Аппликативная метафора как особенность идиостиля Марины Цветаевой

Рядчикова Е. Н., Ахмадеева С. А.

Метафора – естественное следствие недолговечности человека и надолго задуманной огромности его задач. При этом несоответствии он вынужден смотреть на вещи по-орлиному зорко и объясняться мгновенными <...> озарениями. Это и есть поэзия. Метафоризм – стенография большой личности, скоропись ее духа.
Б. Л. Пастернак

Лингвистический анализ творческого наследия Марины Цветаевой стал возможен благодаря высокому уровню развития современного языкознания, уделяющего особое внимание человеческому фактору в языке и помогающим раскрытию его сущности категориям: языковой картине мира, языковой личности автора, индивидуальному художественному значению слова, идиолекту, идиостилю; ассоциативной сети скрытых (имплицитных) смыслов в тексте, авторской пунктуации, специфическим синтаксическим конструкциям и др. Слово в цветаевском тексте «живет» в неразрывном смысловом единстве с другими словами, «обрастая» новыми смыслами, обусловленными поэтическим мировосприятием автора. Эти смыслы проявляются не только в ближайшем словесном окружении, но и в контексте всего произведения — и шире — всего творчества М. И. Цветаевой, поскольку слово «концентрирует в себе личностные ценности, становится символом мировосприятия автора» (52. С. 9), привнося в высказывание имплицитные личностные смыслы, расширяющие его семантические рамки.

Языковые преобразования М. И. Цветаевой обусловлены мыслью, чувством и смыслом («новая сущность — новая форма» (М. И. Цветаева)), сменой выразительных средств языка, связанной с общеязыковыми тенденциями: углублением имплицитности, усилением субъективности и выразительности, расчлененной подачей информации (в синтаксисе).

Особенно пристальное внимание исследователей-лингвистов привлекают семантика и синтаксис поэтических произведений М. И. Цветаевой, представляющие смысловое целое. Среди синтактико-семантических преобразующих единств особо выделяем создание и функционирование аппликативных конструкций (конструкций с синтаксической аппликацией (СА), содержащих грамматические, функционально-синтаксические, логические преобразования (описаны Е. Н. Рядчиковой); аппликативных метафор (АМт)). Это обусловлено особенностями языковой личности поэта, в частности — ее умением строить прозаический текст по законам поэзии (27. С. 23) и автопсихологичностью (по М. В. Ляпон) ее прозы, «в которой автор демонстрирует свою «технику» использования языка и одновременно выступает в роли как бы собственного психоаналитика, воссоздающего психологический автопортрет» (33. С. 263).

АМт — это совмещенная синтактико-семантическая разновидность конструкций с СА и метафоры, обладающая практически всеми их свойствами, в которой в процессе взаимодействия СА с метафоризацией/деметафоризацией, фразеологизацией/дефразеологизацией и другими семантическими процессами формируется или преобразуется метафорический смысл.

Эти единицы языка и речи состоят из двух (реже — и более) накладываемых друг на друга предложений, имеющих общие структурно-смысловые компоненты, которые в процессе понимания их языковой личностью подвергаются семантико-грамматическому переосмыслению. Преднамеренно создаваемая автором художественного, художественно-публицистического (эссе) и эпистолярного текста с когнитивной, эстетической и коммуникативно-прагматической целями, АМт изначально запрограммирована на интерпретацию читателем адекватно замыслу автора. В свете сказанного можно утверждать, что АМт в ряде случаев могут становиться структурным и семантическим стержнем текста и одновременно — ключом к его пониманию.

Аппликативные конструкции пронизывают все творчество поэта: поэзию, прозу, эпистолярное наследие, поскольку цветаевский синтаксис отличает «предельная до виртуозности сжатость в способах выражения мысли» (54. С. 132). Исключение составляют деловые письма, бытовые письма к дочери в Сибирь и предсмертные записки. Вероятно, что это объясняется эстетической заданностью анализируемых конструкций. Прозаические тексты содержат гораздо больше аппликативных построений, чем поэтические, и отличаются большим разнообразием их структурных разновидностей (в частности — неметафорические и метафорические вопросно-ответные и отрицательно-утвердительные аппликативные единства, продуктивно употребляющиеся во внутреннем монологе; конструкции с СА, не содержащие семантических трансформаций, аппликативные парадоксы), что обусловлено спонтанностью внутренней речи и особенностями лингвокреативного мышления автора.

Появление и функционирование аппликативных структур в идиостиле¹ М. И. Цветаевой связано с развитием ее идиолекта², поэтому мы будем рассматривать их специфику в соответствии с этапами развития идиолекта, выделенными О. Г. Ревзиной (их подробную характеристику см.: 36; 37). В статье будут исследованы разновидности АМт сначала в поэзии, затем — в прозе (художественной автобиографической, художественно-публицистической (эссе), эпистолярной). Отметим, что в поэмах нами не отмечено присутствие АМт, но в стихотворных циклах (в частности, «Молодость» (1921), «Стихи Пушкину (Поэт и царь) », (2 (6)), 1931) они служат средством циклизации стихотворений в одно структурно-тематическое целое.

Самой распространенной из конструкций с СА в прозе и поэзии М. И. Цветаевой является такая именная АМт, в которой первое, исходное предложение (ИП) (часто совпадающее с опорным компонентом (= ОК)) и второе, аппликативное предложение (АП) являются именами существительными и соединяются предикативной связью подобно подлежащему и сказуемому в двусоставном предложении. В достроенном виде между ОК и АП можно вставить указательное местоимение «это» и/или поставить тире (Благодарность. Поликратов перстень. (О благодарности, 1919). Они могут быть повествовательными и восклицательными.

В поэзии наибольшее распространение получили последние, где ОК было вокативное предложение или риторическое восклицание (вокативные и риторические АМт) Маркерами вокативных АМт, встречающихся исключительно в поэтическом тексте, являются замещающее ОК личное местоимение 2 л. ед. или мн. ч. («ты», «вы»), глагол в форме повелительного наклонения и примат апеллятивной функции над номинативной при равном участии когнитивной функции. Отличительными признаками риторической АМт являются отсутствие и невозможность замены ОК личным местоимением 2 л. ед. или мн. ч., междометие «О!» перед ОК и доминирование номинативной функции. Соответственно в вокативной аппликативной метафоре доминирует звательная интонация, а в риторической — выражающая отношение к объекту (чаще — восхищение им).

О. Г. Ревзина обозначает такие метафоры как предицирующие, имеющие структурную схему N1 Ö N2, как «диссоциированные синтаксические структуры, когда за именительным представления следует, в форме самостоятельного высказывания, метафорическое определение» (37. С. 350). Она описывает такие метафоры как проявление когнитивной поэтической номинации, направленной на восстановление действительно существующих связей в реальном мире (там же). Процитированное утверждение, на наш взгляд, созвучно предлагаемому нами описанию этих метафор как аппликативных, поскольку исследователем подчеркивается их структурная расчлененность и соединительная функция, присущие всем аппликативным построениям.

На первом этапе развития поэтического идиолекта М. И. Цветаевой, в 1907-1912 гг. (сборники «Вечерний альбом» и «Волшебный фонарь») систематического использования аппликативных построений во всем их структурно-семантическом многообразии не наблюдается. Это связано с тем, что язык ранних сборников отличается традиционностью, адекватно отражает реальный мир, в стихотворениях используется традиционная поэтическая лексика, слова употребляются преимущественно в своих прямых значениях, грамматика не входит в число выразительных средств, преобладает нормативный синтаксис (36. С. 40). Единственным случаем является риторическая АМт в стихотворении «Первый бал», включенном в сборник 1912 года «Волшебный фонарь»:

<...> Огни сквозь розовый туман,
/Виденья пестрого экрана...
О, первый бал — самообман!
Незаживающая рана!
(Первый бал, 1912).³

Вереницу сравнений первого бала с первой главой любовного романа в детском восприятии, с радугой в струе фонтана, восточным талисманом, подвигами героев ростановских трагедий завершает метафора, раскрывающая подлинную сущность бального великолепия, восторга: счастливая любовь бывает только в книгах. Такое восприятие любви стало источником всего цветаевского творчества (см.: Мой Пушкин,1937).

В стихотворениях, написанных на втором этапе — 1913-1916 гг. («Юношеские стихи», поэма «Чародей», «Версты I»), — АМт тоже практически не встречаются. Но уже на третьем этапе (1917-1921 гг. (сборники «Версты II», «Лебединый стан», «Ремесло» и др.)) употребляются систематически. Это связано с тем, что опорой поэтического языка становится «общенациональный язык во всем многообразии его стилистических характеристик», с началом становления индивидуально-авторского поэтического языка, основанного на потенциях языковой системы (37. С. 315).

В дневниковой прозе 1917-1921 гг. («О любви», «Смерть Стаховича», «О благодарности», отрывки из книги «Земные приметы», «О Германии», «Аля (записи о моей первой дочери)»), созданной в это время, также присутствуют АМт.

В поэзии третьего периода употребляются вокативные и риторические АМт. Особенность вокативных АМт в следующем. ИП=ОК в них является вокатив, совмещающий в себе номинативную, вокативную функции и играющий в составе аппликативного построения синтаксическую роль подлежащего в двусоставном предложении, сказуемое в котором также выражено именем существительным. В отличие от вокативных предложений, которые могут быть выражены «названием лица по имени или родству, произнесенным с эмоционально окрашенной интонацией (упрек, страх, мольба, негодование и т. д.)» (15. С. 277), и не имеют, как обращения, сочинительной или подчинительной связи с другими словами (12. С. 257), ИП = ОК-вокатив соединяется предикативной связью с метафоризирующим его АП, выполняющим функцию адресации, помимо основной — предикативной. На это указывают знаки препинания: восклицательный знак, который «объединяет собственно обращение и предикат» (25. С. 112) и тире — знак предикативных отношений между подлежащим и сказуемым, выраженных именами существительными и субстантивами. Грамматически независимое и интонационно обособленное обращение, обозначающее лицо или предмет, которому адресована речь, выраженное Им. п. существительного «или любой другой равнозначной ему словоформой в сочетании с особой звательной интонацией» (30. С. 340), выполняет в поэтическом тексте апеллятивную и оценочно-характеризующую (экспрессивную) функции (по И. И. Ковтуновой — адресации и предикации):

Други! Братственный сонм!
Вы , чьим взмахом сметен
След обиды земной,
Лес! — Элизиум мой! /…/
(Из цикла «Деревья» (4), 1922).

В риторических АМт ОК является риторическое восклицание и интонация направлена на выражение авторского восхищения объектом. Морфологически вокативная и риторическая АМт ничем не отличаются друг от друга.

Когнитивная номинация направлена на раскрытие сущности обозначаемого объекта, в связи с чем он представляется в виде набора признаков, оценочных характеристик. Этим и объясняется изобилие в лирических стихотворениях вокативных АМт как одного из проявлений авторской поэтической номинации, семантической поэтики, назначение которой — не только именование еще не имеющих название явлений и объектов, но и переименование уже известных в соответствии с авторским их восприятием. Например:

<...>Вербочка! Небесный житель!
Вместе в небо! — Погоди! —
Так и в землю положите
С вербочкою на груди.
( «С вербочкою светлошёрстой …», 1918).

Роль вокативных и риторических АМт в поэтическом тексте зависит от их местоположения в его семантической структуре.

1. Находящиеся в начале стихотворения вокативные и риторические АМт являются темой поэтического текста:

Москва! — Какой огромный
Странноприимный дом! <...>
(Стихи о Москве (8), 1916).

Ладони! (Справочник
Юнцам и девам).
Целуют правую,
Читают в левой. <...>
(Ладонь, 1923).

2. Вокативная и риторическая АМт могут находиться и в середине текста, развивая образ, названный в начале, дополняя его новыми смыслами:

<...>Полновесным, благосклонным
Яблоком своим имперским,
Как дитя, играешь, август.
Как ладонью, гладишь сердце
Именем своим имперским:
Август! — Сердце! <...>
(«Август — астры... », 1917).

АМт кумулирует метафоры, характеризующие этот летний месяц; намекая на «царственное» значение имени, мотивирует характеристики, содержащиеся в последней строфе стихотворения, и, вытесняя этимологическое название месяца, создает образ «положительного героя», адресата стихотворения (53. С. 123).

3. Завершающая стихотворение вокативная АМт находится в наиболее сильной, по сравнению с началом или серединой текста, позиции: она является как бы «последним аккордом», в котором заключен главный смысл текста, ключом к пониманию произведения:

* * *

Идет по луговинам лития.
Таинственная книга бытия
Российского — где судьбы мира скрыты —
Дочитана и наглухо закрыта.
И рыщет ветер, рыщет по степи?:
— Россия! — Мученица! — С миром — спи!
(1918).

Образ России-мученицы характерен для лирики поэтов «серебряного века», воспринявших революцию как «Апокалипсис нашего времени» (В. В. Розанов). Само стихотворение — это молитва об успокоении души погибшей России.

Вокативные и риторические АМт используются поэтом для выражения собственного взгляда на происходящие события, часто несовпадающего с общепринятым мнением, что отражается в антонимических отношениях между этими АМт:

* * *

Из строгого, стройного храма
Ты вышла на визг площадей...
— Свобода! — Прекрасная Дама
Маркизов и русских князей.

Свершается странная спевка, —
Обедня еще впереди!
— Свобода! — Гулящая девка
На шалой солдатской груди!

(1917).

В первой, вокативной, АМт употреблена ТР — название и главный образ стихотворений одного из сборников А. А. Блока «Стихи о Прекрасной Даме», что подтверждается не только вхождением стихотворения в книгу «Лебединый стан», в котором немало блоковских реминисценций (24. С. 157,158), но и «перекличкой» одного из стихотворений А. А. Блока и фрагмента «Двенадцати» с анализируемым цветаевским текстом. Ср.:

Вхожу я в темные храмы,
Совершаю бедный обряд.
Там жду я Прекрасной Дамы
В мерцании красных лампад.

(7. С. 253).

Во второй, риторической АМт, явственно проступает образ Катьки из поэмы «Двенадцать» (главки 4-5). Антонимия двух АМт необходима, чтобы показать, как изменился облик Свободы в сравнении с прошлым веком и началом ХХ века, изобразить весь ужас происходящего. АМт могут находиться и в отношениях синонимии и, располагаясь градационно в структуре стихотворения, взаимно усиливать друг друга:

Не ревновать и не клясть,
В грудь призывая — все стрелы!
Дружба! — Последняя страсть
Недосожжённого тела. <...>

Рук непреложную рознь
Блюсть, костенея от гнева.
— Дружба! — Последняя кознь
Недоказненного чрева.

(1922).

В стихотворении может быть и более двух риторических АМт, имеющих один объект метафоризации. Их ОК становится эстетическим центром (по И. И. Ковтуновой) стихотворения, выполняя функции номинации и характеризации: ОК называет объект восхищения автора стихотворения, а АП — с разных сторон характеризует его. Это АМт с «однородным» апплицированием, когда на одно ИП (=ОК) накладывается несколько АП, дающих разностороннее представление о метафоризируемом объекте, названном ОК, и составляющих единое целое:

* * *

Белогвардейцы! Гордиев узел
Доблести русской!
Белогвардейцы! Белые грузди
Песенки русской!

Белогвардейцы! Белые звезды!
С неба не выскрести!
Белогвардейцы! Черные гвозди
В рёбра Антихристу!

(1918).

Всё стихотворение состоит из единой АМт, в которой один ОК связан предикативной связью с 4 «однородными» АП. В этой АМт наблюдается антонимия черного и белого цветов, свойственная символике названного сборника, поэтической задаче — воспеть Белый Поход. Дважды употребленное в стихотворении прилагательное «русский» призвано показать исконность, русские корни Белого Дела. Метафора «Белые грузди/Песенки русской!» восходит к русской пословице «Назвался груздем — полезай в кузов», «призывающей к выполнению взятых на себя обязательств» (55. С. 90) Возникающая АМт также подчеркивает свойственную белогвардейцам, по мнению М. И. Цветаевой, верность долгу. Повтор ОК-вокатива подтверждает известный факт, что «специфической особенностью структуры и композиции лирического текста является повтор обращения, относящегося к одному и тому же адресату, но варьирующего его характеристики» — «композиционный повтор» (25. С. 109). Восклицательный знак АМт объединяет ОК и АП и в процессе «достраивания» легко заменяется тире — знаком предикативной связи. (Ср.: Белогвардейцы! — белые грузди песенки русской!). АМт «Белогвардейцы! Белые звезды! С неба не выскрести!» — синтетический тип аппликативного построения (аппликативная метафорическая цепочка, в которой АП АМт становится ОК более объемной конструкции с СА). Стихотворения «Рыцарь ангелоподобный — Долг! — Небесный часовой» (1918) «Грудь женская! Души застывший вздох…» (1921) имеют аналогичную структуру и тоже построены в соответствии с принципом «множественности образных соответствий при одном предмете речи» (26. С. 53).

Четвертый этап (1920-е гг.: сборник «После России», «Поэма Горы», «Поэма Конца», «Крысолов», «Поэма Воздуха», поэма-сказка «Молодец» и др.) представляет собой синтез первого и третьего и отличается от предыдущих этапов полифонией, «сопряженной с выдвижением индивидуальной, личностной картиной мира, обращенной не к обыденному (поверхностному), а к глубинному», требующему особых средств выражения» (37. С. 325). Идиостиль к этому времени уже является сложной, завершенной системой, основанной на глубинных потенциях языковой структуры, предусматривающей диалог поэта с миром. Это расцвет творчества М. И. Цветаевой. С начала 1920-х годов в её поэзию «входят» вопросно-ответные аппликативные единства:

Что видят они? — Пальто
На юношеской фигуре <...>

(1918).

и разновидности АМт: отрицательно-утвердительное вопросно-ответное аппликативное метафорическое единство:

* * *

Ятаган? Огонь?
Поскромнее, — куда так громко!
Боль, знакомая, как глазам ладонь,
Как губам —
Имя собственного ребенка.

(1924).

и построение, состоящее из двух метафорических именных вопросно-ответного и отрицательно-утвердительного аппликативных единств:

Кто я теперь? — Единая? — Нет, тыща!
Завоеватель? — Нет, завоеванье! <...>
(«Ваш нежный рот — сплошное целованье...», 1918).

Их присутствие в цветаевском поэтическом языке становится особенно заметным в 1920-е гг., когда «складываются условия для полифонии /…/», основанной на индивидуально-авторской картине видения мира и мышления о нем» (37. С. 341) и у поэта возникает желание представить эту картину «как аргументированную, убедительную и потому наделенную иллокутивной силой воздействия и убеждения» (там же) систему взглядов. Это мотивирует употребление синтаксических построений, передающих непосредственное, спонтанное переживание, употребляющихся в разговорной речи когнитивных комплексов (по О. Г. Ревзиной), суть которых — в «движении от отрицания к утверждению через когнитивный поиск». Компонентами когнитивного комплекса являются «смысловые позиции»: «общепринятое мнение, спор-полемика, авторское утверждение, аргументация, призыв к адресату», которые «могут <...> склеиваться друг с другом», не нарушая, однако, его внутренней логики (там же). Структура когнитивного комплекса включает в себя аутовопрос и «установочные» высказывания», облеченные в форму риторических восклицаний, с присущей им афористичностью и краткостью» (37. С. 344). В него может быть включено слово-отрицание «нет», предваряющее авторское представление, что придает высказыванию диалогичность. Это слово-отрицание «появляется постоянно в середине когнитивного поиска как знак его незавершенности» (там же. С. 344, 345).

Учитывая эту точку зрения, а также аппликативную природу построений, состоящих из чередующихся вопросов и метафорических ответов, мы обозначили их термином «метафорические отрицательно-утвердительные вопросно-ответные аппликативные единства», отражающим парадоксальность этой разновидности АМт. Они обычно строятся по такой модели:

Оба элемента являются одной частью речи (или именем существительным, или прилагательным, или субстантивированным причастием). Конструкция содержит одновременно утверждение (первый вариант) (ИП = ОК), выражающее общепринятый взгляд на явление, авторское сомнение в его полной адекватности явлению, (его отрицание, которое может быть эксплицировано словом «нет») и новый, предлагаемый автором вариант названия объекта (АП). В такого рода структурах отрицание не имеет самостоятельного семантического значения, а лишь усиливает позитивность заявления (подробнее см.: 39. С. 202). При этом происходит переориентация с отрицательного высказывания в ИП на положительное в АП. По-видимому, это связано с тем, что «семантическое притяжение» (термин Т. В. Симашко) и сильная синтаксическая связь (в рассматриваемом случае — предикативная) не позволяют полностью исчезнуть ОК, поэтому в реконструированном виде АМт данного вида выглядят следующим образом: «НЕ..., А (НО) ...» и вместе с тем нечто новое, состоящее из ОК и АП.

У кого училась Гончарова? В Школе Живописи и Ваяния — ваянию. И, как дети говорят: «Дальше —всё». Да, дальше —всё: жизнь — вся, природа — вся, погода — всякая, народы — все. У природы, а не у людей, у народов, а не у лиц.

(Наталья Гончарова, 1929).

В этом фрагменте проявилась еще одна особенность картины мира М. И. Цветаевой: природа не «что», а «кто». (Ср.: У кого училась Гончарова? — У природы...). Значит, природа — одушевленное понятие, могущее действовать, творить, учить.

«Отпечатком устремленности к сути, к постижению глубинного смысла вещей» является один из убедительных приемов интроверсии — «злоупотребление каузальностью» (33. С. 267). «Производная от той же устремленности — склонность к парадоксу, к афоризму, построена на обнажении противоречия, на столкновении (скорее — на примирении) «да» и «нет»» (там же). Другими словами, свойство рассматриваемых построений — опосредованно сохранять суть отрицаемого ОК, несмотря на его новое название (АП) — объясняется особенностью лингвокреативного мышления языковой личности М. И. Цветаевой, выражающейся в создании парадоксальных высказываний и афоризмов, в которых ясно прослеживаются не только субъектно-предикатные, но и индивидуализированные причинные связи упоминаемых в них явлений, объектов:

Взойди на рояль. Руками взойди. Как мать всходила.
(Мать и музыка, 1934).

В следующем примере М. И. Цветаева передает разговор об Андрее Белом двух человек, поверхностно знающих поэта:

«Что это?» — «Да опять Белый из себя выходит».

Не входя в вас. Ибо когда наше входит, доходит, растраты нет — есть разгрузка и пополнение, обмен, общение, взаимопроникновение, гармония.

А так...
(Пленный дух, 1934).

Метафора «выходить из себя» здесь даже не распадается, а парадоксальнейшим образом как бы «зависает на полпути»: процесс деметафоризации только начинается, но не имеет логического завершения! Именно это дает возможность увидеть сразу две черты языковой личности поэта. Во-первых, в отличие от обыденного понимания, для М. И. Цветаевой «выйти из себя» всегда благо, гармония, независимо от того, положительный или отрицательный импульс лежит в основе этого процесса, с болью ли, с радостью ли — все равно, лишь бы общаться, лишь бы получить возможность высказаться и быть услышанной. Во-вторых, можно увидеть понимание личности Андрея Белого другими людьми: скорее всего, это его легковесность, поверхностность, неспособность к глубоким чувствам и сильным переживаниям, ибо выпущенный им «пар» растворяется на полпути, не достигая собеседника. В-третьих, цветаевскую оценку этого поверхностного понимания личности поэта теми, кто не видел за внешней рассеянностью, взбалмошностью Андрея Белого поэтического духа в плену обыденной реальности, не в состоянии был понять, что выход из себя — это попытка духа освободиться от нее, о чем говорит и название очерка — «Пленный дух».

В это же время в цветаевской поэзии появляются АМт с дистантным расположением компонентов. Но это уже не вокативные или риторические АМт, а АМт-тексты:

Древняя тщета течет по жилам,
Древняя мечта: уехать с милым!

К Нилу! (Не на грудь хотим, а в грудь!)
К Нилу — иль ещё куда-нибудь

Дальше! За предельные пределы
Станций! Понимаешь, что из тела

Вон — хочу! (В час тупящихся вежд
Разве выступаем из одежд?)

... За потустороннюю границу:
К Стиксу!..

(1923).

Взволнованный монолог лирической героини выражает ее стремление к смерти как началу новой, более совершенной жизни Души. Это стремление прослеживается не в одном стихотворении М. И. Цветаевой, что позволило И. А. Бродскому утверждать: «Цветаева — поэт крайностей только в том смысле, что «крайность» для неё не столько конец познанного мира, сколько начало непознаваемого» (10. С. 84).

Заключенная в АМт мысль дается не сразу, что характерно как для этого небольшого по числу строк стихотворения, так и для стихотворного послания «Новогоднее», где «поэтическая речь <...> обладает своей собственной динамикой, сообщающей душевному движению то ускорение, которое заводит поэта гораздо дальше, чем он предполагал, начиная стихотворение» (там же. С. 86). В начале ИП дополняется неметафорическим АП «К Нилу!», затем расширяющим географические границы видимого пространства АП — «За предельные пределы /Станций!», которое, однако, ещё не создает АМт. Эта роль отводится третьему АП — «... За потустороннюю границу: /К Стиксу!». Таким образом возникает АМт «Древняя мечта: уехать с милым! ... За потустороннюю границу: /К Стиксу!». В создании её участвуют градационное расположение АП («К Нилу!», «За предельные пределы /Станций!», «... За потустороннюю границу: /К Стиксу!»), сильная синтаксическая связь (предложное управление), классификационный сдвиг, в результате которого глагол «уехать» становится контекстным синонимом глагола «умереть» (душа расстается с телом). Все перечисленные приемы формируют синтактико-семантическую структуру поэтического текста.

На четвертом этапе развития поэтического идиолекта в цветаевском творчестве в полной мере раскрываются потенции русского языка, еще не отраженные в грамматиках. Они становятся основой поэтической выразительности. Эту же мысль формулирует сама М. И. Цветаева: «Замечаю, что весь русский словарь во мне, что источник его — я, т. е. изнутри бьёт» (из письма С. Н. Андрониковой-Гальперн 25 февраля 1928 г.). Распространение конструкций с СА и АМт в текстах конца 1910-1920-х гг. объяснимо, по нашему мнению, тем, что именно тогда поэтический язык «становится средством познания мира и языковые преобразования используются поэтом для установления его глубинной структуры» (36. С. 42). Тексты, созданные в эти годы, отличает тесная связь всех выразительных средств, уже представляющих собой систему.

Пятый этап развития поэтического идиолекта М. И. Цветаевой (1930-годы) синтезирует в себе достижения 1920-х годов и более ранних периодов на качественно новом уровне. Все выразительные средства языка, найденные в поэзии применяются теперь в прозе. Произошло «развитие поэзии в прозу» (10. С. 59). Перенесенная в прозу методология поэтического мышления стала основой для создания прозы нового типа — актуализирующей прозы, в которой сочетаются особенности мышления М. И. Цветаевой, тенденции русского литературного языка и принципы прозы ХХ столетия: 1) углубление имплицитности и усиление субъективности, выразительности, расчлененная подача информации (в синтаксисе), 2) «приоритет стиля над сюжетом», 3) «обновление языка <...> прежде всего за счет обновления и работы над синтаксическими конструкциями; не над словом, а над предложением» (38. С. 240); 4) примат прагматики над семантикой: активный диалог с читателем, моделирование позиции читателя и создание позиции рассказчика, «который учитывал позицию читателя (там же. С. 239, 240, 241). В прозе этого типа доминирует техника «актуализации высказывания, внутри которой особое значение имеет понятие предикации» (2. С. 18), что дает возможность автору выражать наиболее важные мысли в афористическом виде. «Она говорит почти формулами, острыми фразами, и то, что называют у Цветаевой «темными местами», есть на самом деле сосредоточенность слов, молниеносность мысли /…/ Как в жизни Цветаева пытается дойти до сути, так в поэзии она с наибольшей силой стремится освободить слово от наслоений, от тех непосредственных значений, с которыми оно связывается» (47. С. 7).

Личность поэта становится объектом самоанализа, что свойственно эгоцентрическим личностям-интровертам. Эта особенность была отмечена М. В. Ляпон. Исследуя прозу М. И. Цветаевой, она выявила, что «ключевые черты речевого почерка Цветаевой» выражаются через «языковые предпочтения». К ним относятся: 1) избыток пояснительности, направленный на аргументацию словесного выбора, нарушающее линейность изложения самоистолкование (33. С. 264-265), 2) каузальная связь и упоминавшееся нами ранее в связи с отрицательно-утвердительными вопросно-ответными аппликативными единствами 3) злоупотребление каузальностью как результат поиска причинно-следственных связей и производная от нее склонность к парадоксу и афоризму, столкновение обнажаемых противоречий (там же. С. 267), 4) «блуждание вокруг денотата» как характерный способ вербализации смысла («яркость изнутри» (М. И. Цветаева)), проявление внутренней формы слова), обнажающее скрытые мотивы выбора слова для его выражения, для чего используются паронимическая аттракция(«дружественность созвучий» (М. И. Цветаева)) (см.: 21. С. 253-283, 22. С. 48-56, 43 и др.), и окказионализмы (по сведениям О. Г. Ревзиной, словарь поэтического языка М. И. Цветаевой насчитывает около 1000 окказионализмов (44. С. 39). Призывая к сотворчеству, автор дает адресату возможность ощутить импульс, подсказывающий движение вербально-смысловой ассоциации в том или ином направлении, оживляет семантическую «память» слова» (33. С. 269).

Наши наблюдения над цветаевской прозой показали, что языковые приемы и особенности, выделяемые исследователями, не существуют в тексте изолированно, но обусловливают и мотивируют друг друга. Этим объясняется участие паронимической аттракции, метафоры, оксюморона, тестовых реминисценций в создании АМт. Их все объединяет языковая личность автора, выступающая в прозе как "субъект литературного произведения", в котором "скрещиваются и синтезируются все стилистическими приёмы произведения словесного искусства", становясь "определителем его художественного лица" (14. С. 314).

Если в поэтическом тексте АМт свойственна эмоциональность, выраженная восклицательной интонацией, то в прозе риторические АМт встречаются реже, тогда как невосклицательные — значительно чаще.

Два следующих примера интересны трансформацией категории одушевленности в АМт, которая может происходить как 1) в повествовательной номинативной АМт, так и 2) в метафорических именном и глагольном вопросно-ответных аппликативных единствах:

1) Поэт, поэт! Самый одушевленный и как-то — может быть именно одушевленностью своей — самый неодухотворенный предмет!
(Искусство при свете совести, 1932).

2) Изменяем мы себе, а не другим, но если другой в этот час — ты, мы всё-таки изменяем другому. Кем Вы были в этот час? Моей БОЛЬЮ, губы того — только желание убить боль.<...>
(Из письма А. В. Бахраху 27 августа 1923 г.).

Невосклицательные АМт являются элементом внутренней речи (несобственно-прямого монолога, рассуждения и несобственно-прямого диалога — особенностей языка эссе, писем). В цветаевской прозе, где процесс рождения смысла высказывания происходит на глазах у читателя, отрицательно-утвердительные метафорические вопросно-ответные аппликативные единства встречаются наиболее часто:

Лучше всего об иллюстрации сказала сама Гончарова: «Иллюстрация? Просвещение темных»
(Наталья Гончарова. Жизнь и творчество, 1929).

Этажи? Эпохи.
(Там же).

Поэт? Спящий.
(Поэт и время, 1932).

В диалоге АП может принадлежать не автору, а его собеседнику:

— Ах, Аля, — грустно! — Повеситься?

— Нет, Марина. (Пауза) Повеситься на Жизнь!
(Аля (Записи о моей первой дочери), 1919).

В вопросительном ИП возвратный глагол «повеситься» является непереходным и имеет значение «покончить с собой, самому лишить себя жизни». В ответной реплике дочери это уже переходный глагол с противоположным значением: «всеми силами держаться за жизнь».

В разговоре М. И. Цветаевой с близкими ей людьми аппликативный метафорический смысл рождается в процессе коммуникации: ОК содержится в вопросительном ИП первого коммуниканта, а мотивированное репликой второго коммуниканта АП — в сознании задавшего вопрос — как результат подсказки другого говорящего:

«Марина, как Вы думаете, что такое храбрость? — Когда человек боится и все-таки идет. — Значит: темная ночь со звездами».
(Там же).

(Ср.: Храбрость — тёмная ночь со звёздами).

В прозе М. И. Цветаевой восклицательные АМт, в отличие от поэзии, встречаются значительно реже. Но невосклицательные АМт можно назвать отличительной чертой синтаксиса цветаевской прозы. Достроенные до полного предложения, они сходны по форме с конструкциями N1 Ö N1. Эти построения придают ей афористичность, формульность. «Для Цветаевой всегда важна сущность предмета, явления, которое она рассматривает. К пониманию этой сущности она приходит с помощью анализа и делает вывод формулой, построенной по языковой модели N1 Ö N1» (31. С. 70). Подобно этим конструкциям повествовательные именные АМт выполняют две основные функции: идентификации и квалифицирующей характеризации субъекта: предмет «переносится» из одного класса в другой (идентифицируется как объект другого класса, обретая его признаки и характеристики). В АМт-афоризмах сближаются две известные величины, принадлежащие к разным классам. В основе таких структур лежат уже известные утверждения, базирующиеся на узуальных смыслах. Рассматриваемые исследователями как единый комплекс, они являются эстетической и философской концепцией творчества, бытия поэта в окружающем его мире, изложенной в декларативной форме:

Дар отдачи. Благодарность.
(Наталья Гончарова, 1929).

В этом примере у слова «дар» в ИП совмещаются значения: «1. То, что дается безвозмездно (подарок)» (45. Т. 4. С. 39) и «2. Высокая степень одаренности, талант, дарование» (там же. С. 40), способность делать что-либо очень хорошо. Эти значения корня «оживают» в АП «Благодарность», в котором значима и первая часть слова — «благо-». В итоге вся АМт обретает новый смысл, отражающий взгляд поэта на такую благодарность — «способность безвозмездно дарить себя, отдавать все лучшее другим, что является благом и для отдающего — природным даром, талантом».

Лжепоэт. Поэт. Жертва литературы. Жертва демона. Оба для Бога (дела, добра) пропали, но если пропадать, так с честью, подпадать — так под иго высшее.
(Искусство при свете совести, 1932).

(Ср.: Лжепоэт — жертва литературы. Поэт — жертва демона)

В анализируемой конструкции не одно, а два ИП, и каждое является ОК. Первое построение можно считать метафорой лишь в цветаевском понимании, поскольку АП «Жертва литературы» вне аппликативной структуры синонимично сочетаниям «жертва обстоятельств», «жертва интриг» и т. п. По мнению М. И. Цветаевой, лже-поэт — тот, кто «искусство почитает за Бога и этого Бога делает сам» (51. Т. 5. С. 370), всегда и все делающий сам, даже литературу, становясь ее жертвой. Поэт настоящий вслушивается в голос демона, «стихии стихий» — в слово (там же. С. 351), подпадая под «иго высшее». С помощью этой АМт Цветаева разграничивает настоящих поэтов от стихоплетов, вводя критерий истинности поэтического творчества — умение слушать голос стихии.

Анализируемые построения используются поэтом не только для выражения своего мнения о явлении, объекте, но и для их номинации. Часто, желая передать значение того или иного современника в своей жизни, его творчества, Цветаева делает ОК личное имя собственное, которое в АМт выполняет синтаксическую функцию подлежащего, «идентифицирующего некоторое называемое лицо в качестве предметного сообщения» (13. С. 136-137). Личное имя собственное опредмечивается, тем самым становится олицетворением явления, названного АП:

Маяковский — поэт темы.
Пастернак - поэт без темы. Сама тема поэта.
(Эпос и лирика современной России, 1932).

(Ср.: Пастернак — сама тема поэта)

Б. П. Заочный оплот.
(Сводные тетради. Тетрадь 1, 1932-1933).

«Игорь. Иллюстрации к немецкому изданию Слова».
(Наталья Гончарова. Жизнь и творчество, 1929).

Здесь, благодаря опредмечиванию, можно усмотреть два прямо противоположных превращения семантического значения ОК, характеризующих особенности творческой личности М. И. Цветаевой: интимизация, когда общеизвестный, мировой поэт или персонаж становится родным, близким, очень и очень понятным, личностным. Например, «Мой Пушкин», «Игорь», без общепринятого «князь» — значит уже не образ, не абстракция, а живой — для Цветаевой, живущий в ее картине мира — человек, личность. И в то же время — абстрагирование, обобщение на уровне метафоры: Игорь-картинка, Игорь-иллюстрация. Игорь такой, каким его видят другие творцы — и автор «Слова», и художник Наталья Гончарова, и любой из нас.

В поэзии наблюдается следующее: имена реальных лиц в идентифицирующей функции — характерная черта ранних цветаевских сборников, затем, благодаря полифонии, им на смену приходят реминисцентные имена собственные, и идентифицирующая функция сменяется характеризующей (37. С. 326, 327):

Ель моя! Старая Сивилла моя! (1925).
(Цит. по: 50. С. 327).

В прозе сохраняется приоритет личных имен собственных в идентифицирующей функции, для характеристики своих современников Цветаева использует метафорические сочетания, реминисцентные личные имена собственные почти не встречаются. Видимо, это связано с цветаевской концепцией современности как «воздействия лучших на лучших» («Поэт и время»), «совокупности лучшего», в соответствии с которой «каждый поэт — умерший или живой — действующее лицо» в жизни поэта (из письма В. В. Розанову от 7 марта 1914 г.). Следовательно, имена поэтов и созданных ими героев не могли быть использованы в качестве цитатных личных имен собственных. Зато нарицательные имена существительные встречаются в изобилии, нередко приводя к противоречию между одушевленностью ОК-личного имени собственного и неодушевленностью нарицательного АП-существительного, создающих АМт на основе олицетворения и метонимии:

Пастернак: растрата. Истекание светом. Неиссякаемое истекание светом.
(Световой ливень, 1922).

Одним из способов создания именной АМт в цветаевской автобиографической прозе и эссеистике является употребление назывных предложений и/или «па`рных» личных имен собственных, собственно количественных числительных «два», «один» для сопоставления/противопоставления по различным критериям двух современников.

М. И. Цветаева писала: «Па`рные имена⁴ не новость: Гёте и Шиллер, Байрон и Шелли, Пушкин и Лермонтов. Братственность двух сил, двух вершин. И в этой парности тайны никакой» («Герой труда»). Она дополнила этот список еще четырьмя парами: «Бальмонт и Брюсов», «Маяковский и Пастернак», «Пастернак и Лермонтов», «Пушкин и Пруст», раскрыв их «тайны» в своих произведениях «Герой труда», «Эпос и лирика современной России», «Световой ливень» и «Мой Пушкин». Например:

Книга посвящена Лермонтову. (Брату?) Осиянность — омраченности. Тяготение естественное: общая тяга к пропасти: пропа`сть. Пастернак и Лермонтов. Родные и врозь идущие, как два крыла.

(Световой ливень, 1922).

Из знаемого же с детства: Пушкин из всех женщин на свете больше всего любил свою няню <...> Такой нежности слова к старухе нашлись только у недавно умчавшегося от нас гения — Марселя Пруста. Пушкин. Пруст. Два памятника сыновности

(«Мой Пушкин», 1937).

Структурная схема таких построений выглядит так:

Создаваемые М. И. Цветаевой синтаксические конструкции обладают суггестивностью, что можно объяснить стремлением поэта представить воспринимаемую реальность не в том виде, в каком она существовала, а такой, «какой она могла и долженствовала быть» (В. К. Тредиаковский)⁵ и убедить читателя в адекватности своего представления. Это стремление проявлялось не только в письменных текстах, но и в споре поэта с друзьями, что отмечалось современниками: «Марина Ивановна не только должна была тут же возразить, сказав, что тот не прав, но еще и убедить того в его неправоте и доказать, что права именно она, а не он, и, увлекшись в доказательствах своих, забывшись, унестись на Эверест, оставив того, с кем спорила, ползать по земле» (5. С. 26). В своих произведениях М. И. Цветаева также могла быть многословной, об этом свидетельствуют большие метафорические контексты (в том числе и аппликативные: 1) с дистантным расположением компонентов, 2) с наложением на исходный контекст (=ОК) кумулятивного АП, 3) АМт с развивающим их необходимым для адекватного понимания семантическим контекстом):

1. Всякий поэт, так или иначе, слуга идей или стихий. Бывает (о них уже сказано) — только стихий. Бывает — только идей. Но и в этом последнем случае он все- таки чье-то первое низкое небо: тех же стихий; страстей. Через стихию слова, которая единственная из всех стихий, отродясь осмысленна, то есть одухотворена. Низкое близкое небо земли.
(«Искусство при свете совести», 1932).

В этой АМт ОК и АП разделены четырьмя «вставочными» (по Е. Н. Рядчиковой) предложениями, отражающими ход авторской мысли, процесс создания аппликативного метафорического смысла, и в одном из них употреблено сочетание «низкое небо». Представляется, что в этом и подобных случаях можно утверждать следующее. С одной стороны, АП мотивировано предшествующим контекстом, а с другой, — само является его кульминацией. Но вместе с тем аппликативный метафорический смысл «охватывает» весь контекст в целом, включая аппликативную структуру. Поэтому, содержащий «подсказки», модальные конкретизаторы (термин Л. А. Василевской), он нередко бывает довольно обширным. Полагаем, что толкование М. И. Цветаевой процесса смыслообразования как «докрикивания, доскакивания до смысла», овладевающего автором «на целый ряд строк», как «прыжка с разбегом» вполне приемлемо для контекста, содержащего АМт.

2. Но ещ е одно, не одно, а многое, предопределил во мне «Евгений Онегин». Если я потом всю жизнь по сей последний день всегда первая писала, первая протягивала руку — и руки, не страшась суда — то только потому, что на заре моих дней лежащая Татьяна в книге, при свечке, с растрепанной и переброшенной через грудь косой, это на моих глазах — сделала. И если я потом, когда уходили (всегда — уходили), не только не протягивала вслед рук, а головы не оборачивала, то только потому, что тогда, в саду, Татьяна застыла статуей.

Урок смелости. Урок гордости. Урок верности. Урок судьбы. Урок одиночества.
(«Мой Пушкин», 1937).

Эта АМт представляет собой редкий случай апплицирования на контекст ряда парцеллированных предложений, каждое из которых мотивируется «своей» частью контекста, но выделить пять АМт, в каждой из которых на эту часть контекста накладывалось бы отдельное АП, затруднительно. Поэтому предшествующий парцелляции фрагмент целесообразно рассматривать как исходный контекст, в котором — в виде слов, словосочетаний, вводных и вставных конструкций — содержатся семантические мотивировки АП и наблюдается неразрывность синтаксических отношений между самим контекстом и АП при семантической нечленимости контекста на отдельные ИП. Сцементированность исходного контекста обусловливает неделимость парцеллированных АП, которые тоже можно рассматривать как одно АП.

3. Карусель! — Волшебство! Карусель! — Блаженство! Первое небо из тех семи! Перегруженное звездами, заряженное звонами, первое простонародное детское небо земли!

Семь вершков от земли только — но уж нога не стоит! Уж возврата нет! Вот это чувство безвозвратности, обреченности на полет, вступления в круг -

Планетарность Карусели! Сферическая музыка ее гудящего столба! Не земля вокруг своей оси, а небо вокруг своей! Источник звука скрыт. Сев — ничего не видишь. В карусель попадаешь как в смерч.

Геральдические львы и апокалиптические кони, не призраки ли вы зверей, коими Вакх наводнил свой корабль?

Хлыстовское радение — круговая порука планет — Мемнонова колонна на беззакатном восходе... Карусель!
(Отрывки из книги «Земные приметы», 1919).

Для адекватного понимания этой АМт целесообразно обратиться к комментарию А. Эткинда, в котором объясняются и включенные поэтом в отрывок текстовые реминисценции, и цветаевская трактовка хлыстовства, важная для адекватного понимания данной АМт, составляющие ее «вертикальный контекст»:

«<...>Детская карусель и хлыстовское радение с их зримыми, слышимыми и вестибулярными эффектами являются означающими другой реальности, небесной в пространстве, апокалиптической во времени. <...>Цветаева нащупывает особого рода механизм, который потом будет много раз использовать». Она «переинтерпретирует его как свидетельство высших сил. <...> В качестве интерпретатора работают античные символы, рассыпанные по краткому тексту: деревянные львы и лошадки с карусели отсылают к дионисийскому мифу: на Вакха, путешествующего на корабле, напали пираты, но он превратился в льва и медведицу⁶. К ним добавляются апокалиптические кони и менее известный символ — Мемнонова колонна. Мемнон был погибшим сыном богини зари Эос; его статуя с каждым рассветом издавала таинственный звук, приветствуя им мать-зарю. В данном тексте подобный звук издают карусель, хлысты, планеты, статуя и, наконец, сам автор; но «источник звука скрыт». По отношению к этому источнику знакомые реальности могут быть только приметами, голосами, метафорами; но сама первичная сущность уже ничего более не обозначает. Поэтому в этом коротком отрывке и выстраивается многослойная система метафор, что все они синонимичны друг другу и при этом не полны ни вместе, ни по отдельности. <...>Большие символические системы — античное дионисийство и апокалиптическое христианство, русское хлыстовство — сливаются в своем кружении. <...>Текст сам является метафорой и потому равноправен любой из метафор, которые в нем содержатся. В тексте содержится, однако, нечто более ясное, эффективное и безусловное, чем другие способы означения. Совместным действием словесных референций создается телесное чувство; оно выполняет роль метафоры высшего уровня, своего рода метаметафоры. В этом своем действии сам текст оказывается аналогичен хлыстовскому радению с его кружениями, пророчествами и толкованиями» (56. С. 556-558).

Как видно, читателю, чтобы понять эту АМт, понадобятся и пресуппозиционные знания, собственно лингвистические (знание синтаксиса, в частности), а также — значения текстовых реминисценций). Это означает, что в создании АМт, формировании ее смысла участвует как семантический и синтаксический контексты, так и вертикальный контекст и контекст эпохи «серебряного века» — времени возникновения идеи хлыстовства. ОК «Карусель!» этой АМт с «однородными» АП повторяется в конце контекста, что создает его кольцевую композицию.

Одним из ярких проявлений языковой личности М. И. Цветаевой является создание идиом по аналогии с уже существующими. Они могут быть и не аппликативными, и АМт, но и те и другие одинаково отражают парадоксальность мышления поэта: «Могущий вместить да вместит» (о читательском восприятии поэзии Б. Л. Пастернака) (Световой ливень, 1922). Переосмысление пословиц как народной мудрости отразилось в созданных ею самой изречениях с противоположным значением, отражающих её жизненный опыт и восприятие мира: «Где прочно, там и рвется», «С миру по нитке, а бедный без рубашки», «Береженого Бог не бережет», «Тишь да гладь — не Божья благодать», «Тише воды, ниже травы — одни мертвецы», «Ум хорошо, а два плохо», «Тише едешь, никуда не приедешь», «Лучше с волками жить, чем по-волчьи выть» (цит. по: 48. С. 343) и др. Не менее интересны окказиональные АМт–идиомы, образованные по аналогии с общеязыковыми:

Одни душу продают — за розовые щеки, другие душу отдают — за небесные звуки. И все заплатили. Сережа и Леня — жизнью, Гумилев — жизнью. Есенин — жизнью. Кузьмин, Ахматова, я — пожизненным заключением в самих себе, в этой крепости вернее Петропавловской.
(«Нездешний вечер», 1936).

Наряду с существующим в тексте в аппликативной форме устойчивым сочетанием «заплатить жизнью», Цветаева создает окказионализм «заплатить пожизненным заключением в самих себе», характеризующий многолетнее, равносильное физической смерти, забвение на Родине творчества самой М. И. Цветаевой и других поэтов, упоминаемых ею в очерке. В этой АМт-идиоме не происходит сужения смысла ОК, но создается новый (заключение в самом себе — та же смерть), равноценный общеизвестному («заплатить жизнью — умереть во имя чего-либо» и «заплатить пожизненным заключением в самом себе — умереть для своих современников во имя истинного творчества»).

АМт в произведениях М. И. Цветаевой создаются и употребляются с различными семантическими и коммуникативно-прагматическими установками: как средство выражения модальности, что обусловлено интенциональностью ее компонентов и способностью изменять нейтральную модальность в соответствии коммуникативными намерениями автора, раскрывать авторское отношение к реальности, усиливая — даже с помощью деметафоризации — аппликативный метафорический смысл контекста (подробнее см.: 3. С. 11-14), поэтому АМт становятся в творчестве Цветаевой средством внушения определенных эмоций, создания неповторимых портретов современников автора:

Я сказала: в каком-то смысле у него лица не было. Но и личины не было. Было — обличие. Ангельская облицовка рядового (и нежилого) здания. Обличие, подобие (а то, что я сейчас делаю, — надгробие), но все-таки лучше, что — было, чем не было бы!
(Цветаева М. И. «Повесть о Сонечке», 1937).

Проявление внутренней формы слова, «слуховое созвучие» как «путь к смысловому созвучию» (50. С. 516), присущее поэтическому языку М. И. Цветаевой, способствует преображению человека в памятник. Причем, в этом слове сохраняется его двойственный смысл: надгробие и «нерукотворный памятник» — повесть. Это подтверждается сближением в одном контексте однокоренных и этимлогически родственных слов: «лицо», «личина», «обличие», «облицовка». Такое преобразование имплицитно связано с постановкой в театре–студии Е. Б. Вахтангова цветаевской пьесы «Каменный ангел», в котором сыгранный В. Алексеевым персонаж является и скульптурой из камня и одушевленным существом.

АМт выполняют коммуникативно-прагматические, семантические функции (см.: 40. С. 44-46), направленные на установление контакта между автором и читателем, превращение чтения в сотворчество. К ним, в частности, относятся: расширение и сужение семантических рамок слова с помощью разделяющего компоненты АМт или включающего ее в себя контекста; глобализация метафоризируемого явления. Например, о сожжении Гоголем второго тома «Мертвых душ»:

Может быть, мы бы второй частью Мёртвых душ и не соблазнились. Достоверно — им бы радовались. Но наша та бы радость им ничто по сравнению с нашей этой радостью Гоголю, который из любви к нашим живым душам свои Мертвые — сжёг. На огне собственной совести. /Те были написаны чернилами./ — Эти — в нас — огнём.
(«Искусство при свете совести», 1932).

Литературный факт — сожжение Гоголем второго тома «Мертвых душ» как осознание автором своей неудачи и значения своего творчества — приобретает в эссе Цветаевой глобальный масштаб. Пламя камина становится огнём совести, сравнимым разве что с костром инквизиции, и даже превосходит его, поскольку является само-судом художника над собой. Главный судья — его совесть. «Пуще, чем средневековое —собственноручное предание творения огню. Тот самосуд, о котором говорю, что он — единственный суд» (51. Т. 5. С. 355). Новый аппликативный метафорический смысл глагола «жечь» ("1. Предать огню, истребить огнём <...>3. /перен./ Причинять нравственное страдание, мучить, тревожить (45. Т. 1. С. 480)) реализуется в созданной М. И. Цветаевой АМт-идиоме «сжечь на огне собственной совести» и подкрепляется еще одной АМт, выделенной в отдельный абзац. В ней в АП опущена связка, вербализованная в ИП, что сближает эту АМт с эллипсисом. Но в «достроенном» до полного предложения виде она выглядит так: «Эти были написаны в нас — огнём». В выражении «писать огнём» — метафоре — происходит то же самое, что и в первой АМт — расширение семантических связей ОК за счёт образования устойчивого сочетания-окказионализма.

Вообще, глобализация, стремление к абсолютивности, масштабности — одна из самых ярких черт личности М. И. Цветаевой, живущей по принципу «Всё или ничего», отдававшейся захлёстывающим ее чувствам без оглядки. Этого требовали и величина ее таланта, и широта души, и накал беспрерывно бушующих страстей. Всему этому трудно было уместиться в маленьком хрупком земном теле. Может быть поэтому так рано и так безжалостно душа Марины поспешила с ним расстаться? Так, в 1919 году она писала в своем дневнике: «Я, конечно, кончу самоубийством, ибо все мое желание любви — желание смерти. <...> И может быть, я умру не оттого, что здесь плохо, а оттого, что там хорошо» (цит. по: 51. Т. 4. С. 581). Эта тема была вполне решенной для М. И. Цветаевой с детства. Описывая свои ощущения того периода, она именно здесь делает основной акцент:

Может, в моем повествовании не увидят главного: моей тоски. Тогда скажу, эта любовь (к умершей Наде Иловайской. — авт.) была — тоска. Тоска смертная. Тоска по смерти — для встречи. Нестерпимое детское «сейчас!». А раз здесь нельзя — так не здесь. Раз живым нельзя — так. «Умереть, чтобы увидеть Надю» — так это звалось, тверже, чем дважды два, твердо, как «Отче наш» <...>
(«Дом у Старого Пимена», 1932).

И хотя в словарях сочетание «тоска смертная» не закреплено как устойчивое,всё-таки его обиходный, расхожий смысл синонимичен значению «скука смертельная», т. е. очень сильная (45. Т. 4. С. 151). Эта метафора, сохраняя свою экспрессивность, обретает в контексте прямое значение и меняет коннотативную направленность — если данная метафора практически всегда употребляется в речи как отрицательная эмоция, подразумевается: «надо все силы приложить, чтобы избавиться от того, что она обозначает», то у Цветаевой, даже у ребёнка, следует «все силы приложить, чтобы прийти к тому, что находится по ту сторону».

Так или иначе, вопросы «жизни внешней» и «жизни внутренней» глубоко волновали Цветаеву, не раз и не два она затрагивала их в своем творчестве. И именно «жизнь внутренняя», жизнь души, творческого духа порождает больше всего метафор и парадоксов:

Как всем известно, сахар — не необходим, и жить без него можно, и четыре года Революции мы без него жили, заменяя — кто патокой, кто тертой свёклой, кто сахарином, кто — вовсе ничем. Пили пустой чай. От этого не умирают. Но и не живут.
(«Повесть о Сонечке», 1937).

Возникает аппликативный метафорический смысл — «жить не живя». Что может быть страшнее для Марины Цветаевой? Пусть даже в основе — такой пустяк, как сахар.

Истинная причина метафоризации, отмечает В. В. Левицкий, порождается выполнением языком не только функции выражения мысли, но и функции выражения чувств (32. см.: 40. С. 44-46), С. 27). Следовательно, проникая в имплицированное в метафоре чувство, побудившее к речевому акту, можно глубже понять контекст последнего и точнее определить черты его «хозяина», т. е. языковой личности.

Тяготение к глобальности и повышенная эмоциональность наполняют поэтический язык М. И. Цветаевой метафорами, уснащают словами «всегда», «никогда», «всё»

Где же поэтическое родство Бальмонта? В мире. Брат тем, кого переводил и любил. (Герой труда, 1925).

Единственное событие Натальи Гончаровой — её становление. Событие нескончаемое. Не сбывшееся и сбыться не имеющее — никогда. ... Через всё Гончарова растет. (Наталья Гончарова. Жизнь и творчество, 1929).

Женщины любят не мужчин, а Любовь, мужчины — не Любовь, а женщин. Женщины никогда не изменяют. Мужчины — всегда.
(«Из записных книжек и тетрадей», 1919).

Формальное сужение семантики слова «всё» по суть не является таковым в АМт М. И. Цветаевой, а лишь парадоксальным образом подчеркивает его абсолютивность⁷:

Хотеть дать новое, никогда не бывшее, это значит в данную минуту о бывшем думать, с чем-то сравнивать, что-то помнить, когда всё нужно забыть. Всё, кроме данной скромной частной чистой задачи.
(Наталья Гончарова. Жизнь и творчество., 1929).

... С творческой личностью -отчеркни всю живопись — всё останется и ничто не пропадет, кроме картин.

С живописцем — не знай мы о ней ничего, всё узнаем, кроме разве дат, которых мы и так не знаем.

-Всё? В той мере, в какой нам дано на земле ощутить «всё», в той мере, как я это на этих многих листах осуществить пыталась. Всё,кроме ещё всего .
(Наталья Гончарова. Жизнь и творчество., 1929).

Другой семантической функцией метафор вообще и аппликативной — в частности является образование «ассоциативного тезауруса текста» (8. С. 65, 67), повышающее силу его восприятия читателем и способствующее запоминанию текстовой информации путем поэтапного апплицирования, как в приведенном примере:

А комната — трущоба! — берлога! — где обольщает лейтенанта персияночка! Эта дрань, рвань, склянь. Глаза по углам, узлы по углам. Эти ошметки, оплевки, обглодки. Эта комната, центр которой — туфля. Эта туфля посреди пола, царственным, по бесстрастию жестом ноги отлетающая в потолок! Это отсутствие здравого смысла в комнате! Отсутствие комнаты в комнате! Мой Борисоглебский живьем! Мое убранство. Моя уборка. Все мои семь комнат в одной. Мой дом.
(Смерть Стаховича , 1919).

Под влиянием постановки — интерьер спектакля был воспринят ею как интерьер собственного дома в Борисоглебском переулке — возникла театральная иллюзия, которая способствовала «созданию референтного мира», который предстал перед ней как «мир возможный» (34. С. 118). Взаимодействие ассоциативных систем режиссера-постановщика В. Л. Мчеделова и М. И. Цветаевой, не раз побывавшей на спектакле, привело к наложению известного (свойств и характеристик реалий собственного быта) на неизвестное, познаваемое, и созданию эффекта реальности (термин Р. Барта) — основе эстетического удовольствия от спектакля. Всё это отразилось и в лингвистическом своеобразии анализируемого контекста: оценочности словообразовательной семантики окказионализмов-существительных (отрицательная модальность таит в себе положительную оценку), восклицательной интонации, бытийных АП, которые объединены в две группы двумя местоимениями — указательным «это» и притяжательным «мой». И, наконец, поэтапном апплицировании.

Первая группа однородных АП, накладывающихся на ИП=ОК, раскрывает смысл оценочных существительных «трущоба!» и «берлога!». Вторая — описывая интерьер спектакля, рисует, как представляется М. И. Цветаевой, обстановку родного дома («отсутствие здравого смысла в комнате», «отсутствие комнаты в комнате» — «Борисоглебский живьем», «мое убранство», «все мои семь комнат в одной», «мой дом»).

На АМт накладывается вторая группа АП, что отражает возникший эффект реальности: в первой группе АП перечисляются детали и свойства театральной обстановки, «присваиваемые» собственному быту, условиям существования второй группой АП. Восклицательная интонация, преобладающая в контексте, отражает также восторг М. И. Цветаевой, вызванный прозорливостью режиссера. Расширение семантики слов ИП и выражение авторского отношения к описываемому (восторг узнавания), поэтапное апплицирование, усиливая эмоциональность, рождают художественный образ. Читателю как бы передаются мысли автора, через чье восприятие дается описание им увиденного, в результате чего происходит «совпадение концептуальных систем автора и воспринимающего» (35. С. 5), «коммуникативных фрагментов» (17. С. 141), «индивидуальных смысловых контекстов» (9. С. 425) и, как языковая объективация этого процесса, наложение ассоциативных тезаурусов читателя и автора, образующее ассоциативный тезаурус текста.

В цветаевской эссеистике с целью акцентуации, заострения читательского внимания на душевном состоянии автора, литературном факте, событии используются АМт, основанные на «эффекте обманутого ожидания» (1. С. 69-73), обыгрывании прямых и идиоматических переносных значений ОК:

Искусство своим жертвам не платит. Оно их не знает. Рабочему платит хозяин, а не станок. Станок может только оставить без руки. Сколько я их видала, безруких поэтов. С рукой, пропавшей для иного труда.
(Искусство при свете совести, 1932).

Благодаря «обманутому ожиданию», усиливается переносное значение прилагательного «безрукий» («неловкий, неумелый, неискусный») и создается образ поэта, близкий пушкинскому сапожнику. «Обманутое ожидание» воздействует на сознание читателя.

Обыгрывание значений слова «кол» — «1. Заостренная толстая палка» и «2. Низкая школьная отметка» (45. Т. 2. С. 71) в следующем примере создает метафору, характеризующую поэта, которому хоть кол на голове теши, нельзя втолковать, что, кроме работоспособности, в поэзии необходимо иметь талант, умение слышать диктуемое стихией:

Гения без воли нет, но еще больше нет, еще меньше есть — без наития. Воля — та единица к бессчетным миллиардам наития, благодаря которой только они и есть миллиарды (осуществляют свою миллиардность) и без которой они нули — то есть пузыри над тонущим. Воля же без наития — в творчестве — просто кол. Дубовый. Такой поэт лучше бы шел в солдаты.
(Искусство при свете совести, 1932).

АМт, в которых наблюдается расширение/сужение семантики, используются М. И. Цветаевой для переосмысления общепринятых трактовок известных этических категорий и свойств человеческого характера: скупости, жадности (40. С. 43):

Давал, голубчик, со вздохом, который был ещё слышим на последней ступеньке лестницы. Давал — все, давал — всем. Но сколько выпущенных из рук книг — столько побед над этой единственной из страстей собственничества, для меня священной: страстью к собственной книге. Святая жадность.
(Цветаева М. И. Живое о живом, 1932).

Эпистолярное наследие Марины Цветаевой (подробнее см.: 4. С. 7-9) так же богато АМт, как ее проза и поэзия. Исследование лингвистических особенностей писем, дневников, сводных тетрадей М. И. Цветаевой, несомненно, поможет более глубоко и всесторонне описать ее языковую личность и даст читателю возможность проникнуть в авторский замысел произведения, избавив его от некорректного прочтения.

Язык переписки двух лиц несет на себе «отпечаток» особенностей их языковых личностей и значительно отличается от переписки одного из них с другим лицом. Следовательно, можно утверждать, что от адресата, от отношений, обстоятельств, связывающих его с адресантом, зависит уровень интимизации (термин Л. А. Глинкиной) (19. С. 13) текстов их писем (так, он достаточно высок в переписке Б. Л. Пастернака и М. И. Цветаевой и низок — почти не прослеживается — в ее письмах к В. Ф. Булгакову, что заметно уже по обращениям к адресатам). То есть, переписка одного человека — это своего рода метаязык, идиостиль. «Особость» его, бесконечное доверие переписывающихся друг другу предполагает почти абсолютное взаимопонимание, поэтому часто письма содержат аллюзии, текстовые реминисценции, метафорические образы, собственные имена, которые понятны переписывающимся, но нуждаются в комментариях и исследовательской расшифровке. Перечисленные средства являются своего рода кодами. Таким образом, возникает тезаурус эпистолярного текста, в котором смыслы ориентированы не на всеобщий фонд знаний, а на знание, актуальное для переписывающихся лиц. Поэтому нередко в цветаевской переписке (в частности — с Р. -М. Рильке и Б. Л. Пастернаком, с М. А. Волошиным) бывает достаточно игры слов и смыслов, аллюзий, апелляций к известным им обоим случаям из жизни, текстовых реминисценций из произведений и писем друг друга для получения спрогнозированного ответа.

В своей переписке М. И. Цветаева уничтожала дистанцию между письмом и художественным произведением, письмом и дневником. Оно могло «переходить» в дневник («Бюллетень болезни» в переписке с А. В. Бахрахом), заменять собой дневник (письма к Е. Л. Ланну). Ему, как и дневниковому тексту, свойственны фрагментарность, мозаичность (чередование важных творческих выводов с бытовыми подробностями (письма к Б. Л. Пастернаку)). Например:

Если будут очень ругать за «белогвардейщину» в Москве, — не огорчайтесь. Это мой крест. Добровольный. <...>
(Из письма Б. Л. Пастернаку 10 марта 1923 г.).

Графически выделенное М. И. Цветаевой слово «добровольный» употреблено здесь не только в собственном значении — «совершаемый по собственному желанию, без принуждения» (Бельчиков, Панюшева 1994. С. 179), но и в значении отсутствующего в контексте слова «добровольческий» — второго члена паронимической пары — «относящийся к добровольцу» (там же. С. 180), в данном случае — к Добровольческой Армии, Белой Гвардии. (В письме идет речь о цветаевском сборнике «Лебединый стан»). В анализируемом примере созданию АМт способствует имплицитная (потенциальная) паронимическая аттракция (по Р. Г. Кадимову). Суть этого явления в значимом опущении одного из членов паронимической пары, входящего в идиоматическое сочетание, и подстановке вместо него другого слова, по своей звуковой форме сходного с опущенным. «Этим актуализируется существующая в языковом сознании читателя устойчивая связь, на фоне которого и воспринимается новое слово». Если слово не входит в такое сочетание, эффект имплицитной паронимии «сопряжен с взаимодействием контекста и слова» (23. С. 142,145). Именно это наблюдаем в рассматриваемом фрагменте. С помощью графической подсказки М. И. Цветаева намекает Б. Л. Пастернаку на скрытое от непосвященных значение АП, имплицитно внушая ему, живущему «на Красной Руси», сочувствие к добровольцам. Взаимодействующий с АП предшествующий контекст содержит оценочное существительное «белогвардейщина», которое помогает адекватно мысли адресанта интерпретировать АМт «Это мой крест. Добровольный.. АП с двойственным значением апплицируется на ИП = ОК — устойчивое сочетание слов, восходящее к библейскому «нести свой крест» — «терпеливо переносить страдания, испытания, тяжелую судьбу» (Фразеологический словарь 1994. С. 273), характерное для разговорной речи. В процессе апплицирования сочетание «добровольный крест» сужает свои семантические рамки: добровольная миссия Цветаевой-поэта — быть «летописцем» «белого похода» (по ее собственным словам), Добровольчества, вопреки отношению к нему большевиков.

Письмо может представлять собой запись об одном дне автора, которая впоследствии становится основой стихотворения, очерка. Например:

Было много народу. Никого не помню. Помню только Кузмина: глаза. Слушатель: — У него, кажется, карие глаза? — По-моему, черные. Великолепные. Два чёрных солнца. Нет, два жерла: дымящихся. Такие огромные, что я их, несмотря на близорукость, увидела за сто вёрст, и такие чудесные, что я их и сейчас /…/вижу.
(Из письма М. А. Кузмину 1921 г.).

Сочетание в ответе на вопрос утверждения, отрицания и уточнения показывает слушателю и читателю, что точное описание рождается в момент беседы. Спонтанность, моментальность возникающих метафорических образов отличает эпистолярный текст от художественного текста, в котором удачно найденный образ нередко подвергается переработке в соответствии с замыслом. В эпистолярном тексте он сохраняется в первозданном виде или же переосмысливается, комментируется на полях или в более поздних записях автора, но не «уходит» из дневника.

Описывая М. А. Волошину жизнь в Москве начала нэпа, М. И. Цветаева не скрывает своего отношения к происходящему, используя для этого АМт с ярко выраженной негативной оценкой:

О М<оск>ве. Она чудовищна. Жировой нарост, гнойник. /…/ Люди такие же, как магазины: дают только за деньги. Общий закон — беспощадность. Никому ни до кого нет дела. /…/Голодных много, но они где-то по норам и трущобам, видимость блистательна.
(Из письма М. А. Волошину 7 ноября 1921 г.).

В письмах Марины Цветаевой вообще и в употребляемых ею АМт в частности, как в капле воды, отражаются свойственные и её мировидению, и, соответственно, идиостилю парадоксальность, умение обнаружить в общеизвестном явлении, символе совершенно нетрадиционные черты и тем самым разрушить застывший штамп, превратить его в нечто более яркое, жизненное. И еще привычка настаивать на этом своем ви`дении, что приводит к абсолютизации, гиперболизации в стиле Цветаевой:

У Додиного дяди — бородатая прислуга вроде бабы Яги. Очень милая. 100 лет.
(Из письма С. Я Эфрону 28 января 1917 г.).

Игра словами, смыслами превращается в веселую кучу-малу: создается художественный образ, и уже неважно, что сто лет — явное преувеличение, что прислуга — непонятно какого пола, и что милых Баб Яг не бывает.

Созданные Мариной Цветаевой эпистолярные тексты обладают тем же единством формы и содержания (звукописи и смысла, структуры и семантики), обусловленным перенесением методологии поэтического мышления в прозаический текст (И. А. Бродский), свойственным ее автобиографической прозе и эссеистике, и, что естественно, реализуют те же принципы дневника (18; 20), сознательного переплетения реальности и вымысла (41. С. 631), что и ее проза, поэзия.

Дневниковая проза М. И. Цветаевой также своеобразна. Прежде всего, тем, что дошла до читателя в виде избранных самим автором фрагментов, по его воле ставших художественным текстом. Более того, она не укладывается в канонические рамки дневника, с его строгой хронологией, последовательным изложением событий. Как дневнику ей присущи такие его особенности. Сознание поэта является в дневниковой прозе М. И. Цветаевой «и как субъект, и как объект исследования» (29. С. 65). В ней точно фиксируется состояние поэта на момент записи, но не излагаемые факты, что обусловлено мировосприятием поэта, «толкованием» фактов, а не их отображением. Дневниковые тексты создаются непосредственно, без черновика, спонтанно. Поиск необходимого слова протекает интуитивно, на глазах автора (читателя). Однако это не означает, что литературные приемы, языковые особенности отсутствуют в дневниковых текстах автора. Разговор с самим собой должен приносить и эстетическое удовлетворение. Поэтому важна не только форма, но и содержание. В дневниках поэтов, прозаиков исследователи обнаруживают те же особенности, что и в их стихотворных и прозаических текстах. То есть можно с уверенностью утверждать, что дневниковый текст, как и письмо, есть результат проявления лингвокреативного мышления писателя. А. А. Саакянц утверждает, что письма М. И. Цветаевой — «не что иное, как продолжение её прозаических произведений, со всеми их особенностями и свойствами» (42. С. 3). Так, противопоставление авторского взгляда общепринятому мнению свойственно не только стихотворному тексту или автобиографической прозе, но и короткой записи в сводной тетради:

Чудовищность причастия: есть Бога.. Богоедство.
(Сводные тетради. Тетрадь 1, 1932-1933).

Ви`дение церковного обряда как богоедства (АП — окказионализм, созданный по аналогии со словом «людоедство», обозначающим не менее страшное явление) противоречит церковной трактовке причастия как приобщения к христианской вере.

Сводные тетради М. И. Цветаевой, в которых она собрала всё самое ценное, что хотела увезти в СССР, «являются плодом не только переписки, но и расшифровки /…/ прежних записей» (28. С. 7) в понятной поэту форме, поэтому многие их страницы написаны скорописью, закодированы (особенно те, что содержат наброски замыслов и варианты стихотворений). Они включают в себя варианты писем, и нередко АМт в них отличаются от тех, которые содержат письма, отосланные адресату. Так, М. И. Цветаева писала о своем сборнике «Ремесло»:

— А что за «Ремесло»? Песенное, конечно. Смысл, забота и радость моих дней. /…/
(Из письма А. В. Бахраху 9 июня 1923 г.).

В «Письме критику» эта АМт на метонимической основе принимает иной вид:

А что за «Ремесло»? Песенное, конечно! Ремесло в самом <фраза не кончена>. Противовес и вызов слову и делу (безделию <сверху: неделу>) «искусство». Кроме того, мое ремесло, — в самом простом смысле: то, чем живу, — смысл, забота и радость моих дней. Дело дней и рук.
(Сводные тетради. Тетрадь 1, 1932-1933).

В этом примере АП «Смысл, забота и радость моих дней» заменяется другими АП, по мнению, поэта, глубже раскрывающими смысл ОК «Ремесло». Первое АП по неизвестной причине не закончено, что, возможно, отражает сбивчивый спонтанный процесс кристаллизации смысла: ремесло — это и «противовес и вызов слову и делу (безделию)», «искусство», и «дело дней и рук». Работа, которая кормит, труд, создающий искусство, дело, которое приносит радость. Такая переработка вызвана тем, что «при переписке дневниковых и аналитических записей, набросков писем, планов произведений и других прозаических фрагментов Цветаева часто прибегает к стилистической правке, парафразам прежних записей и их расширению, значительно реже — к сокращениям и пропускам. Многие переписываемые фрагменты сопровождаются ремарками и дополнениями, как правило, помечаемыми годом переписки /…/» (28. С. 7). Но не всегда можно согласиться с утверждением исследователей, что цветаевская правка ранних записей в процессе переписки «не изменяет первоначального замысла, а носит в большинстве случаев разъяснительный или уточняющий характер» (там же). Проанализированный пример опровергает эту мысль: усиливая смысл сказанного о сборнике «Ремесло» с помощью замены АП (по сравнению с первоначальным вариантом), Цветаева не только уточняет, но и определяет его значение в своей жизни, раскрывает сущность названия.

В творчестве М. И. Цветаевой АМт реализуют авторские установки на эстетизацию действительности, дневниковость, выражение результатов лингвокреативного мышления в поэтической и прозаической форме («разорванных» парадоксальных сентенциях, умозаключениях, афоризмах, содержащих метафорические образы).

Все сказанное ранее позволяет сделать некоторые выводы и обобщения.

1. Появление в идиостиле М. И. Цветаевой аппликативных метафор было обусловлено свойственным её поэтическому мышлению единством семантики и синтаксиса, которое было продиктовано коммуникативно-прагматическими установками на понимание текста читателем, убеждение его в адекватности отображения реально существовавших людей и произошедших событий. Парадоксальность поэтического мышления М. И. Цветаевой проявляется в умении обнаруживать необычное в обычном, давно знакомом, и, с помощью аппликации, расцветить его новыми красками, сделать неповторимым.

2. Аппликативные построения (в том числе аппликативные метафоры) отражают основные закономерности развития литературного языка и господствующие языковые тенденции ХХ в.: углубление имплицитности и максимум выразительности при минимуме изобразительных средств, преобладание личностных смыслов по сравнению с узуальными (что отразилось в окказионализмах и авторском преобразовании идиом); расчлененную подачу информации, обусловленную ее актуализацией. Эти тенденции связаны с коммуникативной ролью языка, основным «носителем» информации в котором признано не слово, а высказывание.

3. Тот факт, что аппликативные метафоры существуют в различных типах текста — поэтическом, прозаическом (художественном, художественно-публицистическом, эпистолярном) — объясняется общими свойствами поэзии и прозы: использованием в них одних и тех же выразительных средств; присущими поэтическому и прозаическому тексту ритмичностью и анафоричностью; нелинейностью структуры; когнитивной номинативностью, двусоставных именных предложениях-формулах, построенных по схеме N1 Ö N1 (N1 Ö N2), компоненты которой связаны предикативной связью и употребляются М. И. Цветаевой в качестве афоризмов, формул, отражающих авторскую концепцию бытия поэта в мире; повышенной ассоциативностью и метафоричностью.

4. Аппликативные метафоры и конструкции с синтаксической аппликацией, подобно другим языковым средствам, отражают поэтическое мировосприятие М. И. Цветаевой в семантически целостной, но синтаксически расчлененной структуре, наглядно демонстрируя единство сути и формы.

5. Исследование аппликативной метафоры в цветаевских текстах показало, что они тесно связаны с другими выразительными средствами языка, многие из которых участвуют в их создании.

6. В разные периоды творчества поэта отмечается неодинаковое число аппликативных метафор в текстах (см. таблицу в конце статьи) и их качественное разнообразие.

7. Аппликативные метафоры выполняют коммуникативно-прагматические и семантические функции, направленные на установление контакта между автором и читателем, внушение ему определенного отношения к изображаемому, превращение чтения в сотворчество. Наиболее важными являются: 1) расширение и сужение семантических рамок слова с помощью разделяющего компоненты аппликативной метафоры или включающего ее в себя контекста; 2) образование ассоциативного тезауруса текста, повышающее силу его восприятия читателем и способствующее запоминанию текстовой информации путем поэтапного апплицирования; 3) акцентуация, заострение читательского внимания на душевном состоянии автора; литературном факте, событии, для чего используются аппликативные метафоры, основанные на «эффекте обманутого ожидания», обыгрывании прямых и идиоматических переносных значений опорного компонента; 4) переосмысление общепринятых трактовок известных этических категорий и свойств человеческого характера путем расширения/сужения семантики, 5) утрата метафорического смысла в исходном предложении и образование нового, аппликативного смысла..

8. Аппликативные метафоры реализуют в тексте авторские установки на дневниковость, поэтизированное и абсолютизированное изображение реальности, познание мира через языковые связи и отношения. Так, через грамматическое несоответствие исходного предложения-вопроса и аппликативного предложения-ответа (когда на вопрос о человеке дается ответ о предмете) выражается одушевленность природы, представление о ней как о могучем действующем, творящем и учащем первоначале. Смерть как новая жизнь, жизнь духа обнаруживается в аппликативных метафорах и в поэтических, и в прозаических текстах. С помощью аппликативных метафор выражается интимизация, проявляющаяся не только в духовной близости переписывающихся лиц, но в частности и духовном родстве поэта с «со-временниками» и мировыми литературными героями.

Не все из наследия М. И. Цветаевой опубликовано, поэтому точку в исследовании аппликативных метафор в ее поэтическом языке ставить рано …

СПИСОК ПРИНЯТЫХ СОКРАЩЕНИЙ

СА — синтаксическая аппликация

ИП — исходное предложение

ОК — опорный компонент

АП — аппликативное предложение

АМт — аппликативная метафора

Аппликативная метафора в идиостиле М. И. Цветаевой

Этапы становления поэтического идиолекта М. И. Цветаевой Число произведений, содержащих АМт, написанных в этот год /Общее количество АМт в них

Примечания к таблице

1. Подсчет производился по собранию сочинений М. И. Цветаевой в 7 т. (1994-1995) и дополнительному тому «Неизданное. Сводные тетради» (1997).

2. В таблице полужирным курсивом выделены годы, в которые создано наибольшее число аппликативных метафор.

Комментарии к тексту

1. Вслед за В. Г. Гаком под идиостилем понимаем «сплав индивидуальных особенностей поэтики <...> и общих тенденций в развитии данного языка в соответствующую эпоху» (16. С. 29).

2. «Соотнесенность идиолекта и идиостиля понимается как отношение видового и родового понятий. Их разграничение осуществляется, прежде всего, при помощи оппозиции: коннотативный — денотативный аспекты. Идиолект — это совокупность языковых средств, формирующих многоуровневую структуру идиостиля. Идиостиль — это имманентная языковая структура, эксплицитно выраженная в идиолекте, создающая через эстетически осмысленное слово авторскую модель мира» (52. С. 11) .

3. Здесь и далее ОК набран подчеркнутым полужирным шрифтом, АП — курсивом. Слова, выделенные в тексте авторами цитируемых работ, набраны в разрядку. Слова, выделенные в тексте статьи и цитатах нами, — полужирным шрифтом. Маркеры СА - подчеркнуты пунктиром.

4. Выражение «парные имена» в качестве термина, обозначающего отглагольные имена существительные, «образованные от одной и той же глагольной основы (паять — пайка — паяние) либо от основ коррелятивных по виду глаголов (заквасить — заквашивать; закваска — заквашивание)» используется в работе: 11. С. 5. В нашей статье мы придерживаемся цветаевской трактовки этого сочетания, примененного к личным именам собственным.

5. «От сего, что поэт есть творитель, не наследует, что он лживец: ложь есть слово против разума и совести, но поэтическое вымышление бывает по разуму так, как вещь могла и долженствовала быть» (Тредиаковский В. К. «Мнение о начале поэзии и стихов вообще») — эпиграф к сборнику М. И. Цветаевой «После России».

6. Эти мифологические звери осмысляются вольно и выразительно: конь вместо медведицы; апокалипсис во времена Вакха. (56. С. 557).

7. Анализ эссе, дневников и писем поэта показал, что абсолютивность занимает важное место в эстетике М. И. Цветаевой: практически всегда местоимение «всё» и его производные выделены курсивом или написаны заглавными буквами. «Всё — это мой дом, я сама туда иду, ведь я для себя — полустанок, я сама из себя рвусь!» (из письма А. В. Бахраху 25 июля 1923 г.). Семантика абсолютивности в аппликативных структурах М. И. Цветаевой — одна из дальнейших перспектив исследования.

Библиографический список

1. Арнольд И. В. Стилистика современного английского языка: (Стилистика декодирования): Изд. 2-е, испр. и доп.. Л., 1981.
2. Арутюнова Н. Д. О синтаксических типах художественной прозы. //Науч. конф. «Проблемы лингвистической стилистики»: Тез. докл. М., 1969.
3. Ахмадеева С. А. Синтактико-семантические способы выражения авторской модальности в аппликативной метафоре //Семантика языковых единиц: Докл. V Междунар. конф. М., 1996. Т. 2.
4. Ахмадеева С. А. Аппликативная метафора в эпистолярном тексте (на примере писем и дневниковых записей Марины Цветаевой) //Языковая личность: жанровая речевая деятельность: Тез. докл. науч. конф.. Волгоград, 1998.
5. Белкина М. И. Скрещение судеб. 2-е изд., перераб. и доп. М., 1992.
6. Бельчиков Ю. А., Панюшева М. С. Словарь паронимов современного русского языка. М., 1994.
7. Болдырева С. И. Субъективизация повествования в синтаксическом контексте и значение //Смысл и значение на лексическом и синтаксическом уровнях. Калининград, 1986.
8. Блок А. А. Собрание сочинений: В 8 т. Т. 1: Стихотворения. 1897-1904. М.;Л., 1960.
9. Борев Ю. Б. Эстетика. М., 1988.
10. Бродский о Цветаевой: интервью, эссе. М., 1997.
11. Булин П. В. Конкретно-предметные значения парных имен на -ние, -ка и категория вида русского глагола //Вопросы теории и истории русского языка. Вологда, 1967.
12. Валгина Н. С. Синтаксис современного русского языка. М., 1973.
13. Василевская Л. А. Синтаксические возможности имени собственного //Стилистика и поэтика. М., 1979.
14. Виноградов В. В. О художественной прозе// Виноградов В. В. Избранные труды. О языке художественной прозы. М., 1980.
15. Вяткина Л. В. Обращение //Русский язык. Энциклопедия. 2-е изд., перераб. и доп. М., 1997.
16. Гак В. Г. Индивидуальное и национальное в поэтическом идиостиле //Стилистика и поэтика. М., 1989. Ч. 1.
17. Гаспаров Б. М. Язык, память, образ. Лингвистика языкового существования. М., 1996.
18. Гаспаров М. Л. Марина Цветаева: от поэтики быта к поэтике слова //Русская словесность: от теории словесности к структуре текста. М., 1997.
19. Глинкина Л. А. Проблемы эпистолярного стиля в русистике //Семантика слова, образа, текста: Тез. докл. междунар. конф. Архангельск, 1995. С. 13.
20. Горчаков Г. О Марине Цветаевой глазами современника. Antiquari, 1993.
21. Григорьев В. П. Поэтика слова. М.,1979.
22. Зубова Л. В. Поэзия Марины Цветаевой. Лингвистический аспект. Л.,1989.
23. Кадимов Р. Г. Паронимическая аттракция как прием семантического осложнения поэтического текста //Язык русской поэзии ХХ века. М., 1989.
24. Клинг О. А. Миф о «Лебедином стане» — миф в «Лебедином стане» (М. Цветаева — А. Блок — А. Ахматова — М. Булгаков) //«Лебединый стан», «Переулочки» и «Перекоп» Марины Цветаевой: Докл. 4-ой междунар. науч. — темат. конф. М., 1997.
25. Ковтунова И. И. Поэтический синтаксис. М., 1986.
26. Кожевникова Н. А. О роли тропов в организации стихотворного текста //Язык русской поэзии ХХ века: Сб. науч. тр. М., 1989. С. 53-76.
27. Козина Н. А. Стиль очерка М. И. Цветаевой «Мой Пушкин» (Синтаксический уровень) //Вопросы стилистики. Стилистика художественной речи. Вып. 20. Саратов,1985.
28. Коркина Е. Б., Шевеленко И. Д. Предисловие //Цветаева М. И. Неизданное. Сводные тетради. М., 1997.
29. Кройчик Л. Е. Между литературами: Дневник как документальный текст //Акценты: Альманах. Воронеж, 1996. Вып. 2.
30. Кручинина И. Н. Обращение //Лингвистический энциклопедический словарь. М.,1990.
31. Лаврова С. Ю. Роль конструкций «N1 - N1» в парадигматической организации текста (на материале статьи М. И. Цветаевой «Поэт о критике»/Череповец. гос. ун. -т. Череповец, 1995. 12 с. Деп. в ИНИОН РАН 19. 04. 95. № 50308.
32. Левицкий В. В. Фонетическая мотивированность слова. //Вопросы языкознания. 1994. № 1.
33. Ляпон М. В. Языковая личность: поиск доминанты //Язык — система. Язык — текст. Язык — способность. М.,1995.
34. Пави П. Словарь театра. /Пер. с французского. М., 1991.
35. Пищальникова В. А. Концептуальный анализ текста. Барнаул, 1991.
36. Ревзина О. Г. Поэтический идиолект //Очерки истории языка русской поэзии ХХ века. Поэтический язык и идиостиль. Общие вопросы. Звуковая организация текста. М., 1990.
37. Ревзина О. Г. Марина Цветаева //Очерки истории языка русской поэзии ХХ века. Опыты описания идиостилей. М., 1995.
38. Руднев В. П. Словарь культуры ХХ века. Ключевые понятия и тексты. М., 1997.
39. Рядчикова Е. Н. Синтактика и семантика конструкций с синтаксической аппликацией. Краснодар, 1996.
40. Рядчикова Е. Н., Ахмадеева. С. А. Семантические функции конструкций с синтаксической аппликацией в художественном тексте //Филология–Philologica /Издание КубГУ. Краснодар, 1995. № 7.
41. Саакянц А. А. Проза поэта //Цветаева М. И. Собрание сочинений. В 7т. Т. 4: Воспоминания о современниках. Дневниковая проза. М.,1994.
42. Саакянц А. А. Письма поэта //Цветаева М. И. Собрание сочинений. В 7т. Т. 6: Письма. М., 1995.
43. Северская О. И. Паронимическая аттракция как явление поэтического языка и как явление индивидуального стиля. Автореф. дис. … канд. филол. наук. М.,1987.
44. Словарь поэтического языка Марины Цветаевой. В 4 т. Т. 2. М.,1998.
45. Словарь русского языка (МАС): В 4 т. М., 1982-1984. (МАС)Словарь русского языка (МАС): В 4 т. М., 1982-1984. (МАС)
46. Словарь современного русского литературного языка: В 20 т. 2-е изд., перераб. и доп. Т. 2. М., 1991.
47. Слоним М. Л. Марина Цветаева //Русская мысль. 1992. 16 октября. № 3950. (Специальное приложение).
48. Слоним М. Л. О Марине Цветаевой: Из воспоминаний //Воспоминания о Марине Цветаевой. М., 1992.
49. Фразеологический словарь русского языка. 5-е изд., стереотип. СПб., 1994.
50. Цветаева М. И. Собрание сочинений: В 7т. М., 1994-1995.
51. Цветаева М. И. Неизданное. Сводные тетради. М.,1997. Чекалина Н. Г. Художественно-изобразительная архитектоника лирических произведений М. И. Цветаевой. Волгоград, 1998
52. Черкасова Л. П. Обращение в структуре поэтического текста //Язык русской поэзии ХХ века. М., 1989.
53. Чурилова Н. Из наблюдений над синтаксисом М. И. Цветаевой //Исследование языка художественных произведений. Куйбышев, 1975. С. 132-135.
54. Швейцер В. Марина Цветаева и Сергей Эфрон: о добровольчестве //Цветаева М. И. Перекоп. М., 1995. С. 82-94.
55. Эткинд А. ХЛЫСТ (Секты, литература и революция). М., 1998.