Тайна и ремесло в поэтической концепции Анны Ахматовой
Г.В. Крюкова
И печальная Муза моя,
Как слепую, водила меня...
Анна Ахматова, 1914 г.
«Геометрически точное», по определению К. Чуковского, мышление А. Ахматовой сочеталось в ней не только с интуицией, но и с редкостным даром создавать в стихах и вокруг стихов атмосферу тайны. При том, что многочисленные признания Анны Андреевны о «соре, из которого растут стихи, не ведая стыда» о «рифм сигнальных звоночках» и тому подобное, казалось бы, призваны были развеять самую искусную завуалированность. Из этого сочетания предельной четкости и осмысленности процесса стихотворчества — ремесла и его загадочности, необъяснимости — тайны возник один из самых значительных циклов ахматовской поэзии: «Тайны ремесла». Именно из этих двум компонентов частично состоит концепция творчества А. Ахматовой, причем легко прослеживаются и истоки, питающие эти тенденции. Ремесло, которое и «подключило» А. Ахматову к глубинной литературной традиции, к многогранному диалогу культур, вырастало из концепции цеха поэтов, требовавшей от стихотворца основательности профессионализма. Акцент на профессиональной поэтической технике, а также пристрастие к предельной простоте слова способствовали формированию чисто ахматовского мастерства — знаменитой «скупости слов», «короткости дыхания» — той, по определению Б. Эйхенбаума, «малой форме», которая наполнена «интенсивностью выражения». Поэтому и о собственном творчестве А. Ахматова говорит предельно четко и просто: «Муза», «Творчество», «Мне ни к чему одические рати», «Поэт», «Про стихи», «Последнее стихотворение».
Принадлежность к общему ремеслу роднила А. Ахматову с той плеядой великих, которые включались в единый диалог культур, не ведающий ни временных, ни географических, ни языковых границ. «Ее силы поддерживали... литература и образы прошлого: пушкинский Санкт-Петербург, байроновский, пушкинский, моцартовский Дон Жуан и великая панорама итальянского Ренессанса. Многочисленные образы и голоса поэтов в стихотворениях, среди них - Данте, Пушкин, а также Лермонтов, Гоголь, Достоевский, Блок, Анненский, Белый, Кузмин, Шелли, Готье, Нерваль, Мериме, Уальд... они незримо присутствовали в ее жизни как животворное начало, они ее двойники, антиподы, она вела с ними беседу и полемику: для нее они были не менее реальны, чем материальная действительность... « (И. Берлин).
Именно в этой способности — особенности А. Ахматовой и берет свое начало «тайна» ее поэзии. При всей строгой аналитичности ума А. Ахматова не представляла себе подлинной поэзии без некой тайны, ее отсутствие считала серьезным недостатком стихов (так, например, определяла как недостаток абсолютную договоренность стихов Марины Цветаевой).
Сам контекст ахматовских стихов о творчестве насыщен — при всей скупости на прилагательные — словами с корнем «тайна»: «силу тайную тайно лила» («Вот она, плодоносная осень»), «тайный хор» («Меня, как реку»), «таинственная плесень «(«Мне ни к чему»), «таинственный песенный дар» («Молитва»), «тайный круг» («Творчество»).
И дело не только в этой высокой таинственной концентрированности ахматовских формул. Они давно и неоднократно отмечались практически всеми исследователями.
А. Урбан: «Простота Анны Ахматовой обманчива. Её поэзия, казалось бы, столь простая, понятная и очевидная, с самого начала притягивала взоры какой-то глубиной, не сразу дающимся смыслом».
Игнат Ивановский: «Я невольно, боковым зрением наблюдал, с каким убеждением и тончайшим искусством творила Ахматова собственную легенду, как бы окружала себя сильным магнитным полем. В колдовском котле постоянно кипело зелье предчувствий, совпадений, собственных примеров, роковых случайностей, тайных дат, невстреч, трехсотлетних пустяков. Котел был скрыт от читателя. Но если бы он не кипел, разве могла бы Ахматова зачерпнуть оттуда?»
Н. Ильина: «Ахматова видела вещи под каким-то иным, непривычным углом: всякие обыденности в устах ее становились значительными».
В. Виленкин: «Еще сложнее, еще неуловимее для каких-то последующих формулировок на бумаге было в разговорах с Ахматовой все связанное с тайнами ремесла, с рождением стихов».
В творческом наследии Анны Андреевны нет ни развернутых статей, ни специальных выступлений, выражающих ее поэтическое кредо, но отдельные высказывания, полупризнания можно найти в автобиографической прозе, её листках из дневника, в строчках писем, в воспоминаниях современников. Для самой себя в первую очередь пыталась Анна Ахматова сформулировать тайну возникновения стихов. И длилось это вою жизнь, как всю жизнь писался, дополнялся, совершенствовался цикл «Тайны ремесла». Об этом свидетельствуют признания А. Ахматовой: «Стихи идут все время, я, как всегда, гоню их, пока не услышу настоящую строчку», «Стихи звучат непрерывно, наступая на пятки друг другу, торопясь и задыхаясь, иногда, наверное, плохие»; «X спросил меня, трудно ли писать стихи. Я ответила: их или кто-то диктует, и тогда совсем легко, а когда не диктует — просто невозможно».
А. Ахматова, анализируя свое состояние в момент творчества, разделяла родившиеся стихи на вполне осмысленно возникшие и на как бы надиктованные, необъяснимые. И сопровождение — эмоциональное, звуковое, обонятельное и прочее — могло быть у этих стихов самым различным: «Шиповник так благоухал, что даже превратился в слово». А еще это мог быть запах духов или голос скрипки, помогавший автору услышать стихи, или стук вагона, напротив, мешавшего слушать и записывать поэтические строчки.
Описывает А. Ахматова и еще более сложное, таинственное состояние, прямо указывающее на элемент ретрансляторства: «Определить, когда она («Поэма без героя» — Г.К.) начала звучать во мне, невозможно... Ее мне действительно кто-то продиктовал. Особенно меня убеждает в этом какая-то демонская легкость, с которой я писала поэму: редчайшие рифмы просто висели на кончике карандаша, сложнейшие повороты сами выступали из бумаги».
Ретрансляторство А. Ахматовой не было уникальным, только ей присущим даром. Этот феномен, достаточно известный в среде и литераторов, и музыкантов, фиксировался в специальной литературе уже очень давно. Но, пожалуй, только А. Ахматова создала цельную систему, стройную концепцию из тех творческих компонентов, которые и составляют тайну ремесла поэтов. Квинтэссенцией творческой концепции А. Ахматовой нам представляется стихотворение «Мне ни к чему одические рати», программное для всего цикла «Тайны ремесла» и прилегающих к нему стихотворений. Здесь предельно четко и откровенно сформулирована конечная стадия ахматовского стихотворчества: Но вот уже послышались слова И легких рифм сигнальные звоночки,
Тогда я начинаю понимать,
И просто продиктованные строчки Ложатся в белоснежную тетрадь. Своеобразная расшифровка этого состояния Ахматовой на достаточно обширном поэтическом материале, где сформулированы условия возникновения стихов, условия, находящиеся как бы «по ту сторону ремесла», в сфере тайны, непознанных закономерностей, там, где меняется система координат.
Так, например, важнейшее условие возникновения стихов у А. Ахматовой — ночная тишина. Это время особой духовной концентрации, своеобразный символ тайной жизни человека. Оно, это время, питало душу Анны Андреевны, дополняло и поэтически преломляло ее жизненный «дневной» опыт:
Налево беру и направо,
И даже без чувства вины
Немного у жизни лукавой
И все — у ночной тишины.
Именно в это время суток к Ахматовой приходят единственно нужные, незаменимые слова:
Другое (слово — Г.К.), в полночной родясь тишине,
Не знаю, откуда крадется ко мне.
Возможно, источником этих «крадущихся» слов была ночная дремота:
Оттого мне мои дремоты Вдруг такие распахнут ворота И ведут за утренней звездой. Примечательно, что не глубокий и целительный сон, как, например, у А. Пушкина и Ф. Тютчева, питал творческие силы А. Ахматовой, а горькие и вещие сны, наполненные тревогой и тяжелым предчувствием, становились порой основой ее стихов. Сон-дремота наполнялся «ночной диктовкой» (Вяч. Иванов) будущих стихотворений:
И тончайшая дремота
Уже ведет меня в твои сады,
Где каждого пугаясь поворота,
В беспамятстве ищу твои следы.
Такой сон, наполненный особыми сновидениями, по мысли многих поэтов, в том числе и современников А. Ахматовой, представлял собой как бы особую запредельную форму пространства («заумный сон» по О. Мандельштаму), некий общий банк, говоря современным языком, образов, тем, сюжетов, общее достояние всемирного братства поэтов:
Я получил блаженное наследство —
Чужих певцов блуждающие сны.
О. Мандельштам В то же время А. Ахматова формулирует еще одно, не менее важное условие поэтического песнопения — Божий дар. Под ним Анна Андреевна подразумевала нечто, данное поэту для выполнения особой миссии. И сон, смеживший веки поэта, и немота, сковавшая ето уста («Бывало: я с утра молчу о том, что сон мне пел»), могут быть устранены только горячим прикосновением Бога, утоляющим «глухую жажду песнопения» и восстанавливающим связь между Богом и простым смертным. А. Ахматова «подключается» к пушкинской традиции изображения Пророка:
Так я, господь, простерта ниц: коснется ли огонь небесный моих сомкнувшихся ресниц и немоты моей чудесной.
Согласно этой позиции Анны Андреевны, дар слова сообщается поэту божественным прикосновением, и Глагол принадлежит не поэту, а Богу, и избранником Божьим поэт становится в силу небесного промысла. Отсюда, по мысли А. Ахматовой, проистекает особая — Божественная — миссия поэта, которой нельзя жертвовать даже во имя высоких целей. И если в стихотворении «Молитва» (1915) А. Ахматова была готова пожертвовать своим таинственным песенным даром во имя мира в ее намученной стране, то уже несколько лет спустя, в годы революции и гражданской войны, она осознает, что пожертвовать этим даром-значит отречься от Бога.
Более того, Анна Андреевна еще больше осознает свое миссионерство, свое поэтическое предопределение, которое — единственное — может оправдать все невероятные, приносимые ею жертвы. Эта позиция становится в годы испытаний основой особого историзма А. Ахматовой, пронизывающего все ее творчество и требующего отдельного рассмотрения.
Понимание миссии поэта-творца, как особой божественной миссии, было свойственно не только христианке по вере и мировоззрению А. Ахматовой, но и многим русским мыслителям, например, Н. Бердяеву:
«Творчество — это преодоление силы времени и восхождение к Божественному, оно сообщает людям духовную энергию и сохраняет внутреннюю свободу.»
Именно внутренняя свобода поэта была для А. Ахматовой еще одним важнейшим условием поэтического творчества. Оно предполагало выход поэта за границы обычного мира, установление связи поэта с высшими силами на высших же — сакральных — уровнях бытия. Этот мотив запредельных творческих пространств более или менее явно присутствует и в творчестве Ф. Тютчева («Проблеск»), А. Белого («Слово»), К. Бальмонта («Поэт»), А. Блока («Голос»), А. Ахматовой («Творчество», «Поэт»).
Очевидно, на этом сакральном уровне поэт приобщается к другому миру, миру тайны, божественной гармонии — подлинной цели всякого творца. Источник этой гармонии ищущие издревне пытаются обрести не среди земных реалий, а в запредельном и абсолютном мире.
Оттуда, с горних высот, нисходит диктовка у А. Ахматовой, а у О. Мандельштама — неизъяснимо прекрасное звучание, воплощающее музыку сфер, поэтому для него «фонетика — служанка серафима» (О. Мандельштам). Миссия поэта — уловить это звучание, усилить его и передать «имеющим уши», т.е. быть «вестником», по терминологии Даниила Андреева.
«Есть поэты, и Ахматова — среди них, которым эта музыка достается как бы помимо их воли: будто экстаз стихотворца — лишь транс медиума, через которого вещают высшие силы» (Ю.В. Линник).
Кстати, О.Э. Мандельштам считал, что поэт должен не ждать, а восходить к музыке сфер, прорываясь посредством творческого акта к иным измерениям и уровням бытия. У О. Мандельштама это соединение конечного и бесконечного, земного и небесного происходит по метафорической «лесенке приставкой», соотнесенной в данном случае со знаменитой библейской лестницей Иакова. А. Ахматова же использует систему метафор, формирует «многоуровневый» (С. Кетчан) подтекст:
Стихи эти были с подтекстом,
Таким, что как в бездну глядишь.
А бездна та манит и тянет,
И ввек не доищешься дна,
И ввек говорить не устанет
Пустая ее тишина.
(1959)
Явление метемпсихоза сказывается в творчестве А. Ахматовой двояко:
1) как осознанный прием, позволяющий передать связь между поколениями — всемирное и вневременное братство поэтов, перекличка поэтов в диапазоне целых эпох и тысячелетий;
2) неосознанный эффект, при котором «чужое слово проступает» (А. Ахматова). Оно таится в некой общей прапамяти (подобие банка данных — Г. К.), и выбор его обусловлен не волевым усилием поэта, а некой генетической связью.
Формулу, синтезирующую, эти две грани метемпсихоза, нашел О. Мандельштам:
Я получил блаженное наследство —
Чужих певцов блуждающие сны.
И не одно сокровище, быть может,
Минуя внуков, к правнукам уйдет,
И снова скальд чужую песню сложит
И как свою ее произнесет.
Концепция метемпсихоза, а также понимание времени А. Ахматовой очень близки к тому пониманию, которое формировалось у религиозных мыслителей ее поколения, например, С.А. Аскольдова. Это была мечта о возможности такого порядка, в котором «прошлое не увядает, а сохраняет свою жизненность наряду со все возрастающими новыми содержаниями» (В.Н. Топоров). С течением времени и расширением научных гипотез в области психологии творчества становится все более очевидной глубина и мудрость ахматовской формулы «Тайны ремесла». Для А. Ахматовой возникновение стихов было связано преимущественно со сферой таинственного, подсознательного, интуитивного. Об этом «включении» необъяснимых источников творчества в процессе стихосложения Анна Андреевна писала — с присущей ей откровенностью и глубиной, — как о величайшей загадке человеческой природы.
Новейшие исследования в области психологии творчества показывают наличие в творческой деятельности человека прямого, осознаваемого, и побочного, неосознаваемого продуктов. И, по мнению исследователей этой области, «главная трудность при интерпретации совокупности фаз творческого процесса заключается обычно именно в интуитивной, бессознательной работе» (А.Я. Пономарев) — в том, что определялось А. Ахматовой многозначительным словом «тайна».
«Как страшна иллюзия, — пишет Л.Я. Гинзбург, — что в мире все логически объяснимо — сполна, без остатка! Мир без тайны, мир без несказанного и нареченного — это ведь лишь безжизненный призрак, мертвая схема. Иррациональный момент бытия всегда чутко улавливала и настоящая философия, и подлинная поэзия».
Л-ра: Русский язык и литература в учебных заведениях. – 1998. – № 2-3. – С. 18-21.
Произведения
Критика
