Робертсон Дейвис. Мятежные ангелы
Е. Любимова
В романах «Пятый за сценой» (1970), «Мантикора» (1973), «Мир чудес» (1975), сложившихся в трилогию, Дейвис предпринял попытку соединить интеллектуальную насыщенность европейской прозы первой половины нашего столетия (в этой связи вспоминаются имена Т. Манна и Г. Гессе) с сатирическими бытовыми зарисовками в духе С. Ликока,, экскурсы в различные сферы науки и искусства — с занимательной фабулой. Отступления в область истории религии или рассуждения об уходящих в глубь веков традициях магов-иллюзионистов не разрушали, а, напротив, обогащали ткань повествования.
Персонажей нового романа писателя — филологов и историков, философов и физиологов — объединяет всепоглощающая страсть к изучению европейского средневековья, а точнее — культурно-исторической общности XII-XVI вв. Литературовед Клемент Холльер, самозабвенно работающий над исследованием «Рабле и его время», и его ученица Мария Теотоки воспринимают тогдашний духовный мир как подобие огромной, захватывающей книги: добрая половина глав в ней еще не расшифрована, прочитаны и прокомментированы лишь фрагменты — яркие, необходимые для понимания специфики эпохи, но все же фрагменты. Что же касается философско-психологического кода для расшифровки тайн этого далекого времени, то его, по глубокому убеждению Холлера, нужно искать... в современности. Ведь и поныне живут знахари и ворожеи, предсказательницы и гадалки, люди с поистине «средневековым», как он считает, мышлением, не разъеденным «ржавчиной» буржуазного рационализма.
Герои романа, впрочем, и сами существуют словно в двух временных измерениях — то в келье ученого монаха, то в университетской микросреде Торонто 1980 года. По-человечески из них наибольшую симпатию вызывают Мария Теотоки и преподаватель теологии преподобный Саймон Даркур (недаром функции повествователей поручены именно им), а с определенными оговорками — и Холльер (признавая фанатичную целеустремленность ученого, Дейвис не склонен прощать ему ни душевной холодности, ни психологической слепоты), и Джон Парлабан — этот «блудный сын» университетской общины, некогда подававший большие надежды, но так и не состоявшийся исследователь, в прошлом монах, а в настоящем — изгой, возмечтавший о славе «писателя века», «нового Джойса», человек неглупый, наблюдательный, но болезненно надломленный, и светило канадской физиологии Озиас Фроатс, помешанный на экспериментах с экскрементами... Университетская элита Торонто в глазах писателя — некий модернизированный вариант средневекового монашеского ордена. Все, что происходит за стенами университета — этой «волшебной горы» дейвисовских персонажей, — расценивается ими как пестрая и любопытная, но неизбежно чужая реальность. Между тем с этой чужой реальностью: бытом и нравами деловых кругов, красочно-экзотической родней Марии Теотоки — им предстоит не однажды столкнуться; и замкнутый университетский мирок предстанет на фоне более широких сфер современной канадской действительности.
...После смерти профессора Фрэнсиса Корниша — библиофила, коллекционера картин, покровителя малоизвестных национальных художников — остались тома редчайших книг, полотна Ренуара и Модильяни, партитуры опер, которые он завещал университетской библиотеке, картинной галерее Торонто и городскому музею музыки. Холльер, Даркур и историк средневековой литературы Уркарт Маквэриш — единственный персонаж, выполненный в черном цвете, без оттенков, — со смешанным чувством досады (приходится отрываться от срочных дел) и азарта первооткрывателей (кто знает, какие сокровища обнаружатся в груде книг) принимаются за кропотливый разбор.
Холльер настроен мрачно: работа над исследованием явно зашла в тупик, не хватает фактов, концепции «повисают в воздухе». Не помогают и материалы, собранные Марией, да и вообще ее постоянное присутствие, ее догадки и гипотезы, ее готовность беспрекословно исполнять любые поручения раздражают его. Он хотел бы забыть об их любовном эпизоде (впрочем, какой это эпизод — скорее, минутная разрядка усталого ученого). В довершение всего его окончательно выводит из равновесия неожиданное появление Парлабана, сбежавшего из монастыря, бездомного, обнищавшего, озлобленного. Парлабан по-хозяйски располагается в университетских апартаментах Холльера, где разрешено заниматься и Марии, мешает девушке, не дает сосредоточиться, расспрашивает о родителях, беспрестанно поддразнивает. Мария не склонна принимать Парлабана всерьез, но одна его фраза заставляет ее задуматься.
«Каждый ученый должен помнить о своем происхождении, о национальных корнях. Пренебрежение недопустимо. Рано или поздно кровь отомстит за себя», — убежденно говорит Парлабан. Дочь поляка и венгерской цыганки, Мария Теотоки стесняется и своей броской красоты, и вспышек бурного темперамента. Вытравить из себя инстинктивное, «цыганское», стать стопроцентной молодой интеллектуалкой — такова цель Марии. Тогда, надеется она, Холльер заметит то, чего, казалось бы, нельзя не заметить, — ее преданную любовь к нему. Образ Марии в начале книги кажется сознательно идеализированным — она хороша собой, умна, прилежна, настойчива, в нее влюблены все... кроме Холльера; словом, само совершенство. По мере развития действия писатель не без лукавства обнаруживает «оборотную сторону» достоинств героини — запальчивость и прямолинейность. Когда Холльер просит Марию пригласить его в гости, ее радость (она так долго ждала этого часа) быстро сменяется смущением и ужасом: что будет, когда он увидит ее мать — эксцентричную Орагу Лаутаро, сочетающую в себе наивную хитрость и неуправляемую стихийность цыганской натуры.
Визиту Холльера предшествуют вконец дезориентирующие героя события. Коллекция Корниша разобрана, и членам комиссии в награду за труды предлагается приобрести для себя на память по одной из реликвий. Жребий брошен, и — насмешка судьбы — драгоценная рукопись письма Парацельса к Рабле достается не Холльеру, а Маквэришу. Холльер, подобно своим любимым средневековым чародеям, готов наслать порчу на коллегу...
А чуть позже, разгадав «пунктик» ученого, мать Марии с наслаждением (провела образованного простака!) разыгрывает перед ним спектакль: входит в роль ворожеи и гадает ему на картах, а заодно, уже не шутя, раскрывает секрет «бумари» — уникального способа починки сломанных музыкальных инструментов. В ее мансарде стройными рядами стоят запеленутые, как младенцы, надтреснутые виолончели и скрипки с порванными струнами. В таком состоянии, доверительно сообщает она, их нужно продержать около года, затем окропить мочой (пристрастие Дейвиса к живописанию продуктов распада, пусть и ассоциирующееся с раблезианским юмором, подчас грешит откровенным натурализмом), слегка подремонтировать, и они оживают. Тайна «бумари», передающаяся в роду Лаутаро — оседлых цыган, музыкантов и настройщиков — из поколения в поколение, привлекает в ее особняк знаменитых исполнителей со всех концов света» принося семье немалый доход. Практичная, хорошо адаптировавшаяся к прозаической логике деловых отношений в Канаде наших дней венгерская цыганка Орага Лаутаро упорно отказывается «вписаться» в наивную культурологическую схему Холльера, хотя в ее натуре продолжают жить и убежденность во всемогуществе магии, и вера в силу заклятия.
К середине романа на первый план выступает дотоле остававшийся в тени преподобный Саймон Даркур. Этот благодушный пиквикообразный толстяк, добросовестный регистратор, а точнее, летописец университетских происшествий, любящий со вкусом посмаковать духовную пищу и, само собой разумеется, пищу земную, внезапно с юношеской безоглядностью влюбляется в Марию, делает ей предложение — и получает отказ. Тем временем Джон Парлабан завершает свою «философскую автобиографию», отрывки из которой — претенциозные, логически бессвязные, — увы, вгоняют в сон не одного беднягу Даркура. Живет он теперь у Маквэриша — на роли приживала, дворецкого, шута и участника сомнительных, забав последнего. Переодевшись в женские платья и сплетничая, как захолустные кумушки, они коротают вечера, пока наконец сырой ноябрьской ночью затянувшийся маскарад не кончается: Парлабан убивает Маквэриша (орудием убийства служат средневековые вязальные спицы с заостренными краями), отправляет Холльеру по почте письмо Парацельса и, дописав заключительную главу автобиографии, принимает яд. Ставший обладателем бесценного документа, Холльер торжествует, но недолго: выясняется, что по завещанию письмо должно перейти в руки племянника покойного коллекционера Артура.
Банкир и делец Артур Корниш во всем противопоставлен рефлектирующим героям романа. Человек действия со стандартизированно-профессиональной психологией, он безразличен Даркуру, Марии до поры кажется приятным собеседником, не более. Интерес девушки к Артуру Корнишу пробуждается после концерта венгерского пианиста, когда, к ее изумлению, он повторяет слова своего антипода Парлабана о «национальных корнях». «Не могли же сговориться такие разные и вдобавок незнакомые люди, — размышляет она, — значит, доля истины в их высказываниях есть, судьбу не переспоришь». К тому же, как выясняется далее, и Даркур, и она сама воспринимали «молодого Корниша» поверхностно, по шаблону: он отнюдь, не столь прагматичен, у него незаурядный художественный вкус, он тонкий знаток музыки, в будущем намерен употребить солидную сумму на пропаганду канадского искусства в Европе. Объясняясь Марии в любви, Артур в отличие от красноречивого Даркура ограничивается полунасмешливой репликой: «Мы хорошо уживемся, малышка, а все прочее — ерунда». Что ж, по-своему, по-житейски, Корниш прав: Мария Теотоки устала и от тирад Холльера, и от диктата деятельной мамаши, и от излияний Даркура. Без колебаний, но и без особых чувств («главное — взаимопонимание») она соглашается стать женой Корниша. Финальная сцена «Мятежных ангелов» — их бракосочетание, то есть союз науки с «просвещенным» капиталом, — откровенно стилизована под «хэппи-энд» старого голливудского фильма: рыдают цыганские скрипки, блестит золотое ожерелье матери-цыганки, слезы радости навертываются на глаза бесшабашного забулдыги — дядюшки Марии, Ерко. С банальностью свадебных эпизодов контрастирует лишь горькая и недоуменная улыбка вечного холостяка Саймонам Даркура.
К сожалению, интеллектуальная нагрузка, связанная с профессиональной принадлежностью персонажей, пафос проникновения в историю, одушевляющий их научные занятия, зачастую не обретают достаточно весомой опоры в мотивировках их бытового поведения, оставаясь чужеродным элементом в общей, весьма традиционной структуре нравоописательной сатиры из жизни университетских кругов. Закрывая книгу, задаешься вопросом: стоило ли подвергать героев суровым испытаниям, если в результате их: прокламируемая «мятежность» свелась к будоражащим воображение игрой?
Л-ра: Современная художественная литература за рубежом. – Москва, 1984. – Вып. 1. – С. 54-56.
Произведения
Критика
