К познанию Пушкина
Н. МИШИН
Пушкин! О нем написаны горы книг. Мы так привыкли к этому имени, к его поэзии, к его гению, к тому, что он — солнце русской поэзии.
К тому, что он — «русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет» (Гоголь), что он — «начало всех начал» (Горький), что он — «наше все» (Ал. Григорьев), что он «самый замечательный человек в России» (Николай I), что он «обладает всемирной отзывчивостью» (Достоевский), что он — наш современник, ибо идет рядом с каждым из нас от рождения до смерти. Его поэзия будит в нашей душе самые лучшие и благородные чувства. Именно чувства и любовь к нему, к его слову.
Как замечательно сказал о нем Тютчев:
Тебя, как первую любовь, России сердце не забудет!
И в то же время мы так затаскали это имя (как это ни грустно звучит), опошлили недостойными речами и даже анекдотами. Мы непозволительно грубо, порой всуе упоминаем имя нашего великого национального поэта, к тому же так горестно и трагически погибшего в борьбе за собственную честь и достоинство, что становится страшно за нашу национальную гордость. Где она?! Уж не растеряли ли мы ее в пылу семидесятилетнего строительства «новой жизни»? И огромная доля вины в этом лежит на школе. Школа виновата. Творчество Пушкина в школе, изучение его поэзии, приобщение к ней представляют из себя бесконечные возможности для духовного роста ученика, воспитания любви к родному слову, уважения к человеку. Между тем школьное пушкиноведение засоциологизировано. Мы все ищем у Александра Сергеевича «идейные и социальные мотивы», «конфликт с самодержавием», «верность декабристским идеям», «общественно-политический и философский смысл» его лирики, «общественную обусловленность характера» Онегина, «социально-политические проблемы в творчестве» и «роль в освободительной борьбе русского народа» — таковы требования школьной программы.
Так ищем, что едва ли не полностью выбрасываем самого Пушкина, беспредельно искажая его.
Наше официальное пушкиноведение тоже приложило к этому руку.
В новой программе по литературе в восьмом — теперь девятом — классе появилось требование «раскрыть личность Пушкина как воплощение душевной красоты и гармонии». Гармонии чего? Наверно, «идейно-нравственных» и «идейно-эстетических» черт.
А ведь даже Белинский говорил о том, что поэзии Пушкина присущи «душевное здоровье», «жизнерадостность, нравственное изящество и духовный аскетизм», «лелеющая душу гуманность».
Пушкин сам говорил о себе, о своей жизни:
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.
(«Воспоминание», 1828.)
«Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать...» Пушкин рассматривал «способность... страдать» как свойство человеческого сердца. Не говорить об этом — значит не брать во внимание постоянное ощущение поэтом трагизма и радости бытия. Разрешению этой духовной коллизии посвящены многие произведения поэта.
Достаточно вспомнить его «Брожу ли я вдоль улиц шумных...», «Вновь я посетил...», «Вакхическую песню», лирику 1830-х годов. И мы увидим, как гений Пушкина, «покорный общему закону», мужественно и героически в час размышления о смерти подает руку молодому поколению и восклицает: «Здравствуй, племя младое, незнакомое!..» Так в поэзии. Так и в жизни, когда злая пуля наемного убийцы нанесла ему смертельную рану. В час прощания с жизнью, в час смерти (по словам В.А. Жуковского) он обратился то ли к книгам, то ли к своим друзьям: «Прощайте, друзья!..»
Без понимания всего этого, по-моему, нельзя понять ни личности Пушкина, ни его поэзии.
Как далеко от этого наше официальное школьное пушкиноведение, наша школьная программа с ее узкими и поверхностными требованиями!
Убедиться в этом мне помогла книга «Пушкин в русской философской критике», где собраны пушкиноведческие работы дореволюционных русских философов (Вл. Соловьева, В. Розанова...) и работы авторов Русского Зарубежья, эмигрантов послеоктябрьского периода (Д. Мережковского, А. Карташова, Г. Федотова, С. Франка, И. Ильина...), работы, которые у нас до сего времени просто не издавались, были неизвестны нашему читателю.
Большое впечатление произвела на меня статья Вл. Соловьева «Судьба Пушкина», его понимание личности поэта и его поэзии, его трагической гибели. Он пишет: «Я... не мог примириться в душе с непонятными фактами. В них ощущалась какая-то смертельная обида, как будто прямое действие какой-то враждебной, злобной и злорадной силы. Острее всего такое впечатление производила смерть Пушкина».
По-моему, Вл. Соловьев верно передает здесь чувства каждого русского человека в связи с трагической гибелью нашего национального гения. Она для каждого из нас не что иное, как смертельная обида. Не иначе. И далее: «Роковая смерть Пушкина, в расцвете его творческих сил, казалась мне вопиющей неправдою, нестерпимою обидою». Все верно. Мы и сейчас так ощущаем.
Понятны мне мысли Вл. Соловьева о Пушкине как о гениальном человеке, о его «сверхчеловеческих достоинствах», о его гениальном умении «перерождать жизнь в поэзию», умении «замечать в том, что есть, задатки того, что должно быть». Но когда он говорит, что Пушкин напрасно стал открытым для подлых замыслов своих врагом, опустился до их подлого уровня, дал волю своему гневу и ненависти, с этим полностью согласиться нельзя.
И вовсе неприемлема мысль Вл. Соловьева о том, что Пушкин «убит не пулею Дантеса-Геккерна», а «своим собственным выстрелом» в него. С этим согласиться невозможно. Пушкин не агнец, который добровольно отдает себя на заклание. Вл. Соловьев и сам понимает это и говорит, что Пушкин был сам «господином своей участи».
В обстановке «деятельного заговора против него», заговора «злоречия, сплетни и интриги», когда по Вл. Соловьеву же, была поставлена цель «непрерывно раздражать и дразнить его... довести до поступков, которые сделали бы его положение в петербургском обществе невозможным», поведение Пушкина было правильным. И нам не в чем упрекнуть его.
Сам же Вл. Соловьев делает вывод, что Пушкин выбрал дуэль «сознательно». Вот окончание этой статьи: «Вот вся судьба Пушкина. Эту судьбу мы по совести должны признать... разумною...» Конечно, я не обращаю внимание на религиозную сторону трактовки Вл. Соловьевым смысла поведения и смерти Пушкина. В целом эта статья Вл. Соловьева, как и статья «Значение поэзии в стихотворениях Пушкина», произвела на меня огромное впечатление.
Дмитрий Мережковский, которого мы всегда осуждали за его реакционную сущность, в своей статье «Пушкин», тоже помещенной в этой книге, говорит о «необычайной бодрости, ясности духа» его поэзии, «детскости народного гения», отмечает «убыль пушкинского духа в нашей литературе» (1914). И это Мережковский с его снобизмом и пропагандой «нового религиозного сознания».
Интересны статьи В. Розанова «А. С. Пушкин» и «Кое-что новое о Пушкине». В поэзии Пушкина Розанова интересует «тяготение поэта к контрастам» и автобиографичность его произведений, что порой довольно субъективно. Так, Розанов считает, что в «Каменном госте» в Лауре можно узнать А.П. Керн, в Лепорелло — слугу Пушкина Ипполита, в Сальери — друга Пушкина поэта Боратынского, в Моцарте — самого Пушкина. Последнее, конечно, похоже на правду. Верно и то, что сам Пушкин «был чудно открытая и ясная, безоблачная душа».
Особенно мне импонирует статья М. Гершензона «Мудрость Пушкина»: «Пушкина справедливо называют русским национальным поэтом... Неусыпно бушует в русской душе необъятная стихийная сила и хочет свободы... и в то же время томится по гармонии, жаждет тишины и покоя». Пушкин «обрел гармонию в буйстве», «его поэзия — гармоническое горение». «А это — драгоценный дар людям, ибо жар сердца нужен нам всем и всегда. Он один родник правды и силы».
Что гармония присуща поэзии Пушкина — это для нас давно общее место, но вот что она гармоническое горение — это новое и, может быть, наиболее точное определение пушкинской поэзии. Вообще поэзии.
Перекликаются с выводами Вл. Соловьева мысли С.Н. Булгакова, философа и богослова, деятеля Русского Зарубежья. Как и Вл. Соловьев, он считает, что «смерть Пушкина останется в русской душе незаживающей раной». Он говорит: «Пушкин не знал страха... африканская стихийность в Пушкине соединялась с пленительной непосредственностью, очаровательной детскостью поэта».
А вот историк и богослов А.В. Карташев, профессор Богословского института в Париже: «Не подлежит никакому сомнению, Пушкин для русского сердца есть чудесная тайна, теперь уже приоткрытая и угаданная... Начиная от Пушкина, мы не можем мыслить себя как только великой мировой нацией» («Лик Пушкина»).
Известный русский деятель, бывший марксист (с 1922 года за границей) П.Б. Струве в статье «Дух и слово Пушкина» отмечает в Пушкине «человеческую доброту», «гармонию противоположностей, противочувствий», «благоволение ко всем», «неизъяснимость, ясность, тихость» его души и поэзии. По Струве, «Пушкин — гений, пожавший историческую жатву и в то же время непрерывно выраставший при жизни и после смерти... самый гармонический дух, который был выдвинут русской культурой...»
Богослов В.Н. Ильин в статье «Пророческое призвание Пушкина» отмечает, что «все, что создал Пушкин, вошло в самую сущность русской души и живет в каждом из нас», «вместе с Достоевским мы считаем его великим и непонятным еще предвозвестителем». В.Н. Ильин выделяет пушкинскую «русскость», «насыщенность Россией». По Ильину, Пушкин «до глубины видел Россию... видел ее по-русски. А видеть ее по-русски — значит видеть ее сердцем». Автор называет Пушкина нашим национальным учителем и пророком.
Национальным учителем! До этого наше официальное пушкиноведение, увы, не поднималось. А ведь верно. Мы в своей стране не додумались до этого. А вот они, изгнанники Родины, додумались.
Другой русский философ и мыслитель, близкий к Вл. Соловьеву, С.Л. Франк, дает нам ряд очень глубоких и оригинальных мыслей и выводов о поэзии и личности нашего великого национального поэта. «Пушкин не только гениальный поэт, но и мудрец, великий русский мудрец. Сейчас уже не нужно специально доказывать это».
«Пушкиноведение неисчерпаемо,— пишет С.Л. Франк.— Несмотря на всеобщее признание Пушкина величайшим, несравненным поэтом, русским гением, в русском сознании господствует доселе какое-то равнодушное, отчасти даже пренебрежительное отношение к Пушкину. Настоящие ценители Пушкина, люди, для которых Пушкин есть вечный спутник жизни, источник жизненной мудрости, суть доселе какие-то чудаки и одиночки». «Дух и мысли Пушкина находят в его поэзии и в его поэтических суждениях такую наивно-непосредственную, простодушную, непритязательную форму, которая легко скользит по нашему сознанию и лишь с трудом проникает внутрь. Это связано с глубоким национальным характером пушкинского гения. Муза Пушкина... есть настоящая русская муза: ее истинная духовная глубина, ее великая в серьезная жизненная мудрость проникнута той простотой, безыскусственностью, непосредственностью, которая образует невыразимое своеобразие русского духа... Она очаровывает, обвораживает своей эстетической прелестью, своей нравственной правдивостью, но именно поэтому мы как-то не склонны брать ее всерьез». «Если мы на деле признаем Пушкина величайшим русским гением, величайшим представителем русского духа, то пора, наконец, приступить к серьезному и внимательному познанию духовного мира этого гения».
Статья «О задачах познания Пушкина» Франка заканчивается таким современным для нас выводом: «Думается, что в нашу эпоху упадка духовной жизни, гонения на ее и ее кажущейся гибели, нет более благородной и настоятельно нужной задачи, как заняться пристальным и непредвзятым изучением самого богатого и адекватного выражения духовности и ее вечной правды в духовном мире Пушкина». Это сказано в 1937 году и за границей. Почему не в нашем «перестроечном» обществе, когда в духовной жизни действительно наступил всеобщий упадок, кризис, когда интерес к настоящей поэзии, к поэзии Пушкина, кажется, совсем угас?
Белинский мечтал, что «придет время, когда Пушкин будет в России... поэтом, по творчеству которого будут образовывать не только эстетическое, но и нравственное чувство».
Источник: Литература в школе. – 1991. - № 6. – С. 113-117.
Краткая биография Александра Пушкина
Популярные произведения:
Критика
