В плену у Музы Дальних Странствий. Поэзия Николая Гумилёва
Иванюк И.В.
«Экзотические» стихи были, пожалуй, главной находкой Гумилева, именно ими он впервые обратил на себя внимание своих читателей», — считает А. Павловский.
И действительно, сама природа личности и таланта поэта, тяготевшая к необычности и романтизму, очень удачно проявилась в этих стихах. В них как бы слились воедино две разнонаправленные силы. Ведь, с одной стороны, Гумилев настойчиво стремился к реальности, к земному миру (и в этом был его протест против «символистских туманов»), а с другой стороны, он жаждал мира в такой необычной степени яркости, какую обыденная действительность дать ему не могла. Но поэт все-таки нашел эту яркую действительность в экзотических для европейца странах Африки и Ближнего Востока.
В статье «Преодолевшие символизм» (1916), В.М. Жирмунский так писал о Гумилеве: «Как истинный представитель новейшей поэзии, он редко говорит о переживаниях интимных и личных, избегает лирики любви и природы, и тяжелого самоуглубления. Для выражения своего настроения он создает объективный мир зрительных образов, напряженных и ярких, вводит в свои стихи повествовательный элемент и придает им «балладную» форму. Темы для повествований Гумилеву в его балладах дают впечатления путешествий по Италии, Леванту, Центральной Африке».
Может возникнуть вопрос: почему поэта интересовала именно Африка? Обычно исследователи считают, что Н. Гумилев стремился только к экзотике.
А.Н. Богомолов связывает это с интересом поэта к оккультизму. На основании этого критик выделяет два фактора, которые, по его мнению, позволяют понять стремление Гумилева в Африку: «Первый из них — масонская мифология, предполагавшая в качестве отмеченных для посвященных Смирну и Каир, которые Гумилев счел для себя необходимым посетить в первые же свои странствия. Второй — представление оккультистов о том, что... Африка являлась предшественницей нынешней ступени цивилизации и что в различных её культурах сохранились важнейшие остатки цивилизаций предыдущих... ». Но это субъективный взгляд исследователя, так как нет прямых доказательств того, что Гумилев принадлежал к масонам и серьезно занимался оккультными науками.
Сам же поэт объяснил своё тяготение к дальним странам в письме В. Брюсову по-другому: «... думаю уехать на полгода в Абиссинию, чтобы в новой обстановке найти новые слова».
Как видим, поэт думал о зрелости поэтического видения. Особенно ярки экзотические стихотворения из сборника «Жемчуга» (1910). Поэт и его лирика как бы живут в мире воображаемом и почти призрачном. Гумилев чувствует отчужденность от современности:
Я вежлив с жизнью современною,
Но между нами есть преграда,
Все, что смешит её, надменную,
Моя единая отрада...
(«Я вежлив с жизнью современною... »)
В. Брюсов так говорил о явном уходе Гумилева от реальной жизни: «... он сам создает для себя страны и населяет их им самим сотворенными существами: людьми, зверями, демонами. В этих странах, — можно сказать, в этих мирах, — явления подчиняются не обычным законам природы, но новым, которым повелел существовать поэт; и люди в них живут и действуют не по законам обычной психологии».
Действительно, страна Н. Гумилева какой-то остров, где-то за «водоворотами» и «клокочущими пенами» океана. Там есть пленительные всегда «ночные» или вечно «вечереющие» горные озера, где «на траурно-черных волнах ненюфары» («Озера»), и прекрасные
Рощи пальм и заросли алоэ.
Серебристо-матовый ручей,
Небо, бесконечно голубое,
Небо, золотое от лучей.
(«Рощи пальм и заросли алоэ...»)
Но эти рощи полны «мандрагорами, цветами ужаса и зла». По стране бродят вольные дикие звери: «царственные барсы» и «блуждающие пантеры» («Северный раджа»), «слоны-пустынники и обезьяны» («Лесной пожар»). Герои Гумилева — это или какие-то темные рыцари, или старые конквистадоры, заблудившиеся в неизведанных цепях гор («Старый конквистадор»), или капитаны — «открыватели новых земель» («Капитаны»), или царицы, правящие неведомыми народами чарами своей небывалой красоты («Царица», «Варвары»), или просто бродяги, странствующие по пустыням («В пустыне»).
Можно сказать, что внешний мир Гумилев воспринимал сквозь «магический кристалл» внутреннего. «Жемчуга» проникнуты темой исканий, собственных и общечеловеческих. Само название исходит от образа прекрасных стран, в существование которых верит поэт:
... И кажется, в мире, как прежде, есть страны,
Куда не ступала людская нога,
Где в солнечных рощах живут великаны
И светят в прозрачной воде жемчуга.
...И карлики с птицами спорят за гнезда,
И нежен у девушек профиль лица...
Как будто не все пересчитаны звезды,
Как будто наш мир не открыт до конца!
(«Капитаны»)
Открытие неведомых стран, их сокровищ оправдывает и одухотворяет жизнь. Символ поиска — путешествие. Так реагировал Гумилев на духовную атмосферу своего времени, когда определение новой поэзии было главным для интеллигенции. Он пытался найти наиболее полный, оптимальный способ самовыражения на уровне целой художественной системы.
Дух авантюры и риска, путешествий и вообще постоянного стремления в даль — особенно в морскую и экзотическую — был свойственен поэту в высшей степени:
Свежим ветром снова сердце пьяно,
Тайный голос шепчет: «Все покинь!» —
... В каждой луже запах океана,
В каждом камне веянье пустынь.
(«Открытие Америки»)
Заманчивый, таящийся за горизонтом мир властно и постоянно влек Гумилева к себе. Бродяга и путешественник по странам и континентам, временам и эпохам, — он прославлял в стихах скитальца морей Синдбада:
Следом за Синдбадом-Мореходом
В чуждых странах я сбирал червонцы...
(«Следом за Синдбадом... »),
скитальца любви Дон Жуана:
Моя мечта надменна и проста:
Схватить весло, поставить ногу в стремя
И обмануть медлительное время,
Всегда лобзая новые уста...
(«Дон Жуан»)
и скитальца вселенной Вечного Жида. Эти три имени могли войти в геральдику его поэзии. Но в поэме «Открытие Америки» (сб. «Чужое небо» (1912)) рядом с Колумбом встала не менее значительная героиня — Муза Дальних Странствий:
... Целый день на мостике готов,
Как влюбленный, грезить о пространстве;
В шуме волн он слышит сладкий зов,
Уверенья Музы Дальних Странствий.
Гумилев был поэтом, в высшей степени ощущавшим своё предназначение, и никогда не пытался сойти с пути, предназначенного ему судьбою. Идея беззаветного служения искусству — одна из наиболее важных в его миросозерцании.
Точно так же относился поэт и к другой Музе, полностью им владевшей, — Музе Дальних Странствий. Гумилев был её преданным рыцарем. Неодолимый зов пространства, живший в крови поэта, заставлявший, бросая всё, уходить из дому в поисках обетованной страны, — этот зов пронизывает всю его поэзию:
Мы с тобою, Муза, быстроноги,
Любим ивы вдоль степной дороги,
Мерный скрип колес и вдалеке
Быстрый парус на большой реке.
Этот мир, такой святой и строгий,
Что нет места в нем пустой тоске.
(«Открытие Америки»)
По замечанию И. Анненского, «тоска по красочно причудливым вырезам далекого юга», «верный вкус» и строгость «в подборе декораций» соседствовали у поэта со «стихийно-русским «исканьем муки», и, хотя тогда ещё редкой, властью над словесным пространством.
Справедливости ради следует сказать, что «экзотика» Гумилева рождена не ребяческими фантазиями, а опытом долгих и многотрудных скитаний по Африке, зачастую связанных с целями отечественной науки. В стихах этого рода, особенно тех, что вошли в книгу «Шатер» (1921), звучит правда увиденного и пережитого под «чужим небом».
Поздний Гумилев порывает с чистой декоративностью. Его последние стихи об Африке отличаются достоверностью деталей, самого отношения к «черному континенту»:
Оглушенная ревом и топотом,
Облеченная в пламя и дымы,
О тебе, моя Африка, шепотом
В небесах говорят серафимы.
(«Вступленье»)
Некоторые из образов стихотворения «Вступленье», как и других, могут быть расшифрованы при знакомстве с африканскими произведениями искусства, находившимися в собрании Гумилева: складень с изображением Христа и Марии имелся им в виду в последней строфе этого стихотворения:
Дай скончаться под той сикоморою.
Где с Христом отдыхала Мария.
Со временем, когда благодаря находке и публикации африканского дневника Гумилева, будет изучаться его деятельность как открывателя новых дорог в Африке, возникнет возможность уточнить, в какой мере этот реальный опыт лежит в основе стихотворений, вошедших в «Шатер». Но уже и сейчас можно сказать, что Гумилев — один из тех поэтов, которые Восток своих мечтаний сверили с реальным Востоком. Одним из первых он увидел в своём «Египте» то, что в то время ещё далеко не всем было ясно:
Пусть хозяева здесь — англичане,
Пьют вино и играют в футбол,
И Хедива в высоком Диване
Уж не властен святой произвол!
Пусть! Но истинный царь над страною
Не араб и не белый, а тот,
Кто с сохою или с бороною
Черных буйволов в поле ведет.
Уже по этому стихотворению можно судить о том, насколько во взгляде на будущий мир поэт был серьёзнее тех, кто его, как и часто сравниваемого с ним Киплинга, торопились обвинить во всех смертных грехах «колониалистического» отношения к туземному населению, в поэтизации завоевательства. Гумилев всегда видел, какие ужасы принесла европейская цивилизация туземцам, которые до неё жили по естественным законам человеческого существования. Тогда же и появляются «Абиссинские песни», в которых звучат боль и отчаяние африканского невольника:
По уграм просыпаются птицы,
Выбегают в поле газели.
И выходит из шатра европеец,
Размахивая длинным бичом.
Он садится под тенью пальмы,
Обернув лицо зеленой вуалью,
Ставит рядом с собой бутылку виски
И хлещет ленящихся рабов.
(«Невольничья»)
Все изменилось в этом первозданном мире, где раньше можно было увидеть, как
... Повисают, как змеи, лианы,
Разъяренные звери рычат
И блуждают седые туманы.
По лесистым его берегам,
И в горах, у зеленых подножий.
Поклоняются странным богам
Девы-жрицы с эбеновой кожей.
(«Озеро Чад»)
Теперь же
... Занзибарские девушки пляшут
И любовь продают за деньги.
(«Занзибарские девушки»)
Африка позволила поэту предвидеть «последний катаклизм», то, что сегодня мы называем экологической катастрофой:
И, быть может, немного осталось веков.
Как на мир наш, зеленый и старый,
Дико ринутся хищные стаи песков
Из пылающей юной Сахары.
Средиземное море засыпят они,
И Париж, и Москву, и Афины,
И мы будем в небесные верить огни,
На верблюдах своих бедуины.
И когда наконец корабли марсиан
У земного окажутся шара,
То увидят сплошной золотой океан
И дадут ему имя: Сахара.
(«Сахара»)
Сила и точность выражения поэтического предвиденья превращает эту фантасмагорию в неотвратимую явь.
На основе рассмотренных примеров, можно сказать, что «экзотические» стихотворения Н. Гумилева прошли определенную эволюцию от «Романтических цветов» до «Шатра».
В статье «Преодолевшие символизм» В.М. Жирмунский кратко и верно очертил особенности тогдашней манеры Гумилева: «В последних сборниках Гумилев вырос в большого и взыскательного художника слова. Он и сейчас любит риторическое великолепие пышных слов, но он стал скупее и разборчивее в выборе слов и соединяет прежнее стремление к напряженности и яркости с графической четкостью словосочетания».
Гумилев стремился противопоставить отвлеченности и рефлексии символизма богатую красками и звуками реальную действительность и сильного человека, живущего в гармонии с природой. Поэтому в его творчестве раскрывается своеобразный мир экзотических стран Африки, Востока и Южной Америки.
Тематическому многообразию этих стихов Гумилева соответствует богатство их образных средств. При описании экзотического мира тропы поэта отличаются яркостью, насыщенностью красок: «лазурные глаза», «золотые острова», «голубые нежные мхи», «розовая влага», «воздушно-белые лилии», «скалы жемчужные», «золотые девы-тени», «серебристо-матовый ручей», «изумрудные перья» и т. д. Цветовая гамма стихов Гумилева светла и жизнерадостна.
Не менее интересны и его поэтические сравнения. Они построены либо на олицетворении, «одушевлении» явлений неживой природы, либо на сопоставлении человека с другими живыми существами: «как змеи, лианы», «женщина, как серна боязлива», «воздух, как роза, и мы, как виденья», «грузный, как бочки вин токайских», «девы-тени», «звезды, как гроздь виноградин» и т. д.
Одной из основных особенностей художественного строя этих стихотворений является фонетическая выразительность. Звукопись играет большую роль в создании мелодики стиха и образов. В сочетании с метафоричностью она создает эмоционапьно-музыкальный контекст.
Эти художественные средства помогают поэту воссоздать яркий, красочный, неповторимый мир «экзотических» стран, выразить свою мечту о гармоничной, естественной жизни.
Само обращение к вольному миру Востока было в традициях русской поэзии. Нецивилизованная и дикая страна представлялась романтикам неким прообразом человеческого детства, где человек поставлен вне социальной проблематики.
В природе Кавказа романтики находили гармонию с дикими и простыми обычаями народов. Так, Пушкину и Лермонтову казалось, что социальные отношения, развитие в цивилизованных странах, не коснулись Кавказа.
Изображение Востока органически входило в романтическую эстетику Пушкина, так как оно давало возможность уйти в мир необыкновенно экзотического, в мир диких народов, которых ещё не затронула цивилизация, которые сохранили свежесть чувств и мыслей («Ночной зефир», «Гречанка верная», «Черная шаль», «Дочери Карагеоргия» и др.).
Мир Востока для Лермонтова был реальным воплощением его представлений о «естественном состоянии» и природном человеке. В своей концепции естественного человека поэт утверждает, что цивилизация пагубна, эгоистична, она ведет к смерти изначальных установлений, лежащих в основе человеческого бытия. Особенно выразительно это проявляется в стихотворении «Спор», в разговоре Шат-горы с Казбеком.
А у Гумилева этот мотив четко прослеживается в «Абиссинских песнях» и «Египте». Гумилев продолжил традиции русской литературы и поэзии о Востоке. Его романтические мотивы и слова однообразны и разнообразны одновременно, они и общие, и неповторимые. При этом их неповторимость, отраженность в них индивидуальной человеческой судьбы поэта сказываются прежде всего в их эмоциональном музыкальном звучании, особенном смысловом значении.
Л-ра: Всесвітня література та культура в навчальних закладах України. – 2004. - № 3. – С. 11-14.
Произведения
Критика
