Уильям Сьюард Берроуз. Моё образование (Книга Cнов)
(Отрывок)
Майклу Эмертону
18 января 1966 г. - 4 ноября 1992 г.
Я не давал покоя городу твоих снов, невидимый и
настойчивый, точно терновый пожар на ветру.
Сен-Жон Перс, "Анабасис"
БЛАГОДАРНОСТИ
Благодарю Джима МакКрэри, который на протяжении нескольких лет тщательно расшифровывал эти тексты по множеству поспешных заметок на обрывках бумаги, каталожных карточках и страницах, напечатанных одной рукой. Также благодарю Дэвида Оли, тоже участвовавшего в расшифровке; Джеймса Грауэрхольца, который по мере накопления машинописных черновиков собирал их в папки, становившиеся все толще, рецензировал и редактировал окончательную работу; и Дэвиду Стэнфорду, который терпеливо подталкивал и поощрял меня к завершению этой книги.
Аэропорт. Точно школьная пьеса, старатель-но передающая призрачную атмосферу. На сцене - один конторский стол, за ним серая женщина с холодным восковым лицом межгалактического бюрократа. Она одета в серо-голубую форму. Издалека - шум аэропорта, размытый, невнятный, затем вдруг - громкий и ясный. "Рейс шестьдесят девять откладывается..." Помехи... затихают вдали... "Рейс..."
По одну сторону стола стоят трое мужчин, радостно ухмыляясь от того, что им предстоит отправиться в свои места назначения. Когда я у стола называю себя, женщина произносит: "Вы еще не получили своего образования".
Этот сон мне приснился приблизительно тридцать пять лет назад, вскоре после публикации "Голого завтрака" в издательстве "Олимпия-Пресс" в Париже, в 1959 году.
Припоминаю карикатуру в журнале "Нью-Йоркер" много лет назад. Четверо мужчин сидят за столом со стаканами, и один все время порывается рассказать свой сон: "Ты тоже в нем был, Эл, ты был такой беленькой собачкой в пасхальной шляпке. Ха-ха-ха... Смешно, правда?" Эл так не считает. Похоже, он бы воткнул в глотку сновидцу разбитый стакан, не будь он кастратом с карикатуры "Нью-Йоркера".
Много лет я задавал себе вопрос, почему часто сны так скучны в пересказе, а сегодня утром я нашел ответ, и он очень прост, - как и большинство ответов, вы его уже знаете: Вне контекста... как чучело, установленное в банковском зале.
Традиционный сон, одобряемый психоанализом, явно или по очевидной ассоциации соотносится с бодрствующей жизнью сновидца, с известными ему местами и людьми, с его страстями, желаниями и навязчивыми идеями. Такие сны заражают особым отсутствием интереса. Они так же скучны и банальны, как и сам средний сновидец. Судя же по моему опыту, существует особый класс сновидений, которые вовсе не являются снами, но практически так же реальны, как и так называемая бодрствующая жизнь; в двух примерах, которые я сейчас приведу, сны эти совершенно неизвестны с точки зрения моего опыта бодрствования, но если можно как-то определять степень реальности, то они более реальны благодаря воздействию незнакомых сцен, мест, действующих лиц и даже запахов.
Эта два не-сна к тому же уникальны в моем опыте сновидения. Оба они -о полетах, но отличаются от прочих моих снов о полетах. В большинстве их я нахожу какой-то высокий утес или здание и спархиваю с него, зная, что это сон, что я не упаду и не разобьюсь. В другом сне о полете я бью руками и с неким усилием умудряюсь набрать высоту в пятнадцать-двадцать футов. В третьей разновидности такого сна меня с большой скоростью реактивно проносит по небу. В двух нижеследующих снах я обнаруживаю, что стал легче воздуха. Я взмываю в воздух, контролируя как свое направление, так и скорость.
Я нахожусь в комнате с высоким потолком, в одной стене которой -дверь. Комната наполнена светом, чувствуется, что она открыта и просторна. Я взлетаю к потолку, толчками перемещаюсь к двери и наружу. Над комнатой располагается веранда или балкон, и я теперь нахожусь под этой верандой, футах в тридцати от земли. Я вылетаю из-под веранды и набираю скорость в каком-то направлении.
Приземляюсь на подиуме, открывающемся влево. Проходя по нему, в конце дорожки я вижу дверь около шести футов в ширину и восьми в высоту. Перед нею что-то делает мальчик в сером тренировочном костюме. Мне не видно, что именно, - он стоит ко мне спиной. Я чувствую, что он враждебно ко мне настроен, но мне совершенно наплевать. Дверь открывается, и выходит мужчина. На нем очень темный синий костюм в узкую полоску, галстук. У него черные усы. Он смотрит на меня без малейших признаков дружелюбия или враждебности. Просто отмечает мое присутствие. Такого человека я никогда раньше не видел. Слева от меня - канава футах в тридцати под рампой, на которой я стою. За нею - какие-то сосны и, похоже, кладбище... гробницы с надписями, вытесанными в белом камне...
Спустись я туда (простите - пора просыпаться...), я мог бы обнаружить на каком-нибудь барельефе свое имя - как на церковном витраже в Ситронелле, Алабама:
ПОСВЯЩЕНО ПАМЯТИ
УИЛЬЯМА СЪЮАРДА БЕРРОУЗА
Мой дед, которого я, конечно, никогда не видел, умер здесь, в Ситронелле в сорок один год от туберкулеза.
Прекрасная гробница пуста.
Город сер и улицы пусты. Я стою перед гостиницей, и мне видна улица до самого перекрестка, какие-то рекламные щиты на кирпичной стене. Единственный свет в городе - непосредственно перед отелем, желтая клякса, компромисс, подразумеваемый самим замыслом гостиницы: места для путешественников оттуда, где имеется желтый свет. Как бар в мусульманской стране. Физики уверяют нас, что превзойти скорость света не может ничто...
Вероятно, это - то место, которое в гонке не участвует. Нейтральное безвременное внепространственное место теней. Я могу парить в воздухе, поскольку здесь нет притяжения. Значит, оно - на другом конце спектра, противоположном черной дыре, где гравитация даже свет удерживает своим неизмеримо сжатым весом. Я обнаруживаю, что могу левитировать прямо над тротуаром перед гостиницей, и я знаю, что это не сон, что я в самом деле отрываюсь от земли и уже набираю скорость над гостиницей, в которой - пять этажей, выходит, я в пятистах футах над тротуаром. Я снова опускаюсь перед крыльцом, а улицы по-прежнему пусты, и никто меня не видит. Затем в гостиницу входит полная женщина в платье с коротким рукавом, ее руки обнажены по самые плечи, и я слегка подталкиваю ее ногой, но она меня не замечает. Я взмываю вверх перед входом в отель и следую за ней внутрь, а из комнаты в глубине вестибюля выходит ее муж. Он - Погодный Полицай. Я сообщаю ему, что кто-то сейчас пихнул его жену, потому что у нее голые руки, а нравы здесь - очень пуританские. Он соглашается, и я поднимаюсь к себе на пятый этаж. Потолок в номере - из металлической фольги, на которой отпечатаны белым концентрические узоры, вроде тех, что можно увидеть в старых гостиницах и кафетериях, кровать - узкая, с железной рамой, выкрашенной в темно-коричневый цвет. Я подлетаю вверх, ударяюсь о потолок и вижу эти узоры, отпечатанные на фольге. Потом опускаюсь и подымаюсь еще раз, и оказываюсь перед зеркалом, но когда я левитирую, то своего отражения в зеркале мне не видно. Затем в номер входит горничная с графином какой-то желтоватой жидкости и кувшином чего-то горячего. Я говорю ей, что ничего не заказывал, но это - любезность гостиницы. Жидкости испускают кислый химический запах, определенно неприятный. Затем входит особенно уродливая женщина - выпирающий лоб, жирные руки, вдавленное лицо, поистине отвратительная. Следом за нею - двое мужчин, начинают ковыряться с электрическим приспособлением в изножье кровати. Что-то вроде кондиционера воздуха, но он выглядит устаревшим и в нерабочем состоянии.
Запах, исходивший из графина и кувшина, - я совершенно не могу опознать его. Кислая химическая вонь, которая также разносилась вокруг этой уродливой женщины и, на самом деле, пропитывает всю комнату и всю гостиницу. Может быть, она исходит из этого электрического аппарата, присобаченного к кровати. Запах - неорганический и в то же время кислый запах гнили, вроде испорченного воздуха.
Выхожу в окно - посмотреть представление, рекламу которого заметил на щите, и кто-то говорит мне, что шоу сюда еще не доехало. Сейчас идет другой спектакль. Название я забыл. Я боюсь проснуться на этой кровати и обнаружить, что это всего лишь сон. Затем просыпаюсь в своей постели в Лоуренсе и осознаю, что сон в сером пустом городе - реальнее, чем моя реальная жизнь здесь, в Лоуренсе.
Рядом с нами разбили лагерь какие-то инопланетяне в синих джинсовых костюмах - думаю, марсиане, - и я иду к ним в гости. Они, кажется, достаточно дружелюбны, и один снимает с себя всю одежду: от шеи он -сплошная колонна кости и больше ничего, если не считать таза. Он говорит: "Ну, у меня-то на самом деле тело индюшачье".
Это уж точно, на фиг.
Я чувствую в своей ноге жар, опускаю взгляд - под мой ботинок, ближе к пальцам, подсунута тлеющая сигарета. Кто-то устроил мне "велосипед". Вытащив сигарету, я разламываю ее - она как раковина моллюска, со щупальцами внутри. Тем не менее - неподвижная и неживая.
Возникающие мысли осязаемы, словно дымка, поднимающаяся от страниц "Пленника любви" Жана Жене.
Я никогда не чувствовал себя близким ни одному делу или народу, поэтому с расстояния своего непонимания завидую тем, кто говорит: "мой народ". Евреи, черные, палестинцы, китайцы... Однако присоединиться к любой подобной совокупности будет актом наглого дилетантизма, который мне ни за что не довести до конца. Меня немедленно сочтут самозванцем и определят как шпиона. Афера будет им видна как на ладони. Я - худший на свете лжец, но не из принципов собственной цельности, а из-за фундаментальной неспособности лгать. Лжи просто нет во мне - как нет и истины. Я никогда не смог бы стать ни политиком, ни жуликом, а из всех людей полным моим противоречием являются белые англосаксонские протестанты, среди которых я вырос.
Айви Ли, эксперт по связям с общественностью семейства Рокфеллер, был моим дядькой. И он возненавидел меня с первого взгляда. Его сын Джеймс до сих пор говорит обо мне не иначе, как "тот самый сукин сын!" - тем тоном, которым израильтяне поминают доктора Менгеле, поскольку им так и не удалось его отыскать. Он Мендель или Менгле? Никогда не могу правильно имени запомнить. Почему? Потому что у меня самого нет имени. А вершители судеб решили, что мне не будет дозволено извлекать выгоду из псевдонима. Моя последняя доля наследства из состояния Берроузов составила 10.000 долларов. И в то время пришлась очень кстати.
Жене озабочен предательством - концепцией для меня бессмысленной, вроде патриотизма. Мне нечего и некого предавать, и, следовательно, я неисправимо честен.
Моя преступная деятельность (минимальная, не беспокойтесь) была столь же безнадежно неумела, как и усилия сохранить работу в рекламном агентстве или какую бы то ни было постоянную работу вообще.
Биография Теда Моргана(2) начинается с одного неверного в корне представления: Литературный Изгой. Для того чтобы стать изгоем, сначала нужно иметь какую-то опору в законности и порядке, от которой впоследствии отказаться и бежать. У меня никогда такой опоры не было. У меня никогда не было места, которое я мог бы назвать домом, и которое значило бы больше, чем ключ от здания, квартиры или гостиничного номера. Такая позиция или отсутствие позиции совершенно непостижимы для французского аристократа, вроде Санша де Грамона. Поскольку аристократ формируется, ограничивается и определяется клочком земли, из которого происходит. Аристократ, землевладелец - в еще больше степени, нежели крестьянин, который этот клочок возделывает. Фермер может с земли уйти. Аристократ может сменить себе имя, но землю он всегда будет носить в себе. Когда речь зашла о черных дырах, Санш сказал: "Хотел бы я знать, какая там кухня". А я подумал: "Да ты в самом деле приземленный". Кухня! У тех инопланетян, с которыми вступили в контакт, кажется, вообще нет желудка.
Инопланетянин ли я? Если я чужак, то от чего именно отчужден? Быть может, мой дом - тот город сна, более реальный, чем моя так называемая бодрствующая жизнь, именно потому, что он не имеет никакого отношения к бодрствующей жизни. В гостиничном номере я боялся, что проснусь и пойму, что все это - сон, моя способность к левитации, но боялся же я проснуться в той постели той гостиницы, а не в своей комнате в Лоуренсе. Серая дымка окутывает весь город, где нет различимого источника света, но мне видно все на довольно приличном расстоянии. Сумеречная дымка, никак не связанная с временем суток. Фактически, и времени здесь нет. Отвратительная женщина, вошедшая ко мне в номер, всегда была отвратительной, она стала такой не от старости и не от течения времени.
Брайон Гайсин(3) был единственным человеком, которого я уважал. Одним из его качеств, вызывавших мое уважение, был неизменный и поразительный такт, - а это одна из причин, по которой высший свет от него отгораживался и не доверял ему. У него не было права превосходить их в хороших манерах. Однако "общественно выдающиеся личности" изолировали себя от источников такта - проницательности и понимания. Встретив незнакомого человека, он или, скорее, она немедленно постараются определить "общественное положение" незнакомца. Нет более унизительной силы, чем снобизм - женский принцип в его самом жестоком и сучьем проявлении. Ах, как миссис Светской нравится видеть, когда мистер Неподобающий ерзает, стоит ей лишь несколькими словами нужным тоном... "Как, вы сказали, вас зовут?"... донести "социальное превосходство", или слегка приподнятой бровью, или почти неощутимым отвращением: "Жуткая ползучая тварь, как пробралась ты в мою гостиную?"
Эта отвратительная болезнь духа до сих пор отравляет воздух Англии -ее с готовностью импортировали в 1890-х годах Четыре Сотни(4). Внушительная часть их пошла ко дну вместе с "Титаником". Мистер Вандербильт или кто-то вроде него, вместе со своим камердинером надели парадные костюмы и сказали: "Будет тонуть, как джентльмены". Однако, стюард-итальянец нацепил женское платье и удрал в первой же шлюпке, а полковник Клинч Смит, старый вояка, уцепился за курятник и выжил.
Вот такая игра идет по всей Планете Земля. Восхищаясь ослепительной невинностью антигероя - капитана корабля, влезающего в женское платье и спасающегося в первой шлюпке, - в реальной опасности я бы, вероятно, отреагировал с похвальной самоотверженностью, выбрав, то есть, самый легкий путь - легкий для того, у кого нет ясно обозначенного "я", которое следует ставить превыше остальных соображений.
Жене озабочен предательством. Что же касается меня, то мне нечего и некого предавать. В "Пленнике любви" проницательный черный офицер из Судана по имени Мубарак говорит Жене: "Израильские солдаты молоды. Вы были бы рады оказаться с ними? Сдается, они бы к вам очень хорошо отнеслись".
Что же касается moi(5), то мне не было бы разницы, с чьей стороны оказаться. (С, а не на.) Я вижу ценность в обеих. Но когда дело доходит до ситуации в Южной Африке, для меня возможна только одна сторона. Почему бы черным не поумнеть и не начать пользоваться химическим и биологическим оружием? Вообразите снадобье, превращающее белых в черных - вроде того белого в Йоханнесбурге, которого искусали пчелы, и он весь распух и почернел, поэтому его отвезли в больницу для черномазых, а он пришел в себя и заорал: "Куда это я попал, черная сволочь?"
И вот вам, молодые львы, рецепт ботулизма, которым с большим успехом пользовался Панчо Вилла(6) против федеральных войск в Мексике:
Наполните канистру для воды под завязку свежесваренной и процеженной зеленой фасолью. Закройте и поставьте в сторонку на несколько дней. Затем добавляются несколько ломтиков сгнившей свинины, и канистра наглухо завинчивается. В землю закапываются десять таких инкубаторов. Через семь дней большая их часть вздуется, что будет признаком процветающей культуры ботулизма.
Можно мазать на любые фрукты, мясо или овощи, наносить на колючий кустарник или осколки стекла. Партизанские детишки прицельно забрасывали часовых глиняными обломками или обсидиановым щебнем с острыми краями, которые обмакивали в ботулизм. Немного изобретательности. Существует множество способов и так мало нужно для того, чтобы сделать Большую Работу. Женщина открыла банку домашней фасоли. Положила одну фасолину в рот, выплюнула и прополоскала рот дезинфицирующей жидкостью. Через три дня умерла от отравления ботулизмом.
Произведения
Критика
