Фольклорная традиция США и национальное своеобразие новелл Вашингтона Ирвинга («Легенда Сонной лощины»)
В. Шейнкер
Проблема взаимоотношений литературы и фольклора, особенно литературы, которая не имела глубоких во времени, высокохудожественных национальных традиций, одна из важнейших в круге проблем, связанных с изучением творчества писателей, эту литературу начинающих. Фольклорные элементы в произведениях таких писателей обладают, как правило, известной поливалентностью, проявляясь и в языке, и в стиле, и в сюжетных ходах, и коллизиях, и в способе обрисовки героев. Причем, между фольклорным наследием и литературным произведением, как конкретными формами двух разных эстетических систем, существуют довольно сложные, противоречивые контакты, которые дают о себе знать не только в заимствованиях, преемственности, но и в своего рода идейно-художественной оппозиции.
Хорошо известно, что развитие послереволюционного американского общества, особенно в начале XIX века, после так называемой Второй войны за независимость, вызвало резкое расширение круга интересов американской литературы, выявление новых сфер действительности, ранее неизвестных проблем, которые эта литература осваивала. Соответственно возникала все отчетливее потребность в новых формах выражения. Их уже нельзя было найти ни в европейской (прежде всего, английской) традиции, ни тем более в национальной книжной традиции, еще слабо развитой и недостаточно дифференцировавшейся от английской. Для наиболее эффективной реализации своих усложнившихся и усложняющихся задач литература США поневоле черпала со всей многообразной почвы национального философского, нравственного, эстетического опыта. И арсенал художественных средств, накопленных в народном устном творчестве, сделался в это время одним из важнейших источников, особенно в тех случаях, когда фольклорная изобразительность намного превосходила существующую литературную в раскрытии ряда жизненных явлений, не говоря уже о том, что в разработке некоторых тем и образов фольклор обладал несравненно большим опытом. При этом, разумеется, ассимилируя те или иные мотивы и художественные средства фольклора, американские писатели начала XIX века сразу же переводили их, так сказать, в план индивидуального творчества и начинали уже собственно литературную, в конечном счете, более значительную традицию.
В этом смысле интересны новеллы одного из основоположников американской литературы Вашингтона Ирвинга, в генезисе которых можно обнаружить синтез трех упоминавшихся компонентов; иноземной и национальной литературных традиций и фольклорного начала, непосредственно восходящего к произведениям устного народного творчества американского народа. Полностью изучить генезис каждого произведения любого из американских романтиков — от Ирвинга до Мелвилла — невозможно без комплексного рассмотрения всех указанных составляющих. Вместе с тем, исследование каждой из традиций порознь вносит очень существенные данные для понимания своеобразия конфликтов, композиции, образов и других выразительных средств произведении. В частности, представляется поучительным рассмотреть в этом аспекте «Легенду Сонной лощины», которая, по общему признанию, является наряду с «Рип ван Винклем» наиболее знаменитой новеллой Ирвинга, способствовавшей как развитию этого жанра в американской литературе, так и формированию ее важнейших тем и проблем. Можно присоединиться к мнению критика Р. Боуна, который писал, что основная тема новеллы является вместе с тем и центральной темой всей последующей литературы, а именно «неодолимое влияние материальных благ на воображение американцев». Справедливо отмечал также и другой литературовед Д. Риндж, что хотя Ирвинг и не создал таких обширных картин жизни, как Купер, тем не менее и в «Рипе» и в «Легенде» с неменьшей силой, чем в романах последнего, нашла символическое выражение тема противоречия между материальным прогрессом и нравственными потерями американского общества.
Начиная уже с ирвинговских времен, критики недооценивали воздействие национального фольклора на новеллистику и вообще на творчество писателя. Ирвинга неоднократно «уличали» в том, что сюжеты «Рип ван Винкля» и «Сонной лощины» были «списаны» с немецких источников, тогда еще неизвестных американским читателям. Это же утверждают в наши дни, хотя и в более мягкой и в «научной» форме, такие литературоведы, как Поучмен, Райхарт и некоторые другие.
Другая группа исследователей считает, что для создания этих новелл исключительно большую роль сыграли традиции американских эссе XVIII века, восходящих к английским очеркам школы Стиля и Аддисона. «Несомненно, что писатель, пишет например Е.М. Апенко, — создает эту новую для американской литературы форму повествования под влиянием кратких прозаических произведений, очень распространенных в европейской литературе того времени. Именно там находят писатель подтверждение своим поискам в области формы, и в этом состоит значение европейской литературы для творчества В. Ирвинга. Он использует уже хорошо освоенный европейскими писателями принцип построения повествования — выделение отдельного случая, как правило необычайного, приближающегося к фантастическому, сверхъестественному, заимствует многие сюжеты и мотивы». Такое суждение, в целом безусловно справедливое, тем не менее не учитывает воздействия мощных национальных фольклорных истоков на мотивы, сюжет, форму ирвинговских новелл, в частности «Легенды Сонной лощины».
Во вступительном очерке к «Книге эскизов» — «Автор о себе» — сам Ирвинг говорит о том, что использование местных сказаний было для него принципиально важным источником знаний и вдохновения: «Все свободные дни я проводил бродя по округе. Я познакомился со всеми местами, знаменитыми в истории или преданиях... Я посещал соседние поселки и изрядно пополнял свои знания, наблюдая за их обычаями и беседуя с местными мудрецами и великими людьми».
Что же касается непосредственного влияния устных преданий на интересующую нас новеллу, то достаточно прочитать ее, чтобы обратить внимание на многочисленные упоминания автором страшных легенд, которыми изобиловала Сонная лощина и которые имели самое прямое отношение к развитию событий и характеристике персонажей. Американский собиратель фольклора Томпсон в своей книге об устном народном творчестве жителей штата Нью-Йорк приводит много аналогичных легенд, которые циркулировали в долине реки Гудзон, и свидетельствует, что Ирвинг точно воспроизводил дух устных преданий этого края.
Главный герой новеллы — учитель Икабод Крейн, коннектикутский янки, пришедший в мирное голландское поселение на берегу Гудзона и возжаждавший богатого приданого местной красотки Катрины ван Тассель, был с позором изгнан из поселка своим более удачливым соперником Бромом Бонсоп, который нарядился для этой цели призраком Всадника без головы. Никакие немецкие и английские источники не в состоянии объяснить чисто американские коллизии и образы этой новеллы.
Янки, уроженцы Новой Англии, родины американской революции вызывали резко критическое отношение к себе у Вашингтона Ирвинга, что объясняется не какой-то «реакционностью» писателя, а тем, что именно там, в Новой Англии, в ее обитателях романтик Ирвинг видел наибольшее воплощение неприемлемого для него буржуазного духа, погони за наживой, забвения нравственных ценностей во имя материальных. Еще значительно раньше, в «Истории Нью-Йорка» писатель с осуждением отзывался о янки как о «предприимчивых молодчиках», действующих с «недопустимой беззастенчивостью». «Эти узурпаторы — янки укрепились в стране и подчиняют все интересам выгоды и обыденщины». Янки был для романтика Ирвинга типичным носителем норм американской буржуазной цивилизации, что полностью соответствовало также демократической фольклорной традиции в изображении этого персонажа, который был, в фольклорных произведениях, чаще всего, образом отрицательным, хотя как мы увидим, не всегда.
Образ янки, по словам известной американской фольклористки Констанс Рурк, был первым наиболее ранним образом устной словесности и уже к концу XVIII века стабилизировался в ней как тип хитрого, энергичного, красноречивого, корыстолюбивого пройдохи и превратился из региональной фигуры в национальную. «Янки, — пишет Рурк, — никогда не был ни пассивным типом, ни эдаким доморощенным философом, сидящим в каком-нибудь темном углу и изрекающим мудрые мысли перед притихшими слушателями», он всегда был на виду, главной чертой его характера было находиться «при деле». Другой исследователь Блустейн свидетельствует: «На протяжении первых десятилетий девятнадцатого века образ янки оказался неиссякаемым источником для публицистики, театральных и литературных произведений». Это же неоднократно подтверждал в своих трудах крупнейший современный американский фольклорист Дорсон.
В соответствии с присущей фольклору традиционной устойчивостью формул и характеристик янки внешне был крайне непривлекателен и всегда изображался в прозаических комических устных повестушках как «длинноногий», «длинношеий, худющий, долговязый, что твой вяз с облетевшими листьями», человек, который «выглядел так, будто порядочный ветер мог сбить его с ног, однако он был не хрупким, а изрядно крепким», «его походка была широкой, быстрой, неуклюжей».
Все это поразительно напоминает портрет Икабода Крейна: «Это был высокий, на редкость тощий и узкоплечий человек с большими руками и ногами: кисти рук вылезали на целую милю из рукавов, ступни легко могли бы сойти за лопаты, да и вся фигура его была положительно нескладная... Его можно было принять за пугало, сбежавшее с кукурузного поля».
Однако внешнее сходство фольклорного янки и Икабода — это только первичное свидетельство контакта ирвингской новеллы с фольклорным стереотипом. Характеристика поведения Крейна, его нравственного облика, сам конфликт между ним и Бонсом указывают на более глубокую зависимость новеллы от народного творчества.
При внешней непривлекательности образ янки в фольклоре не был однозначным, достойным лишь осуждения и осмеяния. Правда, его главной страстью чаще всего было стремление разбогатеть во что бы то ни стало, отсюда, его хитроватость, энергия, эгоизм, готовность заняться любым выгодным для себя делом; но вместе с тем, в других произведениях янки мог быть и простодушным, и веселым, и остроумным рассказчиком, вызывающим искреннюю симпатию. Следует вообще сказать, что всякий фольклорный образ не имеет такой конкретной определенности, как образ литературный: «Он возникает на основе суммы произведений определенного вида и принадлежит более жанру, чем отдельному произведению. Естественно, что фольклорный образ превращается скорее в некую обобщенную «жанровую» точку зрения на определенный круг явлений действительности, чем в индивидуализированный образ... Поэтому и характеристика этого фольклорного образа в каждом отдельном фольклорном произведении значительно меняется и во всяком случае варьируется... Сама возможность подобного варьирования фольклорного образа показывает, что он представляет собой «образ-маску», конкретизирующийся в каждом отдельном случае». Все это в полной мере относится к фольклорному образу Янки и его соотношению с образом Икабода Крейна. Ирвинг делает своего героя однозначно отрицательным, начиная с имени, которое в переводе с древнееврейского означает «бесчестный». У Икабода остается от фольклорного предшественника лишь жажда богатства. Уже упоминавшиеся фольклорные портретные характеристики здесь усиливаются, Чтобы подчеркнуть «прожорливость» вечно голодного Крейна, который был «обладателем отменного аппетита и, невзирая на худобу, отличался не меньшей, чем анаконда, способностью увеличиваться в объеме». Эти особенности учителя многократно повторяются в тексте, «накапливаются» и «развиваются». Когда он шел по склону холма, то «его можно было принять за сходящего на землю гения голода». На ферме Ван Тасселя «его прожорливое воображение» рисовало ему каждое животное — бегающего поросенка, гуся, утку, каждого голубя —в уже зажаренном виде, истекающим жиром на праздничном столе. Таким образом, чисто внешние фольклорные стереотипные признаки такие, как «худоба» долговязого янки, приобретают в новелле своего рода символический социальный оттенок, подчеркивающий ненасытность Икабода, его способность «сожрать» все вокруг себя. Отсюда и так называемая его любовь к Катрине. «Сердце его возжаждало наследницы этих богатств», оно было «покорено окончательно и бесповоротно» не самой красотой девушки, а именно лицезрением богатств ее отца, что автор подчеркивает, комически сливая в глазах Икабода описание прелестей Катрины с достоинствами фермы Ван Тасселя. И далее: «Его воображение захватила мысль о том, как легко можно было бы превратить их (богатства Ван Тасселя. — В. Ш.) в наличные деньги, а деньги вложить в бескрайние пространства дикой, пустынной земли и деревянные хоромы в каком-нибудь захолустье». Вполне вероятно, что это было первое в американской литературе изображение того, как на практике извращается «американская мечта», сводясь к чисто материальным целям и стимулам. Действительно, этот «интеллектуал», «книжник», который должен был бы стать носителем духовных ценностей в Сонной лощине, меньше всего думает о них во имя предвкушаемого им богатства. «Он предавался мечтам и представлял себе, как вскоре он скажет «прости» старому неприютному школьному зданию... как прогонит прочь от дверей незадачливого странствующего учителя, который дерзнет обратиться к нему со словом «собрат».
Конечно, такая заостренная интерпретация Икабода как носителя буржуазно-практического начала, как человека, попирающего нравственные ценности во имя материальных благ, как отступника от «американской мечты», ушла очень далеко от чисто комических портретов янки в произведениях народного творчества. Отсутствовал в произведениях фольклора и еще один чисто романтический мотив неприятия янки Ирвингом: страсть янки к «improvements» («улучшениям», «усовершенствованиям», «благоустройству»). Это понятие, ставшее в трактатах и художественных произведениях американских романтиков атрибутом буржуазной цивилизации, ее символом, было, например, объектом неоднократных инвектив в устах куперовского Кожаного Чулка. Но уже задолго до Купера Вашингтон Ирвинг в «Истории Нью-Йорка» едко указывал на то, что «благоустройство» (improvement) — вот любезное его (т. е. янки. — В. Ш.) сердцу увлечение». Несколько раз упоминается это слово с оттенком осуждения и в данном рассказе. Повторяю, что здесь Ирвинг вышел далеко за пределы мотивов, освоенных фольклором.
Однако, главный конфликт новеллы, конфликт между Крейном и Бромом Бонсом, равно как и сам образ Бонса, были подготовлены американской фольклорной традицией.
В своей уже упоминавшейся работе Констанс Рурк отмечает, что вслед за образом янки другой наиболее важной и ранней фигурой фольклора был житель глухомани, деревенщина, предшественник фронтирсмена и героя «небылиц» (tall-tales), детина, отличавшийся силой, мощью, огромными размерами, бесшабашный сорвиголова, неотесанный, но справедливый. Совершенно в духе таких историй изображает Ирвинг этого «дюжего, суматошного и буйного молодого человека... героя здешних мест, молва о подвигах и силе которого гремела в окрестностях». «Это был, — пишет автор, — широкоплечий мускулистый парень с короткими курчавыми волосами и грубоватыми, хотя и не лишенными некоторой приятности, веселым, задорным и одновременно наглым лицом. По причине геркулесовского сложения и огромной физической силы он получил прозвище Брома Бонса. Он пребывал во всегдашней готовности учинить драку или какую-нибудь забавную выходку, хотя, в сущности говоря, в нем было гораздо больше задора, чем злобы».
По словам литературоведа Д. Гофманна, автора книги «Форма и фабула в американской литературе», в произведениях фольклора такой персонаж всегда был враждебен янки и в сотнях устных историй он одерживал верх; чаще всего пугал мешающего ему в чем-нибудь янки до такой степени, что тот в панике бежал из этой округи. Конфликт между этими двумя типами, — говорит Гофманн, — был характернейшим конфликтом в произведениях фольклора, а затем сделался «важной темой нашей литературы, так же как и бесконечных народных побасенок на протяжении полутора столетий, равно как и в нашей национальной истории». Видимо, этот столь характерный для фольклора мотив первым ввел в американскую литературу Вашингтон Ирвинг, причем симпатии его, как и в аналогичных ситуациях в народных произведениях, целиком на стороне Бонса, который при всей своей «безграничной грубости» несравненно более человечен и искренне любит саму Катрину, а не ее богатство. «Именно Ирвинг, а не Лонгстрит и не Марк Твен, впервые наткнулся на типичную модель американского юмора», явно предвосхитив этим юмористов второй половины XIX века, в отношении связей которых с фольклором все исследователи единодушны.
В произведениях фольклора, в повестушках о столкновении подобных двух персонажей справедливость всегда торжествовала и история замыкалась собственно данной победой и не нуждалась в том, что в теории новеллы называется «die Nachgeschichte». Однако Ирвинг уже не мог закончить свою новеллу таким благополучным истинно фольклорно-сказочным концом, ибо в соответствии с его романтическим мировоззрением в его произведениях, входящих в «Книгу эскизов», звучит явная тема обреченности человеческого, доброго, патриархального начал, беспощадного наступления антигуманного, жестокого мира дельцов и политиканов (особенно явственно это настроение ощущается, наряду с «Легендой Сонной лощины», и в «Рип ван Винкле»), Поэтому его Икабод, хотя и терпит поражение в Сонной лощине, которая остается последним оплотом патриархальных нравственных ценностей, тем не менее в итоге отнюдь не проигрывает жизненной битвы: бежав в город, он быстро идет в гору, становится адвокатом, политиканом и, наконец, мировым судьей, то есть носителем официального юридического закона. Таким образом, в противоположность традиционной инертности фольклорной поэтики, Ирвинг, опираясь на последнюю, тем не менее (в этом признак всякого индивидуального творчества), стремится, исходя из своей идейно-художественной позиции, к иному, оппозиционному к традиционно-фольклорному финалу решению конфликта: страшная ночная встреча Икабода с Всадником без головы оборачивается комедией, а изгнанный янки процветает в условиях города и «improvements».
Таким образом, связь творчества Ирвинга с американским фольклором очевидна. Вместе с тем, поскольку фольклорный элемент в его произведениях был далеко не единственным компонентом, связь эта отнюдь не означала утраты нм своего эстетического суверенитета. Опираясь на темы, образы, мотивы и выразительные средства фольклора, Ирвинг, естественно, не мог брать фольклорные элементы в тех подчас примитивных формах, в каких они были закреплены в фольклоре. Писатель впитал английскую литературную и философскую традицию, опыт немецких романтиков, наследие — пусть и недостаточно значительное — своих национальных предшественников в литературе, достижения Гудзоновскои школы живописи и многое другое, что было совершенно чуждо безвестным творцам фольклорных повестушек. Именно это и позволило ему «выявить такие возможности фольклорных изобразительных средств, которые даже в самом фольклоре не могли по-настоящему проявиться».
Из всего огромного наследия Ирвинга лишь несколько образов (Рип ван Винкль, Икабод Крейн, Бром Боне) остались не только фактом истории американской литературы, но сделались классическими, вечными для нее, ибо в них были выражены типичные национальные черты, созданы подлинно национальные характеры. И именно в этом аспекте прежде всего проявилось воздействие устного народного творчества на этого писателя, так же как и в сюжетных и композиционных структурах, и в жанровой традиции.
Л-ра: Национальная специфика произведений зарубежной литературы ХIХ-ХХ веков. – Иваново, 1982. – С. 30-39.
Произведения
Критика
