20.07.2016

Всеволод Иванов

Всеволод Иванов. Дитё

Монголия - зверь дикий и не радостный. Камень - зверь, вода - зверь, и даже бабочка и та норовит укусить.

А у человека монгольского сердце неизвестно какое - ходит он, говорят, в шкурах, похож на китайца и от русских далеко, через пустыню Нор-Кой стал жить. И, говорят еще, уйдет он за Китай и Индию в синие непознаваемые страны.

Прибыли тут около русских прииртышские те самые киргизы, что от русской войны в Монголию перекочевали. У них сердце известно - слюдяное, никудышное, всего насквозь видно. Шли они сюда не торопились - и скот, и ребятишек, и даже больных своих привезли. Русских же сюда гнали немилосердно - были они мужики крепкие и здоровые. На камнях-горах оставили лишнюю слабость - кто повымер, кто повыбит. Семьи и лопотина, и скотина белым осталась, злобны, как волки весной, были мужики, в логах, в палатках лежали и думали про степи и про Иртыш. Было их с полсотни, председательствовал Сергей Селиванов, а отряд так звался - партизанский отряд красной гвардии товарища Селиванова. Скучали.

Пока гнали их через горы белые - от камня огромного и темного - страшило на сердце, а пришли в степь - скучно. Похожа степь на степь прииртышскую: песок, жесткие травы, крепко кованое небо. Все чужое, не свое, беспашенное, дикое.

И еще тяжело без баб.

О бабах по ночам рассказывали матерные солдатские побаски, а когда становилось непереносно: седлали лошадей, ловили в степи киргизок.

И киргизки, заметив русских, покорно ложились на спину.

Было нехорошо, противно их брать - неподвижных, с плотно закрытыми глазами, словно грешили со скотом.

Киргизы же боялись мужиков, кочевали далеко в степи. Увидев русского - грозились винтовками и луками, гикали, но не стреляли. Может быть, не умели.

Казначей отряда, Афанасий Петрович Трубачев - слезлив, как ребенок, и лицо у него, как у ребенка: маленькое, безусое и румяное. Только ноги были длинные, крепкие, как у верблюда.

А когда садился на лошадь - строжал. Далеко пряталось лицо, и сидел: седой, сердитый и страшный.

На Троицу отрядили троих: Селиванова, казначея Афанасия Петровича и Древесинина в степь искать хороших покосов.

Дымились под солнцем пески.

Сверху, с неба, шел ветер, с земли на трепещущее небо тоже теплынь, и тела у людей и животных были жесткие и тяжелые, как камни.

И Селиванов сказал хрипло:

- Каки там покосы-то...

- Все знали, - говорит он про Иртыш.

Молчали редкобородые лица: точно солнцем выжгло волос, как травы в степи, и алели узкие, как рана от рыболовного крючка, глаза.

Один Афанасий Петрович отозвался жалобно:

- Неужто и там засуха...

Плаксивился голосок, но лицо не плакало, и только у лошади под ним, усталой и запыхающейся, ныли слезой большие и сухие глаза.

Так один за другим по пробитым дикими козами тропам уходили партизаны в степь...

...Тлели пески тоскливо, жадно лип на плечи, на голову душный пахнущий песками ветер. Горел в теле пот, но не мог пробиться через сухую кожу наружу...

К вечеру, уже выезжая из лощины, Селиванов сказал, указывая на запад:

- Едут.

Верно: на самой овиди колыхали пески розовую пыль.

- Должно, киргизы.

Заспорили: Древесинин говорил, что киргизы далеко водятся и к Селивановским логам не подходят, а Афанасий Петрович - непременно киргизы, пыль киргизская, густая.

А когда подкатили пески пыль, решили все:

- Незнаемые люди...

По голосам хозяев учуяли лошади - несется по ветру чужое. Запряли ушами, пали на землю до приказа.

В логу серые и желтые лошадиные туши, были они беспомощны и смешны с тонкими, как жерди, ногами. От стыда, что ли, закрыли большие испуганные глаза и дышали порывисто.

Лежали Селиванов и казначей Афанасий Петрович на краю лога. Плакал, пошвыркивая носом, казначей. Чтоб не было страшно, клал его всегда рядом Селиванов - почти до детского плача веселилось и озорничало тяжелое мужицкое сердце.

Развертывала тропа пыль. Перебойно стучали колеса, и, как пыль, клубились в хомутах длинные черные гривы.

Уверенно сказал Селиванов:

- Русски...

И позвал из лога Древесинина.

Сидят в плетеной новой тележке двое в фуражках с красными околышами. За пылью незаметно лиц, будто в желтом клубу плавают краснооколышные, ружье - дуло торчит и когда рука с кнутом ныряет из пыли.

Удумал Древесинин и сказал:

- Офицера... по делам должно. Икспитиция...

Озорной подмигнул глазом и ртом:

- Мы им пропишем...

Несет тележка людей, твердо несет, лошадей подталкивает и позади, как лиса хвостом, заметает след пылью.

Протянул плаксиво Афанасий Петрович:

- Ни надо, ребя... У плен бы лучча...

- Галовы своей не жалко...

Озлился Селиванов и затвор бесшумно, как пуговицу отстегивают, отбросил:

Тут плакать не приходится...

Больше всего злило их - появились офицера в степь одни без конвоя, будто была их тут сила несметная - мужикам смерть.

Вставал в рост офицер, степь оглядывал, но плохо - пыль, ветер вечерний красный на сожженных травах, на двух камнях у лога, похожих на лошадиные туши.

В красной пыли тележка, колеса, люди и мысли их...

Выстрелили...

Разом, задев одна другую, упали фуражки в кузовок.

Ослабли, точно лопнули вожжи...

Рванули лошади... понесли было. Но вдруг холки их молочно опенились. Дрожа крепкими кусками мускулов, они понурили головы, стали.

Сказал Афанасий Петрович:

- Померли...

Подошли мужики, посмотрели.

Померли краснооколышные. Сидят плечо в плечо, а головы назад, как башлыки, откинуты, и один из умерших - женщина. Волосы распались, в пыли наполовину - желтые и черные, а гимнастерка солдатская приподнята высоко женской грудью.

- Чудно, - сказал Древесинин, - сама виновата - не надевай фуражку. Кому бабу убивать охота... бабы нужны.

Плюнул Афанасий Петрович:

- Изверг ты и буржуй... Ничего в тебе...

- Обожди, - прервал их Селиванов, - мы не грабители – надо имущество народное переписать. Давай бумагу.

Под передком среди прочего "народного имущества" в плетеной китайской корзинке белоглазенький и белоголовенький ребенок и в ручонке у него угол коричневого одеяльца зажат. Грудной, маленький, пищит слегка.

Умиленно сказал Афанасий Петрович:

- Тоже ведь... поди так по-своему говорит, что...

Еще раз пожалели женщину и не стали одежду с нее снимать, а мужчину закопали голого в песок.

III

Обратно в тележке ехал Афанасий Петрович, держал в руках ребенка и, покачивая, напевал тихонько:

"Соловей, соловей - пташечка...

Канареечка

Жалобно поет..."

Вспоминал он поселок Лебяжий - родину, пригоны со скотом, семью, ребятишек и тонкоголосо плакал. Ребенок тоже плакал.

Бежали и тонкоголосо плакали жидкие сыпучие и спаленные пески. Бежали на низеньких крепкомясных монгольских лошадях партизаны, были они спаленно-лицые и спаленно-душие.

У троп, придушенная солнцем, слалась полынь, похожая на песок, - мелкая и неуловимая глазом.

А пески - полынь, мелкие и горькие.

Тропы вы, тропы козьи. Пески вы, пески горькие. Монголия - зверь дикий и нерадостный...

Разглядели имущество офицерское. Книги, чемодан с табаком, блестящие стальные инструменты. Один из них, на трех длинных ножках – четырехугольный медный ящичек с делениями.

Подошли партизаны, осматривают, щупают, на руку привешивают.

Пахнет от них бараньим жиром - от скуки ели много и одежда высалилась. Скуластые, с мягкими тонкими губами - Донских станиц; с длинным черным волосом, темнолицые - известковых рудников. И у всех кривые, как дуги, ноги и гортанные степные голоса.

Поднял Афанасий Петрович медноголовый треножник, сказал:

- Тилископ.

И глаза зажмурил:

- Хороший тилископ, ни один мильен стоит. На нем луну рассмотрели и нашли на ней, парни, золотые россыпи... Промывать не надо, как мука чистехонькое золото. Сыпь в мешок...

Один молодой из городских захохотал:

- И что брешет, разъязви ево...

Рассердился Афанасий Петрович:

- Ето я-то брешу, стерва ты кукурузная. Погоди.

Табак поделили, а инструменты передали Афанасию Петровичу, как казначей - может, при случае обменяет он на что-нибудь у киргиз.

Сложил он инструменты перед ребенком.

- Забавляйся...

Не видит тот - пищит. И так и этак пробовал, в пот даже ударило - пищит дите.

Принесли кашевары обед. Густо запахло маслом, кашей, щами. Вытащили из-за голенища широкие семипалатинские ложки. Вытоптана станом трава. Лог глубокий, тенистый, а наверху часовой на лошади кричит:

- Мне скора-а... Жрать хочу... Смену...

Пообедали и вспомнили - надо ребенка накормить. Пищит непрестанно дите.

Нажевал Афанасий Петрович хлеба, мокрую жамку сунул в мокрый растопыренный ротишко, а сам губами пошлепал:

- Ппы-пы... баско... лопай, лешаненок...

Но закрыл он ротишко и голову отворотил - не принимает. Плачет носом.

Подошли мужики, обступили. Через головы заглядывают на дите. Молчат.

Жарко. Лоснятся от баранины скулы и губы. Рубахи расстегнуты, ноги босые, желтые, как земля монгольская.

Один предложил: штей бы ему.

Остудили щей. Обмакнул Афанасий Петрович палец в щи и в рот ребенку. Текут по губешкам сальным хорошие щи на рубашку розовую, на байковое одеяло.

Не принимает.

- Щенок умней - с пальца жрет...

- То тебе собака, то человек...

- Удумал...

Молока коровьего в отряде нет. Думали кобыльим напоить, кобылицы водились. Нельзя - опьяняет кумыс. Захворать может.

Разошлись среди телег, по кучкам переговаривают, обеспокоены. А среди телег Афанасий Петрович мечется, на плечах бешметишко рваный, глаза маленькие, тоже рваные. Голосок тоненький, беспокойный, ребяческий, будто само дите бегает, жалуется.

- Как же выходит... Не ест ведь, мужики... Надо ведь, а...

Стояли широкие, могучетелые с беспомощным взглядом.

- Дело бабье...

- Канешна...

- От бабы он, может, и барана съел бы...

- Вот ведь оно...

Собрал Селиванов сход и объявил:

- Нельзя хрисьянскому пареньку, как животине, пропадать. Отец-то, скажем, буржуй, а дите - как.

Согласились мужики:

- Дите ни при чем.

Захохотал Древесинин:

- Расти, ребя. Он вырастет у нас - на луну полетит... На россыпи.

Не рассмеялись мужики. Афанасий Петрович кулак поднял и крикнул:

- А и сука же ты беспросветная.

Потоптался он, руками помотал и вдруг закричал пронзительно:

- Корову... Надо корову ему...

В один голос отозвались:

- Без коровы смерть...

- Обязательно корову...

- Без коровы сгорит.

Решительно сказал Афанасий Петрович:

- Пойду я, парни, за коровами...

Озорной Древесинин перебил:

- На Иртыш, в Лебяжий...

- На Иртыш мне, чичилибуха прописная, ехать незачем. Поеду я к киргизам.

- На тилископ менять.

Метнулся к нему Афанасий Петрович; озлобленно вопил:

- Стерва ты и правокатор рода человеческава, сволочь. Хошь по харе получить?

А так как начали они материться не по порядку, - перервал председатель собранья Селиванов:

- Будя...

И проголосовали так: Древесинину, Афанасию Петровичу и еще трем ехать к аулам киргизским, в степь, и пригнать корову. Если удастся - две или пять - мясо у кашеваров истощалось.

Подвесили к седлам винтовки, надели киргизские лисьи малахаи, чтоб издали на киргиз походить.

- С богом.

Ребенка в одеяльце завернули и в затин под телегу положили. Сидел подле него молодой паренек и для своего и ребячьего развлечения в полыний куст из нагана постреливал.

Эх, пески вы монгольские, нерадостные. Эх, камень - горюнь синий, реки глубокоземные, злые.

Едут русские песками. Ночь.

Пахнут пески жаром, полынью.

Лают в ауле собаки на волка, на тьму.

Волки воют во тьме на город, на смерть.

От смерти бежали киргизы.

- От смерти угоним ли гурты?

Зеленая, душная тьма дрожит над песками, еле удерживают ее пески, вот сорвется и порхнет на запад.

Пахнет от аула кизяком, айраном - молоком кислым. Сидят у желтых костров худые и голодные киргизские ребятишки. Возле ребятишек голоребрые, остромордые собаки. Юрты, как стога сена. За юртами озеро, камыши.

Из камышей выстрелили в желтые костры:

- О-о-а-ат...

Сразу выскочили из кошемных юрт киргизы. Закричали напуганно, сначала один, потом разом:

- Уй-бой... Уй-бой..., ак-кызил урус... Уй-бой...

Пали на лошадей, и лошади точно день и ночь заузданы. Затопали юрты, затопала степь. Камыши закричали дикой уткой:

- Ак... Ак...

Один только седобородый свалился с лошади головой в казан-котел, опрокинул котел и, ошпаренный, завопил густым голосом. А подле стояла, поджав хвост, лохматая собака и боязливо тыкала голодную морду в горячее

молоко.

Точно ржали кобылицы. Испуганно, как от волков, бились в загоне овцы. Тяжело, точно запыхавшись, дышали коровы.

Покорные киргизки, увидев русских, покорно ложились на кошмы.

Хохотал беспутно Древесинин:

- Да мы жеребцы, что ли... Не вечно мы их...

Торопливо нацедил он в плоскую австрийскую фляжку молока и, хлопая ногайкой, подогнал к юрте коров с телятами. Освобожденные от привязи телята, быстро толкая головой мягкое вымя, радостно хватали большими, мягкими губами сосцы:

- Ишь, голодны, бичера...

И Древесинин погнал коров.

Афанасий Петрович еще обежал аул и хотел было поехать, но вдруг вспомнил:

- Соску надо. Черти, соску забыли...

Кинулся по юртам искать соску. Огни в юртах были потушены. Афанасий Петрович схватил головню и, брызгая искрами, кашляя от дыма, искал соску.

В одной руке у него трещала головня, в другой был револьвер.

Сосок не находилось. Лежали на кошмах, распластавшись и закрывшись чувлуками, покорные киргизки. Ревели ребятишки.

Рассердился Афанасий Петрович и в одной юрте закричал молодой киргизке:

- Соску, сволочь немакана, давай соску.

Заплакала киргизка и начала поспешно расстегивать фаевый кафтан, а потом рубаху.

- Ни кирек... Ал... Ал...

А рядом на кошме плакал завернутый в тряпки ребенок. Киргизка подгибала ноги.

- Ал... Ал...

Но тут схватился за грудь ее Афанасий Петрович, потискал и свистнул обрадованно:

- Во-о... Соска-то. А.

- Ни кирек... Ни...

- Ладно, не крякай. Айда.

И за руку потащил ее за собой.

Головня упала - в юрте потемнело.

В темноте посадил на седло киргизку и время от времени, пощупывая у ней на груди, понесся в Селивановские лога.

- Нашел, паре, а, - обрадованно говорил он, и на глазах у него были слезы.

- Я, брат, найду...

А в стане оказалось - в темноте не заметил Афанасий Петрович - захватила с собой киргизка ребеночка.

- Пущай, - сказали мужики, - молока и на обеих хватит. Коровы есть, а она баба здоровая.

Была молчалива и строга киргизка и ребят всем невидимо кормила. Лежали они у ней на кошме в палатке - один беленький, другой желтенький – и пищали в голос.

Только через неделю так на общем собрании Афанасий Петрович сказал:

- Так что утайка, товарищи: киргизка-то, паскуда, кормит абманом - свому-то всю грудь скармливает, а нашему, что ни на донышке. Я, брат, подсмотрел.

Пошли мужики, смотрят: ребята, как и все ребята, один беленький, другой желтенький как спелая дыня. Но только похоже, что русский потоньше киргизского.

Развел руками Афанасий Петрович:

- Я ему имя дал - Васька... а тут поди ты... Оказия.

Сказал Древесинин:

- А ты, Васька, хилай.

Нашли палку, измерили ее на оглобле, чтоб одна другую сторону не перетягивала.

Подвесили с концов ребятишек - который перевесит.

Пищали в тряпочках подвешенные на волосяных арканах ребятишки. Пахло от них тонким ребячьим духом. Стояла у телеги киргизка и, не понимая ничего, плакала.

Молчат мужики, смотрят.

- Пущай, - сказал Селиванов.

Отпустил руки от палки Афанасий Петрович, и сразу русский мальчонка - кверху.

- Ишь, сволочь желторотая, - сказал Афанасий Петрович разозленно. - Обожрался.

Поднял валявшийся сухой бараний череп и положил на русского. Уравнялись ребята. Зашумели мужики, закричали:

- На целу голову, паре, перекормила, а...

- Не уследишь...

- Вот зверь...

- Не только работы, что за ребятами следить.

Подтвердили мужики:

- Где уследишь.

- Опять же, родительница...