Евангельские сюжеты и образы в поэзии Н. Гумилёва
А. Горский
Добровольный скиталец и пилигрим, Гумилёв исколесил и исходил тысячи вёрст, побывал в непроходимых джунглях Центральной Африки, пробирался сквозь чащи мадагаскарского леса, изнемогал от жажды в песках Сахары, увязал в болотах северной Абиссинии, прикасался руками к развалинам Междуречья... Постоянное напряжение сил, риск, лишения... Чем объяснить всё это? Неуёмной страстью к перемене мест, жаждой приключений? Желанием испытать свой характер, волю? Или бегством из цивилизованного "рая", описанного в романах Кнута Гамсуна "Пан” и "Смерть Глана”? Скорее всего и тем, и другим, и третьим. С единственной лишь поправкой, что в отличие от гамсуновского героя — лейтенанта Глана, черпавшего силы в собственной гордыне и презрении к людям, духовной опорой поэта в его скитаниях и лишениях были глубокое религиозное чувство и любовь к ближнему.
Я в лес бежал из городов,
В пустыню от людей бежал...
Теперь молиться я готов,
Рыдать, как прежде не рыдал.
Вот я один с самим собой...
Пора, пора мне отдохнуть:
Свет беспощадный, свет слепой
Мой выпил мозг, мне выжег грудь.
Я грешник страшный, я злодей:
Мне бог бороться силы дал,
Любил я правду и людей,
Но растоптал я идеал...
"Я в лес бежал из городов..."
Не случайно значительную часть поэтического наследия Гумилёва составляют стихотворения и поэмы, наполненные евангельскими сюжетами и образами, проникнутые любовью к главному действующему лицу Нового Завета — Иисусу Христу. Примечателен в этом смысле поэтический этюд "Христос", выполненный в нежных пастельных тонах, в истинно импрессионистском духе:
Он идёт путём жемчужным
По садам береговым,
Люди заняты ненужным,
Люди заняты земным.
"Здравствуй, пастырь!
Рыбарь, здравствуй:
Вас зову я навсегда,
Чтоб блюсти иную паству
И иные невода.
Лучше ль рыбы или овцы
Человеческой души?
Вы, небесные торговцы,
Не считайте барыши:
Ведь не домик в Галилее
Вам награда за труды,—
Светлый рай, что розовее
Самой розовой звезды.
Солнце близится к притину,
Слышно веянье конца,
Но отрадно будет Сыну
В Доме Нежного Отца".
Не томит, не мучит выбор,
Что пленительней чудес?!
И идут пастух и рыбарь
За искателем небес.
Явственно ощущается в этом стихотворении мастерски созданная пространственная перспектива: бегущая вдоль берега морского дорога, уткнувшиеся в песок рыбацкие челны, спокойная гладь моря, сливающаяся на горизонте с небом, приближающееся "к притину" солнце... Всё это наполнено прозрачным, "жемчужным" воздухом, тёплыми красками: белым цветом весенних садов, голубоватыми полутонами безоблачного неба, синевой морских волн, розоватыми лучами заходящего солнца...
Интересно сравнить стихотворение Гумилёва с небезызвестным евангельским сюжетом:
"Проходя же близ моря Галилейского, Он увидел двух братьев, Симона, называемого Петром, и Андрея, брата его, закидывающих сети в море; ибо они были рыболовы; и говорит им: идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков. И они тотчас, оставивши сети, последовали за Ним" (Матф. 4, 18-20).
Как видим, поэт из довольно сухого сообщения одного из евангелистов создал удивительную по красоте картину, передающую его искреннюю любовь к центральному образу Нового Завета. Как тут не вспомнить мемуары А. Гумилёвой, жены старшего брата поэта — Дмитрия, "Забытой повести листы”, в которых говорится об истоках возникновения этой симпатии, об атмосфере, окружавшей братьев в родительском доме: "Дети воспитывались в строгих принципах православной религии. Мать часто заходила с ними в часовню поставить свечку, что нравилось Коле. С детства он был религиозным и таким же оставался до конца своих дней — глубоковерующим христианином. Коля любил зайти в церковь, поставить свечку и иногда долго молился перед иконой Спасителя" (Семья. — 1989. — № 47. — С. 8). И в этих же воспоминаниях находим слова самого поэта: "Как осторожно надо подходить к ребёнку! Как сильно меня потрясло, когда я впервые услышал о страданиях Спасителя!"
Иисус Христос становится нравственно-этическим идеалом Гумилёва, а Новый Завет, повествующий о жизни и деяниях Спасителя, — его настольной книгой.
Мировоззренческая концепция Гумилёва получила предельно ясное выражение в заключительной строфе поэтической новеллы "Фра Беато Анджелико":
Есть Бог, есть мир, они живут вовек,
А жизнь людей — мгновенна и убога.
Но всё в себе вмещает человек,
Который любит мир и верит в бога.
Не один десяток стихотворений и поэм Гумилёва создан на основе евангельских легенд, притч, наставлений. Достаточно вспомнить поэму "Блудный сын”; стихотворение "Ворота рая", "Христос сказал: "Убогие блаженны"...”, "Рай", "Рождество в Абиссинии", "Храм твой, господи, в небесах..." и др.
Анализируя эти произведения поэта, нельзя не заметить, какая постоянная борьба происходит в его душе, как мечется она между двумя непримиримыми чувствами — гордостью (гордыней) и смирением. Как тут не вспомнить Достоевского, воскликнувшего однажды: "Смирись, гордый человек!"
Несмотря на частые заверения в том, что душа его безропотно приемлет Божий мир, стремится быть смиренной и покорной — "Читатель книг, и я хотел найти мой тихий рай в покорности созданья..." ("Читатель книг"); "Только усталый достоин молиться богам..." ("Покорность"); "Ведь я не грешник, о боже, не святотатец, не вор, и я верю, за что же тебя не видит мой взор?” ("Счастье") и др., — поэт неожиданно для себя самого вступает в острую полемику с тем, кому "дороже нищий Лазарь великолепного волхва”:
Христос сказал: "Убогие блаженны,
Завиден рок слепцов, калек и нищих,
Я их возьму в надзвёздные селенья,
Я сделаю их. рыцарями неба
И назову славнейшими из славных... "
Пусть! Я приму! Но как же те, другие,
Чьей мыслью мы теперь живём и дышим,
Чьи имена звучат нам как призывы?
Искупят чем они своё величье,
Как им заплатит воля равновесья?
Иль Беатриче стала проституткой,
Глухонемым — великий Вольфганг Гёте
И Байрон — площадным шутом... О ужас!
Апогея человеческая гордыня лирического героя достигает в первой части поэмы "Блудный сын", своеобразной интерпретации известной евангельской притчи. Восстановим завязку этого незамысловатого дидактического фрагмента Священного писания: "Ещё сказал: у некоторого человека было два сына; и сказал младший из них: отче! дай мне следующую мне часть имения. И отец разделил им имение. По прошествии немногих дней, младший сын, собрав всё, пошёл в дальнюю сторону и там расточил имение своё, живя распутно" (Лук. 15, 11-13). И сравним его с началом поэмы Гумилёва:
Нет дома, подобного этому дому!
В нём книги и ладан, цветы и молитвы!
Но видишь, отец, я томлюсь по иному:
Пусть в мире есть слёзы, но в мире есть битвы.
На то ли, отец, я родился и вырос,
Красивый, могучий и полный здоровья,
Чтоб счастье побед заменил мне твой клирос
И гул изумлённой толпы — славословья.
Я больше не мальчик, не верю обманам,
Надменность и кротость — два взмаха кадила,
И Пётр не унизится пред Иоанном,
И лев перед агнцем, как в сне Даниила.
Позволь, да.твоё приумножу богатство,
Ты плачешь над грешным, а я негодую,
Мечом укреплю я свободу и братство,
Свирепых огнём научу поцелую.
Весь мир для меня открывается внове,
И я буду князем во имя господне...
О счастье! О пенье бунтующей крови!
Отец, отпусти меня... завтра... сегодня!..
Переосмыслив евангельскую притчу, поэт наполняет её содержанием, имеющим непосредственную связь с происходящим в его душе: непрекращающейся борьбой религиозного чувства, взывающего к смирению духа, "кротости", и генетической тяги к вечной перемене мест, к открытиям новых земель, немыслимой без "пенья бунтующей крови", гордыни и "надменности”, а также отчаянной попытки примирить две эти враждующие силы. Как видим, начало поэмы "Блудный сын" свидетельствует о безоговорочной капитуляции смирения. Оно было надолго спрятано в глубине души того, кто воспевал в своих стихах "открывателей новых земель", охотников на львов и носорогов, бесшабашных мореплавателей, "сильных, злых и весёлых", готовых вслед за ним воскликнуть:
И умру я не на постели.
При нотариусе и враче,
А в какой-нибудь дикой щели,
Утонувшей в густом плюще,
Чтоб войти не во всём открытый,
Протестантский, прибранный рай,
А туда, где разбойник, мытарь
И блудница крикнут: "Вставай!"
"Я и вы"
И всё-таки нет-нет, а вырывается наружу "глас вопиющего в пустыне” — смирения, как случилось в стихотворении "Вступление", открывающем сборник "Шатёр", посвященный африканским странствиям поэта:
Обречённый тебе, я поведаю
О вождях в леопардовых шкурах,
Что во мраке лесов за победою
Водят полчища воинов хмурых;
О деревнях с кумирами древними,
Что смеются улыбкой недоброй,
И о львах, что стоят над деревнями
И хвостом ударяют в рёбра.
Дай за это дорогу мне торную,
Там, где нету пути человеку,
Дай назвать моим именем чёрную,
До сих пор неоткрытую реку.
И последняя милость, с которою
Отойду я в селенья святые, —
Дай скончаться под той сикоморою,
Где с Христом отдыхала Мария.
Не вызывает сомнения, что к поклонению Музе Дальних Странствий, многократно прославляемой Гумилёвым, примешивалась надежда отыскать тот первозданный, нетронутый цивилизацией "райский" уголок на земле, который когда-то был назван Гесиодом в "Трудах и днях" Блаженными Островами.
Из-под пера поэта появляются строки, в которых слышится овеянная романтикой песня-надежда, песня-мечта, предлагающая читателю поверить в существование подобного "земного рая":
Я знаю весёлые сказки таинственных стран
Про чёрную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжёлый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь кроме дождя.
"Жираф"
Однако довольно скоро приходит разочарование: в экзотический мир с его богатыми красками, буйной растительностью, удивительными обычаями и нравами туземцев, основанными на естественных справедливых законах человеческого сосуществования, ворвался ураганный шквал цивилизации со всеми её ужасами и гримасами. И тогда появляются "Абиссинские песни", в которых звучат боль и отчаяние африканского невольника:
По утрам просыпаются птицы,
Выбегают в поле газели
И выходит из шатра европеец,
Размахивая длинным бичом.
Он садится под тенью пальмы,
Обернув лицо зелёной вуалью,
Ставит рядом с собой бутылки виски
И хлещет ленящихся рабов.
Где же тот первозданный мир, адамова обитель, где "нету слов обидных и властных"? Где прекрасные "девы-жрицы с эбеновой кожей”, поклоняющиеся "странным богам"? От гогеновского "древнего рая" осталось лишь "золотое воспоминание"... "Занзибарские девушки пляшут и любовь продают за деньги".
Как результат переживаний рождается стихотворение «Я не прожил, я протомился...»:
Я не прожил, я протомился
Половину жизни земной,
И, господь, вот ты мне явился
Невозможной такой мечтой.
Вижу свет на горе Фаворе
И безумно тоскую я,
Что взлюбил и сушу и море,
Весь дремучий сон бытия;
Что моя молодая сила
Не смирилась перед твоей...
Обнаруживается спрятанное в недрах души стремление искупить грехи человеческие, освободиться от пут мирской суеты, пороков и соблазнов цивилизованного "рая":
В мой самый лучший, светлый день,
В тот день Христова Воскресенья,
Мне вдруг примнилось искупленье,
Какого я искал везде.
Мне вдруг почудилось, что, нем,
Изранен, наг, лежу я в чаще,
И стал я плакать надо всем
Слезами радости кипящей.
"Счастье"
Если раньше всё было скрыто за юношеской бравадой, романтикой приключений, увлечением экзотикой, то теперь уже нет желания притворяться и ёрничать, хочется исповедоваться, говорить о сокровенном:
Я молод был, был жаден и уверен,
Но дух земли молчал, высокомерен,
И умерли слепящие мечты,
Как умирают птицы и цветы.
Теперь мой голос медлен и размерен,
Я знаю, жизнь не удалась...
"Пятистопные ямбы"
Неувенчавшиеся успехом поиски "земного рая" трансформировались в лирических откровениях Гумилёва в поиски обещанного религией "рая небесного". Особенно это заметно в стихотворениях "Рай” и "Ворота рая", в основу которых положена евангельская легенда о хранителе ключей от рая апостоле Петре, одном из любимых учеников Христа.
Мне часто снились райские сады,
Среди ветвей румяные плоды,
Лучи и ангельские голоса,
Внемировой природы чудеса.
И знаешь ты, что утренние сны
Как предзнаменованья нам даны.
Апостол Пётр, ведь если я уйду
Отвергнутым, что делать мне в аду?
"Рай"
Но и здесь поэта подстерегает разочарование:
Не семью печатями алмазными
В божий рай замкнулся вечный вход,
Он не манит блеском и соблазнами,
И его не ведает народ.
Это дверь в стене, давно заброшенной,
Камни, мох и больше ничего,
Возле — нищий, словно гость непрошеный,
И ключи у пояса его.
Мимо едут рыцари и латники,
Трубный вой, бряцанье серебра,
И никто не взглянет на привратника,
Светлого апостола Петра.
"Ворота рая"
"Рыцари и латники", "конквистадор в панцире железном", "мечтатель и царь, генуэзец Колумб", "укротитель зверей", "лейтенант, водивший канонерки"... Всё это та же "суета сует", нисколько не приближающая к душевной гармонии, к которой стремился на протяжении долгих лет поэт. Мечты о "земном" и "небесном" рае — это тот самый поиск совершенных жизненных обстоятельств, способных привести в порядок хаотические душевные порывы, исключить смятение и шатания, которые вызывают всплески непомерной человеческой гордыни.
Постепенно поэт приходит к мысли, что человек — игрушка в руках неба, и надежды иной раз перечёркиваются мгновенною волей всемогущего рока:
Все мы, святые и воры,
Из алтаря и острога,
Все мы — смешные актёры
В театре господа бога.
"Театр"
В статье "Жизнь стиха" Гумилёв горько вопрошает: "Кому не приходилось склоняться над своей мечтой, чувствуя, что возможность осуществить её потеряна безвозвратно?" Казалось бы, положение безвыходное. И всё-таки... Выбор оказывается совершенно неожиданным: монастырское затворничество! Разве оно не способствует укрощению раздирающих душу страстей, гордыни, честолюбия? Разве не укрепляет смирение? Не помогает самоусовершенствованию? Творчеству? Подобные размышления вылились в строки стихотворения "Фра Беато Анджелико", посвященного флорентийскому живописцу, монаху-доминиканцу фра Джованни да Фьезоле (ок. 1400-1455):
На всём, что сделал мастер мой, печать
Любви земной и простоты смиренной.
Ода, не всё умел он рисовать,
Но то, что рисовал он,— совершенно.
Своеобразным итогом долгих и мучительных поисков, самоанализа и самобичевания явилась поэтическая исповедь "Пятистопные ямбы", в заключительной строфе которой и выразилась идея, способная, по Гумилёву, принести столь необходимые творческой натуре нравственное очищение и душевный покой:
Есть на море пустынном монастырь
Туда б уйти, покинув мир лукавый,
Из камня белого, золотоглавый,
Смотреть на ширь воды и неба ширь...
Он озарён немеркнущею славой.
В тот золотой и белый Монастырь!
Л-ра: Всесвітня література та культура в в навчальних закладах. – 2005. - № 1. – С. 24-27.
Произведения
Критика
