article deals with the concept of bezmernost' (immensity, immeasurability), which became one of the key terms in describing the creative personality and poetics of Marina Tsvetaeva (1892-1941). The word bezmernost' is used by Tsvetaeva for the characteristics of her personality, the description of a national character (Russian or German), geographical objects and types of creativity (for example, lyrics). The word bezmernost' is contrasted not only with the mera (measure), but with the forma (form, uniform, pattern, format, etc). Despite the fact that the notion of bezmernost' is considered a key feature of Tsvetaeva's poetry (compare the title of Olga Revzina's book Bezmernaya Tsvetaeva), it is found only once in Tsvetaeva's original poetry in the cycle Poety (1923). The other case is the translation of Le Voyage by Charles Baudelaire. In other cases, the idea of bezmernost' is expressed by different words. The original and detailed interpretation of the word bezmernost' is given only in Tsvetaeva's prose where bezmernost' gets the value of an individual “measure” or requires “measure” as a systemic supplement.

Key words: Marina Tsvetaeva; immensity; measure; form; character; poetry; prose.

«Безмерность» - одно из самых характерных слов Цветаевой, одна из ее устойчивых автохарактеристик. Поиск в Интернете выдает чаще всего (и обычно в первую очередь) примеры из про­изведений Марины Цветаевой и цветаеведения. Это слово превра­тилось в ее визитную карточку, подкупая своей обобщенностью и кажущейся семантической прозрачностью. В действительности, цветаевская «безмерность» не безгранична, что мы и попытаемся показать ниже.

В большом академическом словаре это слово характеризует­ся очень кратко: «Неизмеримость, беспредельность. Темно-синяя безмерность неба искрилась самоцветами. Новиков-Прибой, Цу­сима <...>» [ССРЛЯ 1950, т. 1, стл. 349]. Это понятие выводится из прилагательного безмерный со значением «не поддающийся измерению; чрезмерный, беспредельный», как и семантика наре­чия безмерно: «очень, беспредельно» [там же]. Кратко обобщая, безмерный - это неизмеримый в силу огромности, неохватности.

В поэзии, однако, всё несколько сложнее. И первый сюрприз нас поджидает в словаре поэтического языка М. Цветаевой: в цве­таевских стихах слово безмерность встречается… один раз и не совсем в обычном значении:

Что же мне делать, певцу и первенцу,
В мире, где наичернейший - сер!
Где вдохновенье хранят, как в термосе!
С этой безмерностью
В мире мер?!
[Цветаева 1994, т. 2, с. 186]

Безмерность преподносится как признак лирической героини, которая в пространстве четко локализована. Если и имеются в виду специальные, квантитативные признаки, относятся они не к пара­метрам, которые определяются визуально (как, например, безмер­ность неба), а к относительным абстрактным нормам: безмерность поэтического вдохновения, владельческих притязаний «первенца» и т. д. Слово термос метафорически переносит на «вдохновение» параметры объема и его ограничения (паронимически ассоцииру­ясь со словами, производными от лат. terminus - предел, граница), а также температуры (др.-греч. θερμός - тёплый; отсюда термы - баня). Вертикально ориентированная температурная шкала градусника может служить символическим звеном, связывающим се­мантику разгоряченного вдохновения со структурой поэтического мира Цветаевой (ср. название «Поэмы Лестницы») и ее стилистикой (явная тяга к фигуре градации в композиции лирического типа).

Вдохновение рвется с «безмерностью» ввысь (как ртурный столбик) и во все стороны (как сжатый герметичным сосудом пар). Но этим значение цветаевской «безмерности» не исчерпывается, что становится видно только из контекста. Поскольку все про­странственные парметры переведены в абстрактную и метафори­ческую плоскость, можно говорить об интериоризации этого про­странства (в духе Ф. Тютчева: «Есть целый мир в душе твоей...»): внешний макрокосмос заменяется внутренним микрокосмосом, который представлен как неизмеримое разнообразие, нередко при­водящее к внутренней войне, хаосу, кипящему буйству сил. Этому кипящему котлу радикализма противостоит «мир мер», в котором главной мерой становится умеренность, усредненность, серость.

Единожды использованная «безмерность» превратилась в ви­зитную карточку Цветаевой не случайно. Несомненно, важно, что слово попало в программный триптих «Поэты» (1923), созданный на пике цветаевского творчества, и приведенная строфа находится в самой сильной позиции - в финале заключительного стихотворе­ния «Что же мне делать, слепцу и пасынку…». Но еще важнее, что это стихотворное употребление поддержано множеством других: оно встречается в знаменитом цветаевском переводе «Плаванья» Бодлера («… и происходит встреча / Безмерности мечты с предель­ностью морей»), нередко - в ее прозе; наконец, оно имеет ряд си­нонимичных выражений, связанных со словом «мера», т. е. с более обширным лексическим гнездом, куда входит и «безмерность», и «чрезмерность», и многое другое. Все это не имело бы такого важ­ного значения, если бы не вписывалось в эстетику и поэтику Цветае­вой в целом. Именно анализ всего творчества Цветаевой дал основа­ния О. Г. Ревзиной назвать свою монографию «Безмерная Цветаева: опыт системного описания поэтического идиолекта» (2009).

Выражение «без мер» и «без меры» встречаются у Цветаевой, начиная с первых сборников («Люби без мер»; «Воля, поле, даль без меры»). В 1913 г. она обобщает: «Что мне, ни в чем не знавшей меры, / Чужие и свои?!» [Цветаева 1994, т. 1, с. 191]. В 1921 г. мета­форически остраняет эту автохарактеристику: «Душа, не знающая меры, / Душа хлыста и изувера...» [Цветаева 1994, т. 2, с. 19]. Нако­нец, в 1923 г. создает классическую формулу, приведенную выше.

Несколько вторичных примеров: «я люблю тебя свыше / Мер - и чувств»; «Матери каждая пытка в <...> меру»; «Доктора узнают нас в морге / По не в меру большим сердцам»; «смешны <…> с вы­соты без меры, / Наши Беллевю и Бельдеверы!»; «Пред горестью безмерною <…> Что чувствуете…».

Идея «безмерности» присутствует у Цветаевой и как антитеза «меры», выступающей в негативном свете: «Ты, мерящий меня по дням…»; «Это сердце мое, искрою / Магнетической - рвет метр. // - «Метр и меру?». Ср. язвительный гимн «мере» в поэме «Крысо­лов» (1925), начиная со слов «Да соразмерит князь…» и инвектива против «чувства меры» в «Стихах к Пушкину» («Критик - ноя, нытик - вторя…» и т. д.).

В самом слове «безмерность» у Цветаевой важна полемич­ность, в обычной речи стертая: спор с шаблоном, стандартом и просто спор. Обновленное понятие «безмерности» заражает сво­им полемизмом круг других важных для Цветаевой понятий («без­законность», «вольность», «прихоть», «стихийность», «гомеричность», «дионисичность»). Даже «спартанство», обозначающее самоограничение, у Цветаевой близко безмерности, потому что это «безмерное» самоограничение (изуверское, если вспомнить одну из приведенных выше цитат).

Цветаева способна иронизировать над своей «безмерностью» в поэме «Автобус»:

Не разведенная чувством меры -
Вера! Аврора! Души - лазурь!
Дура - душа, но какое Перу
Не уступалось - души за дурь?
[Цветаева 1994, т. 3, с. 755]

Образ Пушкина, «африканского самовола» («скалозубый, нагловзорый»), которому приписано безмерное «чувство моря» (вместо «чувства меры»), - не самый приятный портрет классика. Уже из этого примера видно, что «безмерность» Цветаева рассма­тривает не как свое уникальное качество. Это понятие возникает и применительно к Р. М. Рильке, ко всем русским (у них «не в меру большие сердца»), к детям, влюбленным, фанатикам, к чувствам, мечтам и всему, что «пере-», к бунту, морю и т. д.

В цветаевской прозе это слово встречается чаще и толкует­ся более определенно. Опустим простые и частные случаи. Рас­смотрим случай относительно сложный. Цветаева пишет своему корреспонденту о том, что «безмерность» может помешать его отношениям с Эренбургами: «... повода к расхождению могут быть два: красота Л<юбови> М<ихайловны> и идеология И<льи> Г<ригорьевича>» [Цветаева, 1995, т. 6, с. 572]. И то, и другое (при­тяжение и отталкивание) в глубине души понятно и оправданно, но внешняя форма, внешние установления, стоящие на страже по­рядка, нарушаются: «Форма, нарушенная Вами. <...> нарушение формы - безмерность. Я неустанно делаю это в стихах, была моло­же - только это и делала в жизни!» [там же, с. 572-573].

Таким образом, Цветаева признает, что ее «безмерность» про­является главным образом в поэзии, в ее авангардистских установ­ках, но не в жизни. В другом месте она пишет, что так и должно быть. Так она описывает немецкий характер и свой собственный в эссе «О Германии»: «Нет души свободней, души мятежней, души высокомерней! <...> Отсюда покорность. Ограничение себя здесь для безмерного владычества там. У них нет баррикад, но у них философские системы, взрывающие мир, и поэмы, его заново тво­рящие. <...> Германия - тиски для тел и Елисейские поля - для душ. Мне, при моей безмерности, нужны тиски» [Цветаева 1994, т. 4, с. 552-553].

С Россией «безмерность» тоже ассоциируется, только иначе. В 1924 г.: «Безрадостность, безысходность, безраздельность, без­мерность, бескрайность, бессрочность, безвозвратность, безглядность - вся Россия в без» [там же, с. 62]. В 1935 г.: «Это-то и есть Россия: безмерность и бесстрашие любви. И если есть тоска по ро­дине - то только по безмерности мест: отсутствию границ. Мно­гими же эмигрантами это подменено ненавистью к загранице...» [Цветаева 1995, т. 6, с. 428].

Применительно к собственным «безмерным» чувствам, Цве­таева полагается на компенсацию со стороны партнера. Он должен быть формой, пустым руслом, задающим направление лирическо­му потоку. Так, она пишет А. В. Бахраху: «Вы в начале безмерно­сти. <...> Вы должны быть мне неким духовным оплотом. “Там, где все содержание, нет формы” - это Вы обо мне сказали. И вот, эта встреча чужого отсутствия (сплошной формы) с моим при­сутствием (содержанием) <…> я должна иметь в Вас <...> оплот против собств<енной> безмерности (хотя бы стихии Бессонницы!) <...> Я должна знать, что я вся в Вас дома, что мне другого дома не нужно» [там же, с. 590].

После неудачи с Бахрахом Цветаева сокрушается: «Вы были моим руслом, моей формой. - Опять разливаться!» [там же, с. 594]. Поразительным образом Цветаева варьирует здесь известную схе­му О. Вейнингера и В. В. Розанова (мужское начало в человеке - форма, женское - метерия) [Вейнингер 1908; Розанов 1911], сме­щая только доминанту с мужского элемента на женский. У нее именно женский аморфный элемент является содержательным, а мужской-логический - формальным и внешним, обслуживаю­щим. Она как бы берет платоновскую дихотомию Вейнингера и реинтерпретирует ее в духе Ницше.

Цветаева понимает, что поэзию порождает не одна «безмер­ность», но и ее укрощение в тексте. Она неоднократно возвраща­ется к фразе Гёте: «In der Beschränkung zeigt sich erst der Meister» («Только в ограничении проявляется мастер») [Цветаева 2000-­2001, т. 2, с. 506; Цветаева 1994, т. 4, с. 13, 552, т. 5, с. 392]. В «Ге­рое труда» она дает такое определение «безмерности»: «колыбель всякого творчества <…> как колыбель, преодоленной быть долженствующая» [Цветаева 1994, т. 4, с. 13]. По мнению Цветаевой, Брюсову такой колыбели не хватало: «он родился ограниченным <…> вне лирического потока» [там же]. Образцом мастера в другом месте она называет Маяковского и весь античный «статуарный» мир, а для Пастернака и Рильке делает исключение: «Маяковский более Meister и Meisterwerk, чем Пастернак, которого так же дико, как Рильке, искать в ограниченном мире мастерства и так же есте­ственно <…> в неограниченном, ничем от нас не отграниченном мире чуда» [Цветаева, 1994, т. 5, с. 392]. Получается, что Пастер­нак и Рильке тоже могли бы пожаловаться на свою «безмерность в мире мер».

Еще одна характеристика «безмерности» - ее потенциаль­ность, телеологичность. Цветаева пишет Николаю Гронскому: «Хочу ... чтобы Вы после Волконского услышали Ремизова <...>. Такие сопоставления полезны, как некое испытание душевной вместимости (подтверждение безмерности последней). <…> так душа и растет!» [Цветаева, 1995, т. 7, с. 200]. В статье «Поэты с историей и поэты без истории» этот рост души Цветаева связала с образом Гёте-путешественника: «Дело в неисчислимости минут, в бесконечности задач, в безмерности Колумбовых сил в нем. <…> А дорога ведет в бесконечность. А тени растут. И нет предела ни силам, ни пути!» [там же, с. 400].

Иными словами вместимость души потенциально безгранич­на, но в каждый конкретный момент измерима охваченным ею рас­стоянием между равноудаленными друг от друга точками. И еще одно следствие, которое явствует из этого примера. «Безмерность» как измерение души бывает двух типов: экспрессивная и импрессивная. Принять Волконского и Ремизова - вместить обоих - один тип. «Извергнуть» из себя Вертера - другой тип. «Безмерность» может проявляться в несдержанности или, выражаясь дипломатич­но, в боевом характере. В 1934 г. Цветаева пишет о своей дочери: «Аля, прежде всего, “гармоническое существо”, каким я никогда не была и каких я никогда не любила: всё в меру: даже ум - в меру, хотя очень умна, но не боевым (моим) умом, а - любезным, уступ­чивым» [Цветаева-Гайдукевич 2002, с. 76].

В «Искусстве при свете совести» она описывает проявление «безмерности» второго типа как акт творчества с инфернально­натальными коннотациями: «Пушкин, создавший Вальсингама, Пугачева, Мазепу, Петра — изнутри создавший, не создавший, а извергший <...> (Вертер, как Вальсингам, давит изнутри)» [Цве­таева 1994, т. 5, с. 351-352]. Через поэта говорят стихии, и через других людей с поэтом говорят стихии, именно поэтому Цветае­ва фиксирует романтически понимаемое чувство возвышенно­го (смесь восхищения и ужаса), возникающее при ее знакомстве с другими: «Когда люди, сталкиваясь со мной на час, ужасаются тем размером чувств, которые во мне вызывают, они делают трой­ную ошибку: не они - не во мне - не размеры. Просто: безмер­ность, встающая на пути. И они может быть правы в одном только: в чувстве ужаса» [Цветаева 1997, с. 217-218].

Все персонажи романтической литературы для М. Цветаевой в определенном смысле «демоны», но они вовсе не обязательно губительны и даже вообще отрицательны. Сравнивая Маяковско­го с Гюго, Цветаева именует их «живые силы, миром движущие»: «В этом он опять-таки сроден Гюго, <...> не давшему ни одного живого человека, как он есть, а Долг (Жавера), Добро (Монсенье­ра), Несчастье (Вальжана), Материнство (Фантину), Девичество (Козетту) <…> давшему так безмерно больше “живого человека”: живые силы, миром движущие» [Цветаева 1994, т. 5, с. 383].

Безмерность Маяковского заходит так далеко, что он и Вран­гелю воздает должное, создает «гениальные строки о последнем Врангеле, <…> данном в росте его нечеловеческой беды, Вран­геле в рост трагедии» [там же]. В конечном счете, рассматривая любой поэтический образ как преувеличение, Цветаева, по сути дела, затрагивает вопрос типизации - установления (как сказал бы Ю. М. Лотман) структурно-семантической связи между конкрет­ным образом и типом или топосом, т. е. «живой силой», отождест­вляемой иногда с идеей, а иногда - со стихией: кажется, Цветаева не делала между ними большой разницы. Тип - идея - стихия - общее место выступают фоном, на котором проявляется индивиду­альный образ, придают ему силу, показывают его «во весь рост».

Отстаивая свое право на гиперболизм в построении образа Волошина (примеры: «Из-под цилиндра безмерное лицо в опра­ве вьющейся недлинной бороды» [Цветаева 1994, т. 4, с. 161]; «Дело в Киеве, и сады безмерные» [там же, с. 183]), Цветаева пи­сала в 1933 г. Вадиму Викторовичу Рудневу то, с чем любой сту­дент филологического факультета, думаю, согласится: «…нельзя от поэта ждать “объективной оценки”, <…> поэт есть усиленное эхо, окрашивающее отражение, вещь плюс я, т. е. плюс страсть. <...> мне этот упрек “преувеличений” ведом с колыбели <…> есть у меня <...> на него <…> ответ, а именно:

преувеличенно, то есть:
во - весь - рост

<…> такова вся моя природа - и природа всякого поэта. <…> Без “преувеличения” не было бы не только ни одной поэмы - ни одной строки. <…> для меня, когда люблю и благодарна, все слова малы, <…> слово, даже “Бог”, безмерно-меньше чувства, его вы­зывающего, и явления, это чувство рождающего. Не перехвалишь. Не переславишь» [Цветаева-Руднев 2005, с. 22-23].

Здесь Цветаева касатся старинной проблемы «невыразимого», которую она решает методом неистовых романтиков и современного авангарда. 14-15 июля 1923 г. она пишет А. В. Бахраху: «Что такое слово, чтобы мочь уничтожить чувство? Я такой силы ему не при­писываю. Для меня - все слова малы. И безмерность моих слов - только слабая тень безмерности моих чувств» [Цветаева 1995, т. 6, с. 567].

Примерно то же она пишет Б. Л. Пастернаку: «Это не чрез­мерные слова, это безмерные чувства: чувства, уже исключающие понятие меры! - И я говорю меньше, чем есть. <...> Буду в меру. В стихах - нет. Но в стихах Вы простите. <.. .> мне нужно сказать Вам безмерное: разворотить грудь! В беседе это делается путем молчаний. А у меня ведь - только перо! <...> Внешне - мне всё слишком много <…> В жизни я безмерно-дика, из рук скольжу» [Цветаева - Пастернак, 2008, с. 52].

В заключение заметим, что оппозицию «море - мера» в сти­хах к Пушкину Цветаевой можно рассматривать как образец кор­невого склонения Хлебникова (ср. о корневом склонении име­ни Валерий в «Герое труда» М. Боровиковой [Боровикова 1998, с. 171-180]), в связи с чем усиливается ассоциация «безмерности» Цветаевой с названием второго официального сборника Бальмон­та «В безбрежности» (1895). Говоря о своей «безмерности», Цве­таева подразумевает и «морскую» составляющую своего имени и собственного мифа. Причем больше всего эта морская семантика ассоциируется с юностью.

В статье «Поэт-альпинист» (1934) Цветаева пишет: «Пиши Гронский о море, то мерой его слова была бы не высота, а глуби­на, то есть он бы писал уже не высокопарно, а, скажем, безмерно. <...> что в молодых поэмах? Море. Море, безмерностью и бес­форменностью своей соответствующее гадательной безмерности и достоверной бесформенности молодой души» [Цветаева 1994, т. 5, с. 454-456]. До этого - в «Наталье Гончаровой» (1929): «море здесь как единица меры (безмерности)» [Цветаева 1994, т. 4, с. 65]. В эссе «Мой Пушкин»: «Это море было в мою меру» [Цветаева 1994, т. 5, с. 89].

Вообще, Цветаева не боится мер, но ищет собственные: «Хоти­те слово самого большого поэта - не хочется сказать современно­сти, не мое мерило» [Цветаева, 1995, т. 7, с. 320]. Но безмерность - тоже мера: «Просто, был 1916 год, и у меня было безмерное серд­це» [Цветаева 1994, т. 4 с. 611]; «...моя возможность любить в мою меру, т. е. без меры» [Цветаева 1995, т. 7, с. 704]; «.я себе, чувству меры в себе, всё-таки не доверяю, - ибо у меня иная мера (единственное, чему в себе доверяю - безмерность…)» [там же, с. 258]; «Я не рассчитана на вершки и на секунды. Где она - мера моей безмерности!» [Цветаева 1997, с. 178]. Характерно, что в комиче­ском гимне «мере» из «Крысолова» безмерность Цветаевой вы­ражается подстраничным примечанием, нарушающим все нормы: «В последующих строках ударяются слоги: первый, второй и по­следний» [Цветаева 1994, т. 3, с. 64].

Родившаяся вместе с русским символизмом в 1892 г. и впер­вые выступившая в год его кризиса в 1910 г., Цветаева несомненно тяготела к предельным понятиям, и в любви к «безмерности» ска­залась эта тяга. В то же время «безмерность» интерпретировалась как значимая только на фоне «меры», «формы» и сама выступала как «форма», своего рода гипербола гиперболы: если гипербола преувеличивает объект, оставляя возможность соизмерения, то «безмерность» не оставляет этой возможности, снимая крайнюю границу гиперболизма, открывая бесконечную перспективу для движения и роста.

Список литературы

1. Боровикова М. В. К вопросу о реконструкции брюсовского мифа М. Цве­таевой (на материале эссе «Герой труда» // Русская филология. 9: сб. науч. работ молодых филологов. Тарту, 1998. 404 с.
2. Вейнингер О. Пол и характер. Теоретическое исследование / пер. с нем. В. Лихтенштадта ; под ред. и с предисл. А. Л. Волынского. СПб. : Посев, 1908. 484 с.
3. Розанов В. В. Люди лунного света. Метафизика христианства СПб., 1911. 200 с.
4. Словарь современного русского литературного языка: в 17 т. / под ред.
5. В. И. Чернышева. М.-Л. : Изд-во Академии наук СССР, 1950. Т. 1: А - Б. ХЬП с., 768 стб.
6. Цветаева М. Неизданное. Записные книжки: в 2 т. Т. II: 1919-1939 / подгот. текста, предисл. и прим. Е. Б. Коркиной и М.Г.Крутиковой. М. : Эллис Лак, 2000-2001. 544 с.
7. Цветаева М. И. Неизданное. Сводные тетради / подгот. текста, предисл. и прим. Е. Б. Коркиной и И. Д. Шевеленко. М. : Эллис Лак, 1997. 640 с.
8. Цветаева М. И. Письма к Наталье Гайдукевич / сост., подгот. текста и прим. Л. А. Мнухина ; вступ. ст. В. Завистовского. М. : Русский путь, 2002. 143 с.
9. Цветаева М. И. Собр. соч.: в 7 т. / сост., подгот. текста и комм. А. А. Саакянц и Л. А. Мнухина. М. : Эллис Лак, 1994-1995.
10. Цветаева М., Руднев В. Надеюсь - сговоримся легко: Письма 1933-1937 го­дов / Издание подготовлено Л. А. Мнухиным ; предисл. В. К. Лосской. М. : Варгиус, 2005. 208 с.