Уильям Теккерей. Кольцо и роза

Уильям Теккерей. Кольцо и роза

(Отрывок)

ПРОЛОГ

Случилось так, что автор провел прошлое Рождество за границей, в чужом городе, где собралось много английских детей.

В этом городе не достать было даже волшебного фонаря, чтобы устроить детям праздник, и, уж конечно, негде было купить смешных бумажных кукол, которыми у нас дети так любят играть на Рождество, — короля, королеву, даму с кавалером, щеголя, воина и других героев карнавала.

Моя приятельница, мисс Банч, гувернантка в большой семье, жившей в бельэтаже того же дома, что и я с моими питомцами (это был дворец Понятовского в Риме, в нижнем этаже которого помещалась лавка господ Спиллмен — лучших в мире кондитеров), так вот, мисс Банч попросила меня нарисовать эти фигурки, чтобы порадовать нашу детвору.

Мисс Банч всегда умеет выдумать что-нибудь смешное, и мы с пей сочинили по моим рисункам целую историю и вечерами читали ее в лицах детям, так что для них это был настоящий спектакль.

Наших маленьких друзей очень потешали приключения Перекориля, Обалду, Розальбы и Анжелики. Не стану скрывать, что появление живого привратника вызвало бурю восторга, а бессильная ярость графини Спускунет была встречена общим ликованием.

И тогда я подумал: если эта история так понравилась одним детям, почему бы ей не порадовать и других? Через несколько дней школьники вернутся в колледжи, где займутся делом и под надзором своих заботливых наставников будут обучаться всякой премудрости. Но пока что у нас каникулы — так давайте же посмеемся, повеселимся вволю. А вам, старшие, тоже не грех немножко пошутить, поплясать, подурачиться. Засим автор желает вам счастливых праздников и приглашает на представление.

Декабрь 1854 года.

М. А. Титмарш

ГЛАВА ПЕРВАЯ,

в которой королевская семья усаживается завтракать

Вот перед вами повелитель Пафлагонии Храбус XXIV; он сидит со своей супругой и единственным своим чадом за королевским завтраком и читает только что полученное письмо, а в письме говорится о скором приезде принца Обалду, сына и наследника короля Заграбастала, ныне правящего Понтпей. Посмотрите, каким удовольствием светится монаршее лицо! Он так увлечен письмом понтийского владыки, что не дотронулся до августейших булочек, а поданные ему на завтрак яйца успели уже совсем остыть.

— Что я слышу?! Тот самый Обалду, несравненный повеса и смельчак?! вскричала принцесса Анжелика. — Он так хорош собой, учен и остроумен! Он побил сто тысяч великанов и победил в сражении при Тиримбумбуме!

— А кто тебе о нем рассказал, душечка? — осведомился король.

— Птичка начирикала, — ответила Анжелика.

— Бедный Перекориль! — вздохнула ее маменька и налила себе чаю.

— Да ну его! — воскликнула Анжелика и встряхнула головкой, зашуршав при этом целой тучей папильоток.

— Лучше б ему… — заворчал король.

— А ему и впрямь лучше, мой друг, — заметила королева. — Так мне сообщила служанка Анжелики Бетсинда, когда утром подавала мне чай.

— Всё чаи распиваете, — мрачно промолвил монарх.

— Уж лучше пить чай, чем портвейн или бренди с содовой, — возразила королева.

— Я ведь только хотел сказать, что вы большая чаевница, душечка, сказал повелитель Пафлагонии, силясь побороть раздражение. — Надеюсь, Анжелика, у тебя нет нужды в новых нарядах? Счета твоих портних весьма внушительны. А вам, дражайшая королева, надо позаботиться о предстоящих торжествах. Я бы предпочел обеды, но вы, конечно, потребуете, чтобы мы давали балы. Я уже видеть не могу это ваше голубое бархатное платье — сносу ему нету! А еще, душа моя, мне бы хотелось, чтобы на вас было какое-нибудь повое ожерелье. Закажите себе! Только не дороже ста, ну ста пятидесяти тысяч фунтов.

— А как же Перекориль, мой друг? — спросила королева.

— Пусть он идет…

— Это о родном-то племяннике, сэр! Единственном сыне покойного монарха?!

— Пусть он идет к портному и заказывает, что нужно, а счета отдаст Разворолю — тот их оплатит. Чтоб ему ни дна ни покрышки, то бишь всех благ! Он не должен ни в чем знать нужды. Выдайте ему две гинеи[1] на карманные расходы, душечка, а себе заодно с ожерельем закажите еще и браслеты.

Ее величество, или сударыня-королева, как шутливо величал свою супругу монарх (ведь короли тоже не прочь пошутить с близкими, а эта семья жила в большой дружбе), обняла мужа и, обвив рукой стан дочери, вышла вместе с нею из столовой, чтобы все приготовить для приема высокого гостя.

Едва они удалились, как улыбка, сиявшая на лице отца и повелителя, исчезла, а с ней вместе и вся его королевская важность, и остался лишь человек наедине с самим собою. Обладай я даром Д.-П.-Р. Джеймса, я бы в красках описал душевные терзания Храбуса, его сверкающий взор и раздутые ноздри, а также его халат, носовой платок и туфли. Но поскольку я не обладаю таким талантом, скажу лишь, что Храбус остался наедине с собою.

Он схватил одну из многочисленных яичных рюмочек, украшавших королевский стол, кинулся к буфету, вытащил бутылку бренди, налил себе и раз и два, потом поставил на место рюмку, хрипло захохотал и воскликнул:

— Теперь, Храбус, ты опять человек! Увы! — продолжал он (к сожалению, снова прикладываясь к рюмке). — Пока я не стал королем, не тянуло меня к этой отраве. Я не пил ничего, кроме ключевой воды, а подогретого бренди и в рот не брал. Быстрее горного ручейка бегал я с мушкетом по лесу, стряхивая с веток росу, и стрелял куропаток, бекасов или рогатых оленей. Воистину прав английский драматург, сказавший: «Да, нелегко нам преклонить главу, когда она увенчана короной!»[2] И зачем только я отнял ее у племянника, у юного Перекориля! Что я сказал? Отнял? Нет, нет! Не отнял, нет! Исчезни это мерзостное слово! Я просто на главу свою достойную надел венец монарший Пафлагона. И ныне я держу в одной руке наследный скипетр. А другой рукою державу Пафлагонскую сжимаю! Ну мог бы разве бедный сей малыш, сопливый хныкалка, что был вчера при няньке и грудь просил и клянчил леденца, ну мог ли он короны тяжесть снесть? И мог ли, препоясавшись мечом монарших наших предков, выйти в поле, чтоб биться с этим мерзким супостатом?!

Так его величество продолжал убеждать себя (хотя, разумеется, белый стих еще не довод), что владеть присвоенным — прямой его долг и что если раньше он хотел вознаградить пострадавшую сторону и даже знал, как это сделать, то ныне, когда представился случай заключить столь желанный брачный союз и тем самым объединить две страны и два народа, которые доселе вели кровопролитные и разорительные войны, а именно: пафлагонцев и понтийцев, он должен отказаться от мысли вернуть Перекорилю корону. Будь жив его брат, король Сейвио, он сам ради этого отобрал бы ее у родного сына.

Вот как легко нам себя обмануть! Как легко принять желаемое за должное!

Король воспрянул духом, прочел газеты, доел яйца и булочки и позвонил в колокольчик, чтобы явился первый министр. А королева, поразмыслив о том, идти ей к больному Перекорилю или нет, сказала себе:

— Это не к спеху. Делу время, а потехе час. Перекориля я навещу после обеда. А сейчас займусь делом — поеду к ювелиру, закажу ожерелье и браслеты.

Принцесса же поднялась к себе и велела своей служанке Бетсинде вытащить из сундуков все наряды.

А о Перекориле они и думать забыли, как я про обед, съеденный год назад.

А наш Храбус, как на грех,

Вел себя не лучше всех!

ГЛАВА ВТОРАЯ,

рассказывающая о том, как Храбус получил корону, а Перекориль ее потерял

Тысячелетий десять или двенадцать тому назад в Пафлагонии, как и в некоторых иных государствах, еще не было, по-видимому, закона о престолонаследии. Во всяком случае, когда скончался венценосный Сейвио и оставил брата опекуном своего осиротевшего сына и регентом,[3] сей вероломный родственник и не подумал исполнить волю покойного монарха. Он объявил себя королем Храбусом XXIV, устроил пышную коронацию и повелел отечественному дворянству присягнуть себе на верность. И пока Храбус устраивал придворные балы, раздавал деньги и хлебные должности, пафлагонское дворянство не очень беспокоилось о том, кто сидит на престоле; что же до простого люда, то он в те времена отличался подобным же равнодушием.

Когда скончался венценосный Сейвио, его сын Перекориль был еще юн годами, а посему не очень огорчился утратой короны и власти. У него было вдоволь сластей и игрушек, он бездельничал пять дней в неделю, а когда немного подрос, мог ездить верхом на охоту, а главное — наслаждаться обществом милой кузины, единственной дочери короля, — и бедняга был рад-радешенек; он ничуть не завидовал дядиной мантии и скипетру, его большому, неудобному, жесткому трону и тяжелой короне, которую тот носил с утра до ночи.

Взгляните на дошедший до нас портрет Храбуса, и вы, наверное, согласитесь со мной, что подчас он, должно быть, порядком уставал от своих бархатных одежд, горностая, бриллиантов и прочего великолепия. Нет, не хотел бы я париться в этой жаркой мантии с такой вот штукой на голове!

Что касается королевы, то в юности она, наверно, была миловидна, и, хотя с годами несколько располнела, черты ее, как легко заметить на портрете, сохранили некоторую приятность. А если она и была охотницей до сплетен, карт, нарядов и лести, то будем к ней снисходительны: ведь мы и сами немало этим грешим. Она была добра к племяннику; и если чувствовала порой укоры совести из-за того, что муж ее отнял корону у юного принца, то утешалась мыслью, что пусть его величество и захватчик, но человек приличный, и после его смерти Перекориль воссядет на престол вместе со своей нежно любимой кузиной.

Первым министром был старый сановник Развороль; он с горячей душой присягнул Храбусу на верность, и монарх доверил ему все заботы о делах государства. Ведь Храбус только того и хотел, что тратить побольше денег, слушать льстивые речи, охотиться день-деньской и иметь поменьше хлопот. Было бы вдоволь утехи, а как расплачивался за это народ, монарха ничуть не заботило. Он затеял войну кое с кем из соседей, и пафлагонские газеты, разумеется, возвестили о его славных победах; он повелел воздвигнуть свои статуи по всему королевству, и, конечно, во всех книжных лавках продавались его портреты. Его величали Храбусом Великодушным, Храбусом Непобедимым, Храбусом Великим и тому подобное, ибо уже в те давние времена царедворцы да и простой люд знали толк в лести.

У этой королевской четы было одно-единственное дитя — принцесса Анжелика, которая, разумеется, казалась настоящим чудом и своим родителям, и придворным, и самой себе. Все говорили, что у нее самые длинные на свете волосы, самые большие глаза, самый тонкий стан, самая маленькая ножка и что румянцем она превосходит всех знатных девиц Пафлагонии. Но красота ее, как утверждала молва, бледнела перед ее ученостью, и гувернантки, желая устыдить ленивых питомцев, перечисляли им, что знает и умеет принцесса Анжелика. Она играла с листа труднейшие пиесы. Умела ответить на любой вопрос экзаменационного вопросника. Помнила все даты из истории Пафлагонии и других стран. Знала французский, английский, немецкий, итальянский, испанский, древнееврейский, греческий, латынь, каппадокийский, самофракийский, эгейский, а также понтийский. Словом, была на редкость образованной девицей, а фрейлиной и наставницей при ней состояла строгая графиня Спускунет.

Спускунет — ужасно родовитая дама. Она так горделива, что я принял бы ее, ну, по меньшей мере, за княгиню, чей род восходит ко дням всемирного потопа. Но особа эта была ничуть не лучшей крови, чем многие другие спесивые дамы, и все здравомыслящие люди смеялись над ее глупой кичливостью.

Она была всего-навсего горничной королевы в бытность ее принцессой, а муж этой графини служил в семье принцессы старшим лакеем. Однако после его смерти, вернее, исчезновения, про которое вы скоро узнаете, Спускунет принялась так обхаживать свою августейшую хозяйку, так подлещивалась к ней и угождала ей, что стала любимицей королевы, и та (от природы весьма добродушная) даровала ей титул и назначила наставницей дочери.

А теперь я расскажу вам о занятиях принцессы и о ее прославленных талантах. Умом ее бог не обидел, а вот прилежания не дал. По правде говоря, играть с листа она совсем не умела; просто разучила две-три пиески и всякий раз притворялась, будто видит их впервые. Она отвечала на полдюжины вопросов из книги мисс Менелл, только надо было заранее договориться, о чем спрашивать. А что до языков, то учили ее многим, но, боюсь, она знала по две-три фразы на каждом и лишь пускала пыль в глаза. Вот рисунки ее и вышивки были и впрямь хороши, только она ли их делала?

Все это заставляет меня открыть вам правду, а посему обратимся к прошлому, и я поведаю вам историю Черной Палочки.

И волшебный дар подчас

Хуже пагубы для нас.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ,

из которой вы узнаете, кто такая Черная Палочка и еще многие другие влиятельные особы

На границе Пафлагонии и Понтии обитала в те времена таинственная особа, которую жители обоих королевств звали Черной Палочкой, потому что она всегда носила с собой длинный жезл из черного дерева, а может, просто клюку; и на ней она летала на Луну и в другие места по делам или просто так, для прогулки, и творила с ее помощью разные чудеса.

Когда она была молода и только-только научилась волшебству у своего отца-чародея, она колдовала без устали, носилась на своей черной палочке из королевства в королевство и одаривала сказочными подарками то одного принца, то другого. У нее были десятки царственных крестников, и она превратила несметное множество злых людей в зверей, птиц, мельничные жернова, часы, брандспойты, сапожные рожки, зонты и просто во что попало; словом, она была одной из самых деятельных и назойливых особ во всем колдовском цехе.

Впрочем, порезвившись тысячелетия эдак два или три, Черная Палочка, по-видимому, наскучила этими забавами. А может, она сказала себе:

— Что проку, что я на сто лет усыпила эту принцессу, прирастила кровяную колбасу к носу того олуха и приказала, чтоб у одной девочки сыпались изо рта жемчуга и бриллианты, а у другой — жабы и гадюки? Сдается мне, что ото всех моих чудес столько же вреда, сколько пользы. Оставлю-ка я лучше при себе свои заклинания, и пусть все идет своим чередом! Были у меня две юные крестницы — жена венценосного Сейвио и жена светлейшего Заграбастала. Одной я подарила волшебное кольцо, другой — чудесную розу. Подарки эти должны были придать им прелести в глазах мужа и сохранить им до гроба мужнину любовь. Но разве дары мои пошли им на пользу? Ничуть не бывало! Мужья потакали им во всем, и они стали капризными, злыми, ленивыми, тщеславными, хитрыми, жеманными и считали себя краше всех на свете, даже когда превратились в смешных, безобразных старух. Они чванились передо мной, когда я приходила их навестить, — передо мной, феей, которая знает все тайны волшебства и может одним мановением руки обратить их в обезьян, а все их бриллианты — в ожерелья из луковиц.

И вот Черная Палочка заперла свои книги в шкаф, отказалась от колдовства и впредь пользовалась своим жезлом только для прогулки.

Царедворцу ты не верь!

Что там в Понтии теперь?

Когда же супруга герцога Заграбастала родила сынишку (его светлость был в ту пору первым понтийским вельможей), Черная Палочка не пришла на крестины, хотя ее звали, а только послала поздравление и серебряную мисочку для малютки, не стоившую, наверно, и двух гиней.

Тут же вскорости и королева Пафлагонии подарила его величеству Сейвио сына и наследника. По случаю рождения маленького принца в столице палили из пущек, освещали улицы плошками и устраивали пир за пиром. Все ожидали, что фея, приглашенная в крестные, подарит мальчику в знак своей милости, ну, по меньшей мере, шапку-невидимку, крылатого коня, Фортунатов кошелек или какое-нибудь иное ценное свидетельство ее расположения, но вместо этого Черная Палочка подошла к колыбели маленького Перекориля, когда все кругом восхищались им и поздравляли августейших родителей, и сказала:

— Бедное дитя! Лучшим подарком тебе будет капелька невзгод. — Больше она не сказала ни слова, к возмущению родителей, каковые вскорости умерли, а трон захватил принцев дядя, Храбус, о чем рассказывалось в первой главе.

И на крестинах Розальбы, единственной дочери понтийского короля Кавальфора, Черная Палочка, которую туда тоже пригласили, повела себя ничуть не лучше. В то время как все превозносили красоту новорожденной и славили родителей, Черная Палочка глянула с грустью на мать и дитя и промолвила:

— Знай, милая, — (фея держалась без церемоний, ей было все равно — что королева, что прачка), — эти люди, которые сейчас тебе повинуются, первыми тебя предадут, а что до принцессы, то и ей лучшим моим подарком будет капелька невзгод.

Она коснулась Розальбы своей черной палочкой, строго поглядела на придворных, помахала на прощание королеве и медленно выплыла в окошко.

Когда она исчезла, придворные, испуганно молчавшие в ее присутствии, зашумели.

— Что за гнусная фея! — говорили они. — Одно название, что волшебница! Явилась на крестины пафлагонского наследника и прикинулась, будто души не чает в королевской семье. А что потом вышло? Принца, ее крестника, дядюшка скинул с престола. Мы вот ни за что бы не дали какому-нибудь разбойнику посягнуть на права нашей малюточки! Никогда, никогда, никогда! — И все они хором закричали: — Никогда, никогда, никогда!

А теперь послушайте, как доказали свою верность эти достойные господа. Один из вассалов Кавальфора, упомянутый выше Заграбастал, взбунтовался против своего монарха, и тот отправился подавлять мятежника.

— Нет, вы подумайте, кто-то посмел пойти супротив нашего возлюбленного государя! — вопили придворные. — Вот своевольник! Наш монарх непобедим, неодолим! Он вернется домой с пленным Заграбасталом, привяжет его к хвосту осла, протащит по городу, чтобы все знали, как великий Кавальфор поступает с бунтовщиками.

Венценосный Кавальфор отправился усмирять мятежника, а бедная королева, которая была от природы существом боязливым и робким, заболела от страха и, как мне ни грустно о том поведать, умерла, наказав своим фрейлинам заботиться о маленькой Розальбе. Те, конечно, пообещали. Поклялись, что скорее расстанутся с жизнью, чем позволят кому-нибудь обидеть принцессу.

Поначалу «Понтийский дворцовый вестник» сообщал, что его величество одерживает славные победы над дерзким мятежником; потом объявил, что войска бесчестного Заграбастала бегут; потом пообещал, что королевская армия вот-вот нагонит врага, а потом… потом пришла весть, что король Кавальфор побежден и убит его величеством Заграбасталом I!

При сем известии одни придворные побежали свидетельствовать почтенье победителю, другие — кинулись растаскивать казну, а потом разбежались кто куда, и бедная Розальба осталась одна-одинешенька. Она шла своими неуверенными шажками из комнаты в комнату и звала:

«Герцогиня! Графиня! — (Выговаривала же она это так: „Гиня! Финя!“) Где моя баранья котлетка? Ваша принцесса хочет кушать! Гиня! Финя!»

Так она попала с жилой половины в тронную залу, но там было пусто; оттуда в бальную залу — и там никого; оттуда в комнату, где обычно сидели пажи, — опять никого; спустилась по парадной лестнице в прихожую — ни души; дверь была растворена, и малютка вышла во двор, потом в сад, потом через заросли в лес, полный диких зверей, и больше о ней никто не слыхал…

Клочок ее разодранной мантии и туфельку нашли в лесу: их терзали два львенка, которых застрелила охота венценосного Заграбастала, — ведь он стал королем и правил теперь всей Понтией.

— Значит, бедная малютка погибла, — сказал он. — Что ж, раз так, тут уж ничем не поможешь. Пойдемте завтракать, господа!

Но один из придворных подобрал туфельку и спрятал в карман. Вот вам и вся история маленькой Розальбы.

Все нахальные лакеи

Помнят пусть про эту фею.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,

про то, как Черную Палочку не позвали на крестины принцессы Анжелики

Когда появилась на свет принцесса Анжелика, ее родители не позвали Черную Палочку на крестины и даже велели привратнику не пускать ее на порог, коли сама вдруг пожалует. Имя этого привратника было Спускунет, и светлейшие хозяева назначили его на эту должность за высокий рост и свирепость; он умел так рявкнуть «Дома нет!..» — какому-нибудь коробейнику или незваному гостю, что те кидались бежать без оглядки. Он был мужем той самой графини, чей портрет вы недавно видели, и пока они жили вместе, они ругались с утра до ночи. Оказавшись в привратниках, этот малый, как вы скоро убедитесь, порядком разнахалился. И когда Черная Палочка пришла навестить светлейших особ, которые сидели в это время у распахнутого окна гостиной, Спускунет не только объявил ей, будто их нет дома, но еще позволил себе показать ей нос, после чего собирался захлопнуть перед него дверь.

— Убирайся прочь со своей клюкой! — рявкнул он. — Для тебя хозяев нет дома, и весь сказ! — И он, как вы слышали, собрался захлопнуть дверь.

Но фея придержала дверь палочкой; разъяренный Спускунет выскочил за порог, ругаясь на чем свет стоит, и спросил фею, уж не думает ли она, что он так и будет торчать здесь, у дверей, весь день?

— Да, будешь торчать у дверей весь день и всю ночь, и не год и не два, — величаво объявила она.

Тогда Спускунет шагнул вперед, широко расставил ноги с толстыми икрами и захохотал во все горло:

— Ха-ха-ха! Ну и потеха! Ха-ха!.. Что это?! Отпустите!.. Ой-ой! Ох!.. И смолк.

Дело в том, что фея взмахнула над ним палочкой, и он почувствовал, как его приподняло над землей и пришлепнуло к двери; живот его пронзила острая боль, словно его проткнули винтом и прикрутили к доске; руки его вскинулись над головой, а ноги скрючились в судороге и поджались, и весь он вдруг оцепенел и застыл, будто превратился в металл.

— Ой-ой! Ох!.. — только и вырвалось у него, и он онемел.

Он и в самом деле превратился в металл. В медь. Он был теперь всего-навсего дверным молотком. Отныне он всегда оставался на двери, он висел здесь жаркими летними днями и накалялся почти докрасна, висел студеными зимними ночами, и его медный нос обрастал сосульками. Почтальон приходил и стучал им об дверь, а какой-нибудь паршивый мальчишка-рассыльный швырял его что было силы.

В тот вечер его господа (они были тогда еще принцем и принцессой) возвратились с прогулки домой, и его высочество сказал жене:

— Вот так так, душечка, вы велели прибить у нас новый дверной молоток? Ей-богу, он чем-то напоминает нашего привратника! А что сталось с этим лоботрясом и пьяницей?

Служанка приходила и натирала ему нос наждачной бумагой; а однажды, в ту ночь, когда родилась маленькая сестричка принцессы Анжелики, его обмотали старой лайковой перчаткой. В другой раз, тоже ночью, какой-то юный проказник попробовал свинтить его отверткой и причинил ему адские муки. А потом хозяйке взбрело в голову перекрасить дверь, и когда его красили в цвет зеленого горошка, маляры замазали ему рот и глаза, так что он чуть было не задохся. Можете мне поверить, у него теперь было достаточно времени пожалеть о том, что он был груб с Черной Палочкой!

Что до его половины, та о нем не скучала; и поскольку раньше он вечно пьянствовал по кабакам и, как все знали, не ладил с женой да и купцам задолжал немало, пошли слухи, будто он сбежал куда-то подальше, в Австралию или Америку. А когда принц с принцессой соизволили стать монархами, они покинули старый дом и забыли думать о пропавшем привратнике.

ГЛАВА ПЯТАЯ,

из которой вы узнаете, как у прицессы Анжелики появилась маленькая служанка

Однажды, еще совсем крошкой, принцесса Анжелика гуляла в дворцовом саду со своей гувернанткой миссис Спускунет, которая несла над ней зонтик, чтобы уберечь ее нежные щечки от веснушек, а у самой малютки была в руках сдобная булочка, и шли они кормить лебедей и уток в дворцовом пруду.

Не успели они дойти до пруда, как вдруг, глядь, навстречу им семенит пресмешная девчушка. Ее круглое личико овивали пышные кудри, и по всему было видно, что ее давно уже не умывали и не причесывали. На плечах ее болтался обрывок плаща, и только одна ножка была обута в туфельку.

Вот принцесса раз гуляла

И бродяжку повстречала.

— Кто тебя сюда впустил, негодница? — спросила Спускунет.

— Дай булку, — проговорила девочка. — Я голодная.

— Что значит «голодная»? — спросила принцесса, но отдала пришелице булку.

— Ну до чего вы добры и великодушны, принцесса! — воскликнула Спускунет. — Сущий ангел! Глядите, ваши величества, — обратилась она к королевской чете, как раз вышедшей в сад в сопровождении своего племянника, принца Перекориля, — до чего же добра наша принцессочка! Повстречала в саду эту замарашку — в толк не возьму, откуда она взялась и отчего караульные не застрелили ее у ворот! — и отдала ей, наша распрекрасная душечка, всю свою булочку.

— А я ее не хотела, — отозвалась Анжелика.

— Все равно вы наш маленький ангелочек! — пела гувернантка.

— Я знаю, — отвечала Анжелика. — А как по-твоему, замарашка, я очень хорошенькая? — Она и впрямь была очень мила в своем нарядном платьице и шляпке, из-под которой спускались тщательно завитые локоны.

— Очень хорошенькая!.. Очень! — сказала малютка; она прыгала, смеялась, плясала и тем делом уплетала булочку.

Та плясать до ночи рада.

Все смеются до упаду.

Не успев покончить с булкой, она запела: — Что за вкусная еда! Будет пусть она всегда!.. Тут король с королевой, принц и принцесса покатились со смеху — так смешно она пела и выговаривала слова.

— Я пляшу и распеваю, много фокусов я знаю!.. — объявила крошка.

И она подбежала к клумбе, сорвала несколько нарциссов и веточек рододендрона, сплела из них и других цветов себе венок и пустилась плясать перед королем и королевой, да так мило и потешно, что все пришли в восторг.

— Кто была твоя мама и из какой ты семьи, детка? — осведомилась королева.

Девочка ответила:

— Братик львенок, львица мать, раз, два, три, четыре, пять! — И она принялась скакать на одной ножке, чем очень всех позабавила.

Тут Анжелика сказала матери:

— Мой попугайчик вчера упорхнул из клетки, а другие игрушки мне надоели. Эта смешная замарашка меня позабавит. Я возьму ее домой и наряжу в какое-нибудь свое старое платье.

— Ну до чего же щедра!.. — вскричала Спускунет.

— В то, которое я столько носила, что оно мне опротивело, — продолжала Анжелика. — Она будет моей служанкой. Пойдешь к нам жить, замарашка?

Девочка захлопала в ладоши и вскричала:

— О, конечно! В вашем доме буду жить, сладко есть и сладко пить, в новом платьице ходить!..

И все опять рассмеялись и взяли девочку во дворец; и когда ее умыли, причесали и нарядили в одно из подаренных принцессой платьиц, она сделалась почти такой же хорошенькой, как сама Анжелика. Разумеется, Анжелике это и в голову не приходило, — принцесса была уверена, что никто на свете не может сравниться с ней умом, красотой и благородством души. А чтобы пришелица не возгордилась, не зазналась, миссис Спускунет подобрала ее изодранный плащик и туфельку и спрятала в стеклянный ларец вместе с запиской, на которой стояло: «В этом рубище была найдена малютка Бетсинда, когда ее высочество, принцесса Анжелика, в своей великой доброте и редком благородстве подобрала эту нищенку». На записке она поставила число и все заперла в ларец.

Какое-то время Бетсинда была любимицей принцессы, плясала и пела для своей госпожи и сочиняла ей на забаву всякие стишки. Но скоро принцессе подарили обезьянку, потом щенка, потом куклу, и она забыла про Бетсинду, и та стала очень грустна и печальна и не пела больше своих смешных песенок, ибо некому было их слушать. А когда она подросла, ее сделали камеристкой принцессы; и хотя ей не платили жалованья, она шила и чинила, закручивала в папильотки Анжеликины волосы, не роптала, когда ее бранили, всегда старалась угодить хозяйке, вставала с петухами, а укладывалась за полночь, прибегала по первому зову, — словом, была образцовой служанкой.

Когда обе девочки подросли и принцесса начала выезжать, Бетсинда часами наряжала ее и причесывала, не жалуясь на усталость; она подновляла ее платья не хуже заправской портнихи и исполняла сотни других дел. Пока принцессу обучали наукам, Бетсинда обычно сидела тут же и узнавала много полезного: уж она-то, не в пример хозяйке, слушала со вниманием и ловила каждое слово ученых наставников, тогда как Анжелика все только зевала и думала про балы. Когда приходил учитель танцев, Бетсинда была госпоже за партнера; когда приходил учитель музыки, наблюдала за каждым его движением и разучивала заданные принцессе пиесы, пока та веселилась в гостях или на балу; когда приходил учитель рисования, служанка жадно ловила его советы; то же было и с французским, итальянским и прочими языками, — она научилась им у учителя, что приходил давать уроки ее госпоже. Если принцесса вечером куда-нибудь уезжала, она обычно говорила:

— Еще, милая Бетсинда, можешь доделать мой рисунок.

— Слушаюсь, ваше высочество, — отвечала служанка и охотно бралась за карандаш, только, разумеется, не «доделывала» рисунок, а рисовала его заново.

Набросала принцесса, к примеру, голову воина, и поначалу рисунок выглядел вот этак.

В окончательном же виде получалось что-нибудь такое (только еще красивее, если это возможно), и принцесса ставила под рисунком свою подпись, и весь двор, король с королевой, а всех паче бедный Перекориль, восхищались картинкой и говорили: «Что за редкий талант у нашей Анжелики!»

Не лучше, признаться, обстояло дело с ее вышиванием и иными уроками; принцесса в самом деле поверила, что делала все это сама, и выслушивала как должное похвалы придворных. И вот она стала думать, что нет ей на свете равной и ни один юноша ей не пара. А Бетсинда не слыхала этих похвал, не исполнялась самомненья и, будучи от природы существом добрым и признательным, только и желала всячески угодить госпоже. Теперь вы догадываетесь, что не все в Анжелике заслуживало похвалы и она отнюдь не была таким совершенством, как ее расписывали.

Кто прилежней, угадай-ка:

Камеристка иль хозяйка?

Биография

Произведения

Критика

Читайте также


up