Алан Силлитоу. Ключ от двери
(Отрывок)
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ПРОЛОГ
Брайн стоял в мелкой воде прудка, не принимая участия в общей кутерьме. Рассеянный взгляд его голубых глаз остановился на широкой излучине Трента, но река, как видно, не целиком захватила его внимание: он крепко стиснул в кулаке губную гармошку, чтобы двинуть ею как следует, если кто из ребятишек, оголтело носившихся вокруг, толкнет его, нечаянно или нарочно, и он шлепнется в мутную от песка воду.
Рассудив, что ребенку не мешает подышать свежим воздухом после тесных клоповников Элбион-ярда, Вера одела сына и повела его по Уилфорд-роуд пешком, рассчитывая купить ему стаканчик мороженого на сэкономленные полтора пенса. А на обратном пути ей, может, удастся провезти его в трамвае бесплатно: подмигнет кондуктору и скажет, что мальчику еще нет пяти. Хэролд, узнай он об этой затее, задал бы жене взбучку, но чего глаз не видит, о том сердце не ноет, и Вера скоро и думать обо всем этом забыла. Тут они дошли до железнодорожного моста, и Брайн потребовал остановиться: хотел посмотреть, как внизу будет проходить поезд. Только когда дым из паровозной трубы вызвал у него кашель, он согласился идти дальше, и они шли, пока не увидели лодку на Тренте и коров, жующих траву под деревьями-зонтами на том берегу. Они сразу свернули на зеленую поляну, где находился пруд и где уже было полным-полно ребятишек с их мамами. Вера подняла со скамьи вчерашнюю «Ивнинг пост» и уселась читать; Брайн, засучив штаны, осторожно вошел в воду.
Гармошка теперь торчала из кармана, а он принялся за недавно придуманную им игру: плотно зажал руками уши и слышал уже не пронзительные вопли вертевшихся вокруг мальчишек, а будто дальнее эхо. Но резкие отрывистые крики снова обрушились на него, стоило ему на миг опустить руки, проверяя, не произошло ли чуда, не стал ли грубый шум на прудке и в самом деле мягким и приглушенным.
— Что это ты засунул пальцы в уши? — крикнула ему мать. — Еще болячки пойдут.
По воде шлепали и женщины, белые ноги их по щиколотку погружались в тинистую грязь — хоть как-нибудь да позабавиться. И Вере вспомнилось, как она вот так же брела, только не по мелкому городскому прудику в солнечный день, а почти по колено в холодной воде, шагая среди ночи от своего дома-развалюхи возле Нового моста к Питер-стрит. Оба они с Хэролдом проснулись в ту ночь из-за бушующей грозы, и, когда в предрассветной мгле спустились вниз, светящиеся потоки воды бились об оконные стекла, отскакивая и налетая вновь, а в полутемной комнате кружилась в воде мебель и разные вещи, словно отбившиеся от стаи, попавшие в западню утки. Как только ливень прекратился, Вера и за ней Хэролд с креслом на голове зашлепали по воде, выбираясь из дому.
— Оставаться здесь — так только чахотку заработать! — крикнул он ей.
Она обернулась.
— А где же, скажи на милость, нам жить? Под мостом?
— Мы разыщем себе жилье, — ответил он.
Он таскал мебель, складывая одну вещь за другой на сухую землю, оставив Веру сторожить, пока сам раз десять сходил домой и перетащил стулья, кровать, диван. Все это он поочередно взваливал на могучие плечи и выходил со своей ношей из переулка, состоявшего всего из двух домов. Эбб Фаулер, живший во втором доме, бодрый, деловитый, в суконной кепке, уже успел перетащить свои вещи и теперь помогал Хэролду Ситону. Какой-то прохожий сказал Вере, что на Элбион-ярд, в другом конце города, есть свободные домишки — блох до черта, но зато сухо — и что к вечеру вдрлне можно там обосноваться, если только не зевать.
Хэролд и Эбб совершили переезд вместе, каждый из них шестнадцать часов подряд толкал перед собой ручную тележку, переселяя свой счастливый семейный очаг. К восьми часам вечера оба едва держались на ногах.
Вера открыла глаза — голос Брайна заставил ее очнуться от воспоминаний.
— Мам, пойдем на другой прудок!
— На какой еще другой прудок?
— Вон на тот, который там.
Он протянул руку, указывая через широкую реку на противоположный, южный берег.
— Есть только один прудок, дурень ты эдакий, в нем ты и стоишь.
Он был упрям и настойчив. Бутылочным осколком он выскребал на размытом дождями пустыре Элбион-ярда траншеи, воздвигал стены из липкой грязи и смотрел, как на дне траншей, если рыть глубоко, просачивалась вода, а стены разваливались, стоило им вознестись чересчур высоко к облакам, плывшим, словно белые утки, над покосившимися трубами домов, обреченных на слом. Жильцов из таких домов уже выселили, заколоченные досками жилища глядели пустыми глазницами на те дома, где люди еще жили. В некоторых квартирах засовывали доску фута в два длиной в проем раскрытой двери, чтобы какой-нибудь двухлетний несмышленыш не добрался прежде времени до кирпичных т обломков и разбитых бутылок. Кто не хотел во всеуслышание кричать, прося у соседей взаймы до четверга (дня выплаты пособий) чашку сахару или заварку чаю, вынужден был перешагивать через этот деревянный барьер.
В конце дома у стены приткнулся ржавый велосипед с мотором, купленный в сытые двадцатые годы и брошенный в голодные тридцатые, после того как агент по оценке имущества безработных оценил его слишком высоко и хозяину велосипеда выгоднее было избавиться от него. Но Брайн разъезжал на нем из страны в страну, таская его за руль, и мотор — гудящий голос самого Брайна — ревел, преодолевая горные кручи, знакомые Брайну по книжкам с картинками, и давил ведьм, которых показывала ему в журналах его приятельница Эми Тайр. Однажды в карнавальную ночь, устроенную городом с пятьюстами тысячами населения, он отправился, уже без велосипеда, в конец улицы, где жгли костры, орали и шумели. Брайн, прижимаясь к стенам домов, попытался пробраться дальше, но на углу наткнулся лишь на другой такой же костер. Треск, взрывы ракет — от жара на складе лопнуло стекло, огонь освободил лежавшие тюками кружева от их изысканных узоров, и тогда пожарные машины, настоящие страшилища, наполнили улицу водой н паром и заставили Брайна вернуться под укрытие своего двухкомнатного домишка.
Мир был для него реальностью лишь в пределах радиуса собственного видения, и он не заметил ничего, что не укладывалось в его слабой ребячьей голове. Как-то утром он проснулся и обнаружил, что у него есть сестра, но он осознал этот факт лишь после того, как она научилась ползать и, добравшись до его бумажного аэроплана, разорвала его в клочки. Он не знал, что у него есть отец, знал только, что какой-то человек (а что такое «человек»?) постоянно сидит сгорбившись у каминной решетки и, если подойти к нему слишком близко, может с поразительной быстротой пустить в ход кулаки. Но однажды, зайдя с улицы в дом, Брайн увидел, что мать, громко причитая, стоит, наклонившись над ведром, и со лба у нее капает кровь.
— Гляди, что сделал твой отец! — выкрикнула она.— Ботинком запустил!
И вот так, слыша громкий плач и глядя на ведро, куда капала кровь, он узнал, что такое отец.
Как-то в четыре часа утра в гостиной соседнего дома рухнул потолок и провалился в комнату нижнего этажа — грохот был, как от землетрясения. Одному из тех, кто еще плыл на железном плоту мертвого сна, сломало руку, другому поранило лицо. Тут как раз подоспел день выдачи пособия по безработице, и Ситон, не желая, чтобы его семья оказалась погребенной под грудой кирпичей и гнилых балок, выложил шесть шиллингов и перебрался в другой, такой же ветхий, но еще не предназначенный для сноса дом на Маунт-стрит. Предварительно Эбб Фаулер подделал ему запись об уплате за старую квартиру в расчетной книжке.
Вечером, когда ключи от нового жилища уже были у него в кармане, Ситон подозвал Брайна, игравшего на полу костяшками домино.
— Видишь, сынок? Знаешь, что это такое? Нет? Так вот. это расчетная книжка.
Он протянул сыну книжку на ладони, желтой от дешевых сигарет «Жимолость».
— Да, пап.
— Ну, бери. Да не урони ты, поганец. Теперь тащи к огню и бросай. Вроде ты ее нечаянно обронил.
Подойдя к камину на два шага, Брайн швырнул в него книжку и смотрел, как огонь пожирает бумагу.
— Так, молодец: делаешь, что тебе велят, — сказал Ситон. — Получишь от меня сигаретную картинку.
— Аферист ты, — вставила Вера. — Засадят тебя, дождешься.
— Ну что ж, — улыбнулся Ситон, довольный своей дерзостью. — Они там знают, где меня разыскать.
«Прогулку при луне» наметили, сверившись предварительно по календарю Старого Мура *, на самую темную ночь в месяце.
* Английский астрономический календарь-альманах, впервые изданный в XV веке. Все примечания принадлежат переводчикам.
Ситон заключил прочный союз с Эббом Фаулером; у того семья тоже кормилась лишь на пособие, и он готов был тащить одну из тележек Ситона, при условии что и Ситон окажет ему такую же услугу, когда настанет черед Фаулеров совершить «прогулку при луне» — сбежать ночью с квартиры. Не отличаясь особой грамотностью, Ситон не сумел бы проделать необходимую операцию с расчетной книжкой Эбба Фаулера, но Эбб Фаулер по этой части был большим ловкачом и докой, смог бы справиться и сам.
Пожитки погрузили на две тележки, где вскоре выросли настоящие небоскребы из мебели — цементом для скрепления служили бельевые веревки. Фаулер, крякнув, рванул тележку с обочины тротуара так, что колеса затарахтели по булыжной мостовой. Ситон велел жене катить детскую коляску и, так же крякнув, таким же рывком сдвинул свою тележку.
Брайн — сна ни в одном глазу — шагал рядом, глядя не отрываясь на покачивающиеся где-то наверху, у самых крыш, диван и узел с постелью, и все тянул мать к середине мостовой. Он не решался ни отойти от матери, ни держаться слишком близко к ней из страха, что вся куча вещей вдруг задвигается в безумном танце и свалится на него, как бы далеко он ни отпрыгнул.
— Можно подумать, что за нами боши гонятся! — крикнул откуда-то спереди Эбб, и Ситон ему ответил:
— Квартирный агент гонится, а это похуже.
Из беглецов они вдруг будто стали участниками веселой карнавальной процессии и вещи эти тащили сжигать на кострах. Брайн крепче сжимал материнскую руку, когда они попадали в темные провалы между глазами ярких газовых фонарей — в мрачные обиталища драконов, которые подстерегают и похищают себе на обед кошек, а также детей, отправившихся на «прогулку при луне».
— Эй, Хэролд, как доберемся, сыграем с тобой в шашки, — послышался шутливый голос Эбба.
— И продуешься, — отозвался Ситон хвастливо. Они пересекли главную улицу и теперь двигались к лабиринту узких улочек.
Брайн почувствовал, что его хватают поперек туловища и усаживают на самый верх тачки, запихивая между креслом и матрацем. Он сидел не шелохнувшись в этом вороньем гнезде и если осмеливался открыть глаза, то видел голубые скважинки звезд. На особенно опасном повороте, когда навстречу им, как тигр, бросился ярко освещенный кабачок и огни у дверей царапнули Брайну закрытые веки, он судорожно вцепился в узлы. Дорога пошла в гору, покачивание тележки стало слабее.
— На «прогулку» отправились, ребята? — послышался голос с тротуара.
— Ага.
— Откуда?
— С Элбион-ярда.
— А номер дома? Я бы и сам не прочь перебраться.
— Сделай одолжение, — сказал Ситон, — только дом не сегодня-завтра на свалку. Гроша ломаного не стоит.
Вера на ходу сунула Брайну в рот кусок хлеба, и хлеб все еще был у него во рту, когда Ситон разбудил сына, стащил вниз и сказал, что уже приехали, что вот их новехонький дом. Брайн досыпал ночь в углу на двух пальто.
На следующий день мир предстал ему в обновленном виде — к тому же прошел дождь и смыл все старые следы. Соседской девочке Мэйвис нравилось водить Брайна гулять, это давало ей ощущение собственной значительности. Каждый день она приходила за ним, отрывала от игры на тротуаре с Билли Френчем, маня пригоршней замусоленных леденцов и суля повести его в такие места, где он еще никогда не бывал.
— Что такое клиника? — спросил он ее однажды. Утром мать, разговаривая с отцом, сказала, что соседку, миссис Мейзер, уволокли в городскую клинику. Нашли в канаве, угодила туда ночью, мертвецки пьяная. Только одно при ней было — няньки обнаружили, когда мыли ее в приемном покое, — это ручка от белой пивной кружки, которую она крепко, словно серебряный кошелек, сжимала в ладони.
Мэйвис про клинику ничего не знала, но ответила:
— Как-нибудь свожу тебя туда, тогда и увидишь. Он буркнул:
— Скажи сейчас.
Она была непреклонна:
— Нет, Но я тебя поведу туда скоро. Ну ладно, пошли, а то будет поздно и ничего не увидим.
Две улицы сходились под углом, и угол — острие стрелы — занимали развалины дома. К стене его от земли тянулись бревна, тяжелые подпоры, чтобы он не рухнул на собственные свои зияющие провалы. Мэйвис, бегая под бревнами, распевала песенку о том, как развалился Лондонский мост, а Брайн с мрачной сосредоточенностью строил из песка замки и кулаками прорывал туннели. Сырой песок не рассыпался, хранил нужную форму, но туннели, стоило воздвигнуть над ними сооружение, проваливались. Брайн трудился долго, лепил башни, сложив руки пригоршнями, а потом городил стены, выравнивая их с обеих сторон прямыми ладонями. Но башни и стены неизбежно рушились потому, что при первой же трещине подсохший песок начинал сыпаться вниз через образовавшуюся воронку — как в бабушкиных песочных часах. Ни один туннель не выдерживал. Брайн принес щепок, валявшихся возле бревен, укрепил ими туннель, и замок наверху стоял прочно до тех пор, пока Мэйвис не пнула его ногой, потому что Брайн не захотел перейти играть на другое место. За это он так лягнул Мэйвис, что разбил ей ногу до крови.
День был сухой и жаркий, когда они подошли к фабрике, — в котельную можно было заглянуть с тротуара. Нагнувшись, Брайн увидел ряд печных заслонов: едва только рабочие открывали их крюками на длинных палках, сразу из печей вырывалось пламя. Пышущее жаром дыхание заставило Брайна податься назад, и рабочий, державший лопату, крикнул ему, чтобы он сматывался. Брайн стоял возле кучи черных камней, смотрел, как лопата со звоном перекидывает их в печные отверстия. Мэйвис подвела его поближе к котельной, чтобы еще раз посмотреть на пламя. Брайн зачарованно глядел на круглые огненные ямы.
— Вот это и есть клиника, — сказала она ему на ухо, и три страшных слога, дойдя до сознания, вызвали в памяти образ пьяной крикливой миссис Мейзер — ее притащили сюда, бросили, вот как этот уголь, в печь, вынув сперва из ее зажатого кулака ручку от белой кружки, Мэйвис поспешила увести его прочь.
Вскоре тележки снова отправились на «прогулку при луне». Покачиваясь, как ненадежные спасательные лодки, того и гляди готовые перевернуться, они двинулись по Маунт-стрит к Чэйпл-бар, и опять впереди шел Эбб Фаулер, а позади — Вера с коляской. Когда полисмен остановил Эбба и спросил, куда это он направляется со своим скарбом, Эбб сказал, что переезжает на новую квартиру ночью, потому что не хочет терять рабочий день, Ситона и Веру, словно мячики, кидало из одного дома в другой, так как Маунт-стрит тоже предстояло пасть под катапультами Совета по ликвидации непригодных к жилью помещений. Если жители трущоб соглашались с необходимостью ездить в город автобусом, перед ними открывалась возможность переселиться в новые жилые кварталы. Но Ситона это не устраивало, ему не хотелось отдаляться от центра, район был ему знаком и потому удобен, не надо было слишком далеко шагать на биржу труда за пособием. Иногда ему удавалось получить работу, и тогда к обеду бывала свинина и помидоры, а по воскресеньям — йоркширский пудинг и мясо. Он не жалел сил, чтобы показать свое рвение и готовность к любому, самому тяжкому труду, но работа длилась недолго, и он тут же снова переходил на вечное свое пособие, которого еле хватало, чтобы не сдохнуть с голоду. В продовольственных лавках росли счета, оплатить их надежды не было, и опять он принимался играть в шашки с Эббом Фаулером. Прихлебывая из кружек спитой чай, они сидели за шашечной доской до тех пор, пока не оказывались в темноте, потому что ни у того, ни у другого не было пенса, чтобы опустить его в газовый счетчик.
При каждом очередном новоселье они обнаруживали клопов, красноватые круглые пуговки, прятавшиеся в постельных тюфяках. Одолевали и тараканы: с наступлением вечера черные авангарды подрывников неслышно и проворно двигались по кухонному полу, нередко встречая на пути насыпанный Верой ядовитый порошок; павших жертвой Ситон утром, прежде чем сесть завтракать, сметал веником.
Уничтожение обреченных кварталов в некоторых случаях принимало новую форму. Район Элбион-ярда, откуда уже всех выселили и который окружили веревками, решено было разбомбить. Сбросить бомбы предстояло двум жужжащим бипланам, что, впрочем, являлось для них лишь делом второстепенной важности; основную славу они должны были стяжать себе на окраине города. Бомбардировку назначили на конец воскресного дня. Ситои усадил Брайна на свои могучие плечи, и Брайн ощущал себя заодно с трамваями, которые, как увеселительные яхты, покачивались перед зданием муниципалитета, перевозя пассажиров к месту бомбежки. Брайн тоже покачивался, вцепившись в шею отца — ненавистного, когда тот делал или говорил что-нибудь такое, от чего плакала мама. Но мрачные и горестные чувства все куда-то исчезли и сама ненависть к отцу заколебалась, как только Ситои подкинул его высоко вверх. Однако Брайн тут же вспомнил мамины стоны, когда кровь струилась у нее по лицу. Обернувшись, он увидел мать, сейчас она улыбалась. Она сказала, что его поведут смотреть бомбежку, если он не будет озоровать, и, взяв с каминной полки пачку сигарет, передала ее отцу, чтобы ему было что курить, если придется ждать, пока самолеты начнут расправляться с трущобами, их прежним жильем.
Ситон шагал, раскачиваясь всем телом, и Брайну то и дело грозила опасность упасть за борт своей спасательной лодки — с папиных плеч — в бурлящее вокруг море голов. Катастрофа подстерегала его на неожиданно быстром повороте, и взметнувшиеся руки Брайна схватились за черные пучки коротких жестких волос отца. Ситон сердито пригрозил всыпать ему как следует, если он не бросит свои дурацкие штуки. Инстинкт подсказал Брайну, что надо наклониться вперед и прильнуть к отцовской бычьей шее, и он прижался с такой силой, что тот захрипел и крикнул, что, если Брайн, сукин сын, будет такое выделывать, пусть шагает на своих на двоих. Из короткого рукава рубашки протянулась клешня и попыталась стащить Брайна вниз, но Брайн, почуяв угрозу очутиться на земле, прилип к отцу плотно, всем телом, и мускулистая рука Ситона тщетно тянула его вниз.
— Ну-ка, малый, хватит, давай слезай! — И опять: — Да ты что ж, слезешь или нет?
— Я упаду...
Руки у Брайна голые, а отцовская шея — скользкая от пота.
— Небось не упадешь.
— Я упаду, пап, правда, упаду...»
Они уже подошли к оцепленному веревками району, которому предстояло послужить мишенью для бомб. Их теснили в сторону желавшие пробраться ближе к веревкам: возможно, люди эти хотели почувствовать самый взрыв и взять на память упавший кирпич. Конная полиция гнала тех, кто успел перебраться на усыпанную битым кирпичом нейтральную зону. Брайн забыл про опасность и разжал руки, увидев, что у одного нз коней вся морда в пене. Он спросил, что это — мыло?
— Ага, — ответил Ситон. Брайн склонил голову к уху отца.
— А зачем им дают мыло?
— Чтобы они кусали тех, кто старается нырнуть за веревки, мимо носа полиции.
— А зачем стараются нырнуть мимо носа полиции? — спросил Брайн шепотом.
— Затем, что хотят увидеть бомбы поближе.
— Да ведь бомбы их убьют!
— Может, им того и хочется. Ну, слазь, голуба, дай мне передохнуть, а то у меня уже плечи ноют.
— Я посижу еще немножко, пап. Еще немножко.
— Нет, будет, слезай, потом опять возьму, когда бомбы начнут падать.
— А мне еще хочется увидеть, как лошади кого-нибудь укусят.
— Сегодня они никого не укусят, слезай, — сказал Ситон, и Брайну пришлось слезть. Он стоял а густых бурлящих джунглях ботинок и брюк, стараясь увильнуть от льва-кулака, от тигра-ботинка, от зажженной спички и горячего окурка. Из-за Трента, словно обмакнув крылья в реке, вынырнули три биплана. Брайн опять вскарабкался отцу на плечи и с этого непостоянного наблюдательного пункта смотрел, попусту заслоняя глаза рукой от солнца, потому что оно было позади похожей на снежную гору тучи, на которую легли желтые силуэты самолетов.
Вот они повернули назад, и из-за шума огромной толпы казалось, что они скользят беззвучно, как планеры.
— Пап, они летят совсем не быстро, — сказал Брайн разочарованно. — Автомобили и то быстрее ездят.
— Это потому, что они очень высоко, малыш, — объяснил ему кто-то.
— Они разобьются? — спросил Брайн. — Я никогда не видел, как разбиваются аэропланы,
— Подожди, еще увидишь, — сказал кто-то со смехом.
Каждый самолет, пролетая над крышами, сперва замурлыкал, словно кот, потом зарычал, как собака, у которой отнимают кость, и вдруг Брайну показалось, что в сердце к нему проникли сверла — вроде тех, что он видел у дорожных рабочих. Его будто пригвоздило к земле. Два черных мячика, потом следом за ними еще два скользнули вниз из округлого брюшка каждого самолета. Колеса в резиновых обручах, казалось, были поставлены под самолеты специально для того, чтобы подхватывать эти мячики, но мячики пронеслись мимо и исчезли среди развалин домов.
— Вот оно! — крикнул кто-то.
Чудовищный треск с силой миллиона хрустнувших веток шестикратно поднялся к небу, и вслед за этим пронесся глухой гул от разваливающихся стен.
Конь под одним из полисменов поднялся на дыбы, будто хотел взобраться на невидимую лестницу, уводящую от взрывов, потом опомнился и стоял уже спокойно, подрагивая головой; морда у него была вся в пене. Где-то в конце толпы истошным голосом закричала женщина, и Брайн видел, как люди, одетые в черное и белое, увели ее.
— Она испугалась, пап, да?
— Да.
— А я нет, а ты?
— И я нет.
Но Ситон резким движением опустил его вниз и потащил вон из толпы.
— Пап, это уже все?
— Ты долго будешь приставать со своими дурацкими вопросами?
Брайну передалось отцовское настроение, и бомба, засевшая у него в груди, вдруг взорвалась, родив в нем хаос больший, чем подлинные бомбы, посланные с летящих самолетов.
— Не реветь, слышишь? — Ситон сердито дернул его. — Заткнись. Замолчишь — куплю тебе мороженого.
— Не хочу мороженого! — плакал Брайн, вызывая у отца полное недоумение.
— Ну так чего ж ты хочешь?
— Ничего не хочу! — ответил он и продолжал плакать, пока не выплакался.
В один дождливый день в дверь постучали двое высоких мужчин в непромокаемых плащах и полицейских шлемах. Вера провела их в комнату, где был Ситон. Брайн, разлегшись на полу, играл в свое домино, но он заметил, что мать вот-вот расплачется, а это обстоятельство неизменно задевало какие-то пружинки в его сердце. Сложив руки, она не трогалась с места, а те двое сталн у двери.
— За тобой, Хэролд, — проговорила она.
Ситон повернул голову, оторвав взгляд от камина.
— Мы хотим, чтобы все было тихо и спокойно, — сказал один из пришедших, заметив отчаяние на землисто-сером лице Ситона.
Некоторое время он молча смотрел на них.
— Жратва будет за ваш счет, — сказал он наконец, выдавив из себя улыбку.
— Ладно, мы это знаем. Ситон не двигался с места.
— И мою семью кормить обязаны.
— Все это нас не касается, — ответили ему. Вера смахнула слезу.
— Пальто твое достать, голуба?
— Ну что ж, давай, пожалуй, — ответил он, вставая.— Иду на отдых и, надо думать, многих из наших ребят там встречу.
Он рассмеялся своей шутке, черты лица его разгладились. Те, что пришли за ним, промолчали.
— Машина-то у вас есть? — спросил их Ситон.
— Нету, — ответил один. — Да идти недалеко, пешком доставим.
— Соседи-то ведь сообразят, в чем дело. Ну, ладно, наплевать. И сами могли бы оказаться на моем месте, чего уж там. Будь у меня заработки, разве пошел бы я на такое? Но, коли ребятишкам жрать нечего, что еще остается? Накопилось слишком уж много долгов в лавках. Страна, думается, большая. В лавках жратвы хватит на всех, так почему же не хватает на всех работы? Убей меня бог, если я тут что-нибудь понимаю. Подошла Вера, держа в руках пальто.
— Может, тебе и макинтош понадобится?
— Нет, себе оставь. Заложишь, если уж очень прижмет.— Брайн почувствовал, что его поднимают, целуют и тут же снова опускают на пол. — Следи, Вера, чтобы ребятишки не добрались до моих инструментов, слышишь?
— Не беспокойся, все будет в порядке.
Глянув на часы, Ситон сказал, что, пожалуй, нужно двигать.
— Месяца через два вернусь. Не вешай носа, голуба. И я не пропаду, и вы тут тоже. Всех нас будут кормить на казенный счет, так что в конце концов не мы внакладе будем.
— Пошли, парень, — сказал старший из тех двоих.— Времени у нас мало. Дел хватает.
— Да уж надо думать, — сказал Ситон.
Брайн был слишком поглощен своей ползущей вбок башней из костяшек домино, чтобы интересоваться происходящим вокруг, и, должно быть, мать уже долгое время плакала, прежде чем и он тоже заревел, сам не зная почему. Да и она толком не знала, почему плачет. Хэролд ведь правду сказал: пока он будет отсиживать, голодать им не придется. Для нее, как и для него, это даже вроде как бы передышка. Мысль эта немного успокоила Веру, и она собрала на стол, поставила кипятить чайник, села и задумалась: как это угораздило ее выйти замуж за безмозглого дурня, который ухитрился угодить в тюрьму, да и с ней-то обращается по-свински? Ей просто не верилось, что все так вот случилось и что она попала в такую переделку. Целый час она с горечью перебирала в памяти последние несколько лет, разнимая их на части, словно детали сложного механизма, — казалось, стоит только его разобрать, и это сразу хоть что-то да разрешит.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ПОСТРЕЛ
1
Брайну едва достало роста и сил, чтобы подтянуться к парапету Нового моста. Он увидел, как оголенные спицы дорожно-строительной машины крутятся в пустом пространстве, словно колеса опрокинутого велосипеда. Опершись на локти, он ритмично постукивал ногами по камню и вдруг заметил, что рука семафора вытянулась вверх. Он уселся на солнцепеке и стал поджидать поезд.
Когда его посылали с поручением к бабушке Мертон, прогулка в две длинные мили в сторону от Ноттингема оказывалась настоящей экспедицией. На пути встречались ручьи, лощинки, низенькие изгороди, налево протянулось железнодорожное полотно с заросшими травой насыпями, направо впереди были пригородные участки; убогие домишки и чахлые деревца нередко подвергались пиратским набегам мальчишек из соседнего городка Рэдфорда.
От парапета ладоням передался сигнал: идет поезд. Предостерегающее громыхание становилось все оглушительнее, н вот сзади вынырнул черный паровоз, извергая из трубы тучу удушающего дыма. Брайн начал было пересчитывать вагоны, по мере того как они один за другим с лязгом проносились мимо, но густой дым прогнал его от моста.
Поля разрезал узкий с песчаным дном ручей, и Брайн спустился к нему. Над домами в Рэдфорде шли, напирая друг на друга, белые облака, а среди поля две лошади, привязанные к пню, созерцали клевер, неподвижные, как статуи. Брайн гнул сук на кусте бузины, пока тот не сломался, яатем ободрал его с деловитой, спокойной безжалостностью, и каждый лист, падавший на тропинку, тут же подхватывался ветром и начинал кружиться в невольном танце. Палка — это меч, и Брайн сразился с тенью от куста, подсек чертополох, свалил на землю жгучую крапиву, искромсал цветы вокруг и вошел в пустынный проулок, по обеим сторонам которого росли такие высокие кусты боярышника, что за ними не было видно ничего, кроме темнеющих облаков.
Глухой раскат грома заставил его ускорить шаг — гром прозвучал, как отдаленная барабанная дробь, и, казалось, выделил Брайна среди всех в мире, наметив его своей первой жертвой. Гром родил в душе Брайна страх, прежде чем он услышал само это слово. Однажды при первых раскатах грозы в потемневшей вдруг комнате мать взглянула в окно и сказала: «Гром», — а Брайн уже успел спрятаться. «Мне страшно, потому что гремит, как пушки и бомбы, а пушки и бомбы могут убить», — думал он.
Он стоял в притихшем поле где-то на полдороге между домом и поселком Ноуком, затем не задумываясь двинулся вперед, решив, что лучше добраться до бабушки, чем бежать назад домой, пусть даже если гроза вот-вот разразится н станет преследовать его все нарастающим ревом, и голубые молнии, будто кошачьи языки, начнут лизать верхушки кустов. Он размахивал палкой, словно она могла послужить оружием, которым он сумеет отогнать грозу, сразиться с нею, если она его настигнет.
Он перепрыгнул через ручей — сердце бешено колотилось— и, прыгая, видел, как внизу, под его широко, словно ножницы, раздвинутыми ногами, мелькнули заросли камышей. Зеленые н синие грозовые тучи разрастались, как джунгли, над залитыми зловещим красным светом домами в городе позади, и со следующим раскатом грома плоские тяжелые капли ударили ему в лоб, застучали по коленям.
Все еще стискивая в руке палку, он поднялся на цыпочки, дотянулся до щеколды на калитке и, пока мчался по двору к дому, слышал непрерывное хрюканье свиней. Голубая, похожая на колбасу, шаровидная молния отскочила от куста совсем рядом, и он, сделав последнее отчаянное усилие, добежал до двери кухни — красная герань на подоконнике промелькнула, словно брызги крови. Брайн рванул дверь, и вот он, с трудом переводя дыхание, стоит в комнате, захваченный ее теплом, вытирает ноги. Бабушка Мертон, штопавшая носки, подняла глаза.
— А, здравствуй, Брайн. Что это ты сегодня пришел?
На каменных плитках недавно вымытого пола были расстелены газетные листы, они служили дорожкой к камину.
— Мама сказала, что на этой неделе прийти к вам не сможет, потому что Маргарет опять заболела.
— Не стой спиной к огню, Брайн, не то захвораешь, отойди, будь умником.
Он отошел. Засунув руки в карманы и глядя в окно на последний голубой треугольник неба, он стоял и ждал: должна же бабушка что-то сказать в ответ на его сообщение.
— Вот беда, — прищелкнула она языком. — Что же теперь с ней такое?
— Наверно, корь, у нее уже утром на лице красные пятна были.
Она вытащила из ящика стола ножи и вилки и положила их на скатерть, готовясь к ужину.
— Проголодался небось, такую дорогу прошел.
Бабушка выглянула в окно, словно хотела одним взглядом окинуть весь пройденный им путь. Она сошла по ступенькам в кладовку, и, когда там загремела крышка от банки, у Брайка сразу же возникло желание поесть сладкого, которое бабушка сейчас принесет. Что это будет — варенье или миндальная пастила с изюмом?
Оказалось, пастила. Он сел в дедушкино кресло и принялся за угощение. Вспышка цвета голубой стали за окном лишила сладости первый кусок пастилы.
— Уже гремело, когда я шел по полю.
Он заметил, что бабушкины руки, перебиравшие ножи и вилки, дрожат. Она тоже боится, и это убавило его собственный страх.
Во дворе по песку и шлаку затопали тяжелые сапоги, и мимо окна, по которому хлестал дождь, прошел высокий человек в дождевике. Дверь распахнулась, и Мертон вкатил в комнату свой велосипед.
— Ты что-то рано, — сказала ему жена. Он снял дождевик.
— Гроза идет, Мэри. — Он разворошил тлеющие угли и положил полено на слабый огонь. — Сейчас на шахтах делать нечего, вот нас и отправили по домам.
Буря ревела, будто угрожая дому. Мэри собрала разложенные на скатерти стальные ножи и вилки и сунула их обратно в ящик.
— Это зачем же? — сказал Мертон, стаскивая сапоги возле камина. — Мы ведь, кажется, еще не ели.
Она стояла в нерешительности, боясь ему перечить,
— Ты же знаешь, я не люблю, если на виду что-нибудь стальное, когда гроза. Молния может ударить.
Он рявкнул, словно ружье разрядил.
— Ха! И это все из-за какой-то молнии? — орал он. Брайн попятился: «Что он на меня-то накинулся?»
Мертон вскочил, и Брайн почти забыл свой страх перед грозой: неизвестно, чего ждать сейчас от деда.
— Погоди, я покажу тебе, что нечего хвост поджимать, трястись от какой-то паршивой молнии, черт бы ее побрал!
Он выгреб из ящика ножи и вилки, распахнул раму, высунул их наружу и держал там, дожидаясь вспышки. Брайн и его бабка замерли у стола.
Неожиданно поток градин обрушился на герань, прозвенел по ножам и вилкам в руке Мертона и ворвался в комнату.
— Вот вам, нате! — крикнул Мертон, и Брайн, присмиревший от страха, услышал в голосе деда ликование.
Широкая голубая пелена застлала все окно. «Я слышал, — сказал себе Брайн, — я слышал, как она прошипела. Дедушку убило!» И, закрыв глаза руками, поглядел сквозь пальцы. Темная кухня вся осветилась, и немедленно гул тысячи пушек прокатился по дому.
Мертон захлопнул окно и обернулся.
— Видали? Нечего было бояться.
Брайн отнял от лица руки. Нет, его не убило.
— Бог накажет тебя за такое, — сказала Мэри. — И за то, что ты напугал бедного ребенка.
— Ладно, ладно, — сказал Мертон, посмеиваясь, и швырнул ножи и вилки на стол, словно презирая металл за то, что тот не в силах убить его. — Ну как, пострел, ты ведь не струсил, верно?
Брайн часто дышал: дедушкин цирковой номер был рассчитан не только на бабушку, но и на него,
— Нет, дедушка. Еще бы я струсил! Брайн встал и подошел к Мертону.
— Послушай, дедушка...
— Ну, в чем дело, пострел?
— Отчего бывают молнии и гром?
— Вот уж не знаю. — Мертон был озадачен; внук вынудил его задуматься над тем, что все свои шестьдесят с лишком лет он принимал как нечто само собой разумеющееся. Его суровая физиономия вдруг осветилась лукавством. — Оно вот в чем дело, — сказал он, наклоняясь вперед. — Я так полагаю, господь бог говорит святому Павлу: «Давай-ка сюда наверх уголька из преисподней». И вот, значит, Павел грузит тележки самым что ни на есть отборным углем, впрягает лошадок и давай наверх, туда, где бог. Ну и вот... — глаза его зажглись вдохновением,— и вот, когда Павел разгружает уголь, оно и начинает громыхать, то есть, значит, гром гремит.
В смехе Брайна были вера и сомнение.
— Нет, дедушка, не так. Мертон ухмыльнулся.
— Спроси бабку, она тебе скажет, так ли. Эй, Мэри, так или не так?
На скатерти уже были расставлены тарелки с копченой рыбой, солеными огурцами, ломтями хлеба, заранее намазанными маслом, и все придвинули стулья к столу.
— Да, видно, что так, — тветила Мэри, прощая Мертону его богохульство, раз оно привело его в хорошее настроение.
Брайн перегнулся через стол.
— Дедушка, послушай, а как же молнии?
Дед, прежде чем ответить, зацепил вилкой кружок огурца.
— А это когда в преисподней открывают печи, проверяют, не погас ли огонь, не надо ли уголька подкинуть. — Он усмехнулся, довольный легкой победой. — Смотри-ка. а ведь этот пострел не верит ни единому моему слову. Кто ему что ни скажи, он сейчас посмотрит так, будто говорит: все-то ты брешешь!
На влажной шиферной крыше прачечной во дворе блестело солнце.
— Он верит одной только маме, правда, Брайн? — сказала Мэри.
С полным ртом Брайн лишь помотал головой; он глядел на ограду из зеленых кустов — с каждого листка стекали капли только что пролившегося дождя. Ряды кустов переходили один в другой, они окаймляли забытые, заглохшие тропинки, проложенные между стеной дома и голубятнями. Если встать там, ничего не увидишь, но зато услышишь горловые звуки, похожие на бульканье воды в сиплой глотке, — они шли с голубиных насестов за проволочной сеткой с восьмиугольными отверстиями. Парадная дверь дома выходила не в переулок, а в сад, куда Брайн и отправился, предварительно осмотрев население голубятни.
— Бабушка, можно мне остаться у вас ночевать? — спросил он, вбегая в дом.
Мертон сплюнул на горячие брусья решетки.
— Я вижу, ты скоро насовсем сюда переберешься. Небось рад бы жить здесь, поганец, а?
— Ничего, если он с вами в комнате переночует? — подняв глаза от газеты, обратилась Мэри к дочерям, Лидии и Ви.
— Пусть его, — ответила Лидия. — Тесновато, конечно, но уж так и быть.
Дело было улажено.
— Спасибо, бабушка. Можно я поиграю в гостиной? — Иди, только граммофон смотри не поломай, слышишь?
— Нет, не поломаю. Дядя Джордж! Джордж Мертон не донес до рта кусок яичницы.
— Ну? — спросил Джордж, вскинув глаза.
— Можно я буду строить ярмарку с балаганами из твоего домино?
— Только смотри не разбей костяшек, не то нос тебе отрежу.
— Хорош он будет без носа, а, Мэри? — вставил старик Мертон.
Когда Мертон бывал на шахте, или копался в саду, или мастерил что-нибудь в сарае, Брайн оставался один в гостиной и там раскладывал на полированном красного дерева столе костяшки домино дяди Джорджа. На комоде стояло много интересных, но запретных предметов: сувениры из Скегнесса и Клиторпса, фарфоровый «памятник жертвам войны», раковины, кораблик в бутылке. На столике у двери, на самом ходу, помещалась большущая труба, и она начинала играть песенки, если повернуть двадцать четыре раза граммофонную ручку. Над каминной полкой висела громадная картина, изображавшая скромного вида длинноволосую девицу с узким лицом; в руке она держала букетик анютиных глазок, который преподнес ей стоящий с ней юноша в жилетке и с шарфом на шее. Они влюбленные, говорил себе Брайн и, когда однажды бабушка стирала пыль с мебели в гостиной, спросил, указывая на картину:
— Баб, это вы с дедушкой?
— Нет, — ответила она.
— А кто же?
— Не знаю.
Она, наверно, просто разыгрывала его: кто же это еще мог быть, если не дедушка с бабушкой? Внизу на картине были написаны две строки, и последние слова в них звучали почти одинаково:
Коль любишь крепко, как я тебя,
Ничто не разлучит тебя и меня.
Мертон, перекинув через плечо двустволку, шел по дорожке сада, потом пролез сквозь ограду из кустов. Следом за ним двигался Брайн с палкой на плече, а за Брайном — Джип, пес. Молча миновав поля, засеянные пшеницей, они перепрыгнули через низкую изгородь и пошли лугом; Джип гонялся за камнями, которые Брайн кидал над самой травой. Брайн остановился эа высокой прямой фигурой деда.
Мертон поднял ружье, раздался оглушительный грохот, и правое плечо его еле заметно дернулось. Брайн, выглянув из-за ног деда, увидел, что по обе стороны ручья падают на траву птицы.
— Ищи! — крикнул Мертон Джипу. Дед курил трубку, дожидаясь, пока собака сложит к его ногам мертвых окровавленных дроздов. — Клади их в сумку, пострел. Одного получишь на ужнн.
На руки Брайна налипли перья и кровь, и тут он снова вздрогнул от дуплета дедова ружья; дед стрелял деловито, без промаха.
Мертон приложил ко лбу руку козырьком. Брайн видел перед собой высокую башню, которая то раскачивалась, то застывала неподвижно и при этом извергала громовые крики: «Тащи их сюда, Джип!», и каждое слово отдавалось сильным ударом где-то у него в груди.
Брайн бегал наперегонки с Джипом, разыскивая птиц, истерзанных всаженной в них дробью, и, слизывая с пальцев кровь, раздирал кусты в надежде найти добычу, быть может не замеченную собакой.
— Ложись, пострел! — приказали ему. — Распластайся, как блин!
И в то самое мгновение, как крапива обожгла ему кончик носа, где-то в сотне футов над головой снова прогремели выстрелы, и Брайи почувствовал, как ему на шею и ноги шлепнулись три дрозда. Он кулаком отпихнул собаку, сунул птиц к себе в карман н пошел через поле пшеницы туда, где, раскуривая трубку, стоял дед.
Брайн и Джип шли следом эа болтающимся ягдташем.
— На ужин паштет из дичины, — сказал Мертон, посмеиваясь; дым из его трубки тянулся назад, обволакивая их. — Паштет с кремом.
— Разве они сладкие, дедушка?
— Ага, как молодая капустка.
Мертон подождал, пропихнул вперед собаку сапогом, а Брайна — ладонью.
— Они не сладкие, — сказал Брайн, оборачиваясь.
— Ты мне еще, поганец, скажешь, что ревень не кислый.
Довольно хмыкнув, Мертон толкнул дверь. Брайн во дворе на усыпанной шлаком дорожке тузил Джипа, а тот в отместку за бесцеремонное обращение, за то, что его не оставляют в покое, изжевал Брайну уши. Пес наконец вырвался, но не убегал и стоял неподалеку, ожидая новой атаки; болтавшийся между клыками язык высунулся так далеко, что Брайн мог бы дернуть за него, как дергал за косичку девчонок в школе.
— Джип! Сюда, Джип! — крикнул Мертон с порога, держа в руке кость.
Кулак подобрался к собачьей морде, потом отодвинулся, а Джип стоял н дожидался, когда его снова начнут дубасить.
— Джип! Джип!
— Иди, дедушка тебя зовет, — сказал Брайн.
Но глаза собаки говорили: «Я повернусь, н ты сейчас же кинешься, на меня. За дурака, что. ли, принимаешь?» Мертон снова позвал, но собака не побежала за костью, и не успел Брайн опомниться, как Мертон уже шел к ним крупными шагами с палкой в руке.
— Я тебя, паскудный пес, научу слушаться, когда тебя кличут.
Брайн отпихнул Джипа в сторону, но его «Пошел!» прозвучало слишком поздно. Собака это поняла, веселое, добродушное выражение в ее глазах исчезло, она собрала в комок свои черные и белые пятна, попятилась назад, думая спастись от гнева Мертона.
— Я тебя научу слушаться, — повторял Мертон, глубоко втягивая в себя воздух при каждом могучем взмахе руки.
— Дедушка, не надо! — крикнул Брайн, не понимая, почему собака не убегает.
Она дернула головой в сторону, потом сунула ее глубоко между передними лапами, точно хотела укусить себя за хвост, потом подняла ее вверх и снова дернула в сторону и вдруг опрометью кинулась через двор к изгороди и с визгом заскребла когтями по шлаку, оттого что не сразу смогла пролезть через кусты. Мертон швырнул палку и пошел в дом.
На другой день ко времени воскресного обеда Джип не вернулся. Мертон был в благодушном настроении, умиротворенный несколькими кружками темного бархатного пива. За столом он спросил, не видел ли кто Джипа, Его никто не видел.
— И вполне понятно, — сказала Ви, — после такой трепки, какая досталась бедняге. Да еще ни за что ни про что.
— Делал бы то, что ему приказывают, — буркнул Мертон, — тогда бы не так часто гуляла по нему палка. Небось гоняет по полям... — Он отправил в широко разинутый рот кусок бараньего жира, надетый на вилку, и повернулся к Брайну. — После обеда пойдем со мной, пострел, поищем этого поганца, а?
— Ладно, дедушка.
Они завернули за угол дома, пошли тропинкой, ползущей в гору, мимо колодца, стоявшего, как часовой, и двинулись наискось к Змеиному бору. Зачем он взял с собой палку – чтоб опираться на нее или чтобы побить Джипа за то, что тот сбежал? Вчера Брайн ненавидел деда, избившего собаку, но сейчас, шагая за ним в тишине зеленых полей, над которыми нависли тяжелые облака, он уже не чувствовал к нему ненависти.
Возле леса они свернули к железнодорожному полотну. Время от времени Мертон останавливался, звал: «Джип! Джип!», но на его зычный, грубый зов,оглушительный, словно раскат пушечного выстрела, отвечало лишь эхо да взлетала какая-нибудь птица, не подозревая, как ей повезло, что Мертон не прихватил с собой ружья. С насыпи вспорхнули две куропатки, пролетели, хлопая крыльями, над кустами бузины, взвились круто вверх и исчезли за железнодорожной линией.
Вдалеке вырастали, как повисшая в пространстве гряда гор, огромные тучи. Мертон оперся о железную перекладину ограды, будто раздумывая, стоит ли переходить через рельсы, искать дальше. Листья на кустах шумели, словно то бились о песок волны, — вот такой же шум слышишь, когда приложишь к уху раковину; ветки на деревьях потрескивали.
— Давай-ка, пострел, взберемся на насыпь, поглядим, может, он на поле у Хокинсов. А нет его там, так пойдем домой. Бабка, наверно, уже чай заварила. Похоже, дождь вот-вот польет.
Брайн влез на откос и побежал, перепрыгивая с рельса на рельс. Мертон шагал следом. Брайн огляделся, всюду была тишина. От ветра по пшенице ходили бесшумные волны, из трубы дома с серой крышей косо тянулся в небо дым. Вот чудно, думал Брайн, земля пахнет дождем, а ведь он идет из воздуха. На мили протянулись серые, словно стальные, тучи. Джипа нигде не было видно.
Брайн заслонил глаза рукой от воображаемого солнца.
— Нигде не видно, дедушка.
— Ну, стало быть, пошли домой. Прибежит, как жрать захочет.
Брайн глянул вправо, собираясь снова перейти через линию; длинный отрезок железнодорожного пути исчезал за поворотом, и никакого поезда нигде не было. Он посмотрел влево и уже готов был снова перепрыгнуть через рельсы, как вдруг увидел что-то белое, торчащее между шпалами.
Он уже понял, еще прежде, чем броситься бежать туда, и смотрел не отрываясь на разбрызганную по рельсам кровь, «Его переехало поездом, — повторял он про себя, — его переехало поездом».
— Дедушка! — позвал он срывающимся голосом. Тот отстегнул окровавленный ошейник и сунул его в карман.
Они молча зашагали к дому.
Попозже Мертон взял лопату, пошел и закопал Джипа в поле. Брайн слышал, как в кухне, пока деда не было дома, разговаривали дядя Джордж и тетя Ви.
— Он его просто со свету сжил, — говорила она, — бедный пес небось нарочно лег на рельсы, ждал, когда поезд раздавит.
Брайну было обидно это слышать, ведь он был с дедушкой, когда нашли Джипа, дедушка всю дорогу домой рта не раскрыл. И Брайн знал почему: дедушка жалел, что избил собаку.
— Да, псу, видно, невтерпеж стало, сыт был по горло, — сказал дядя Джордж.
«Чем сыт по горло?» — недоумевал Брайн.
Но Мертону они ничего не сказали, когда тот вернулся.
Вечером Брайн отправился домой, утром надо было идти в школу. Его фигурка проворно двигалась к городу, он размахивал палкой, в карманах у него позвякивали пенсы и полупенсовики, подаренные дедушкой, дядями и тетками.
Произведения
Критика
