Трансформация «просветительской прогулки» в «Замогильных записках» Ф.-Р. де Шатобриана
А. В. Попова
Прогулка как литературный жанр находится на периферии отечественной литературоведческой науки. Во Франции исследования на эту тему появились в последнее десятилетие прошлого века (сборник «Promenade et écriture» под редакцией А. Монтандона). Для нас важно изучение прогулки как особого типа интеллектуальной деятельности в ее соотношении со специфическим типом ментальности, формирующемся в ту или иную эпоху. В частности, представляют интерес трансформация просветительского мировоззрения в творчестве Ф.-Р. де Шатобриана и вызревание романтических идей, воплотившихся, в том числе, и в способе освоения окружающей действительности, одной из разновидностей которого является прогулка. На материале «Замогильных записок» можно проследить, как под влиянием романтической эстетики эволюционирует традиция «просветительской прогулки», которая, сохраняя некоторые формальные признаки, приобретает иное внутреннее содержание, порождаемое новой эпохой.
Прогулка как форма времяпрепровождения в новое время достигает пика своей популярности в середине 18 века. Домашний врач Вольтера, Троншен, рекомендует ее знати в качестве полезного и необременительного занятия и в короткое время этот род физической деятельности становится массовым, получив название по фамилии своего «изобретателя» - «tronchiner». Придя на смену галантным празднествам предшествующей эпохи, гулянию, которое предполагало беспечное фланирование городскими улицами, прогулка на лоне природы стала неким символом «интеллектуальной свободы и нравственной независимости». Как культурный, нравственный и интеллектуальный феномен она входит в литературу, где осмысляется в произведениях писателей, просветителей и сентименталистов: «Прогулка скептика» Дидро (1746), «Прогулки одинокого мечтателя» Руссо (1782), «Прогулки городского мечтателя» С. Мерсье и Ретифа де Ла Бретонна. Своеобразным итогом исследования этой темы стала книга немецкого ученика просветителей К.-Г. Шелле «Искусство прогуливаться», вышедшая в свет в 1802 году. Перекочевав из повседневной жизни в литературу, прогулка оформляется в самостоятельный жанр, в котором воплотилось мировосприятие, свойственное XVIII веку: стремление к исследованию и освоению окружающей действительности, склонность к философским размышлениям и дискуссиям, интерес к природе, страсть к перемене мест.
Современные французские литературоведы выделяют ряд типологических признаков прогулки эпохи Просвещения:
быстрота (использование средств передвижения);
линейность;
импровизированность;
наличие цели (визит, гербарий);
сельский ландшафт;
свежий воздух;
пространственная центростремительность;
удовольствие от ходьбы;
философичность (сократовская традиция);
независимость (интеллектуальная и нравственная свобода);
мечтательность (rêverie).
У разных авторов доминирующими оказываются разные признаки в зависимости от художественных задач, идеологических установок и особенностей личности писателей. Для Дидро загородная прогулка - прежде всего стимул для философских размышлений, а окружающие просторы символизируют свободу и широту мысли, не стесненной рамками салона. В «Прогулках скептика» он создает своего рода «местную философию» («philosophie locale»): каждому пейзажу соответствует своя точка зрения и свой тип мышления. Свежий воздух, удовольствие от ходьбы составляют приятное дополнение к интеллектуальной беседе («Салон 1767 года»),
Руссо предпочитает укромные уголки природы, где можно предаваться мечтам и воспоминаниям, навеянным сиюминутными впечатлениями. Для него прогулка - это возможность хоть на время уйти от ранящих его людей и обстоятельств. При всей произвольности маршрута, избираемого «одиноким мечтателем», его прогулки не лишены и определенной практической цели - он спешит к своей «дорогой маменьке», исследует остров Сен-Пьер, условно разделив его на «маленькие квадраты», или собирает гербарий. Он не прочь «немного погулять на террасе и подышать там свежим воздухом» вместе с веселой компанией, но особенное удовольствие Руссо получает от пеших прогулок по сельской местности. «Ходьба таит в себе нечто такое, что оживляет и заостряет мои мысли; я почти совсем не могу думать сидя на месте», - признается он в Книге четвертой «Исповеди».
Отличительная особенность прогулок у Руссо - состояние мечтательности, в которое он погружается и которое сам определяет как «сладостное мечтанье» («douce ricverie»). Это, по словам писателя, «ощущение существованья, освобожденное от всех других впечатлений, представляет само по себе драгоценное чувство удовлетворенности и покоя, которого одного было бы достаточно, чтобы сделать это существованье милым и радостным». Во французской литературе конца ХVIII века описание этого состояния получило широкое распространение. В Книге второй «Гармоний природы» Бернарден де Сен-Пьер изображает чувства, идентичные тем, которые охватывают героя «Прогулок одинокого мечтателя» на песчаном берегу озера в час заката; Фонтан тоже упоминает о неком состоянии экстаза, в которое погружается во время прогулки лирический герой его поэмы «Наваррский лес».
В творчестве Шатобриана прогулка как самостоятельный жанр не представлена, но мотив прогулки встречается часто. В «Замогильных записках» одна из глав 30-й книги, повествующей о пребывании автора в Риме, называется «Прогулки», в заголовках глав из книг 3-й и 36-й также отдельно упомянута прогулка. Именно во время знаменитой прогулки в парке Монбуассье Шатобриан слышит то самое «щебетанье певчего дрозда», напомнившее ему о юности и побудившее его взяться за перо.
Прогулка - неотъемлемый элемент образа жизни писателя, что подтверждается частотой, с которой встречаются упоминания о ней в мемуарах. Купив в 1807 году домик в Волчьей долине, Шатобриан, не дожидаясь окончания ремонтных работ, перебирается туда и собственноручно приступает к посадке деревьев. Прогуливаясь по аллеям, он мечтает о будущем парке. В первой главе первой книги писатель упоминает о специальной дорожке для прогулок, которую собирается удлинить, присоединив к своей вотчине опушку окружающего ее леса. Он гуляет в заброшенном парке в Монбуассье, в безлюдном Кенсингтонском парке, совершает верховые прогулки по английской провинции, дальние прогулки по берегам Тибра и вдоль речушки Тев в Шантийи. Прогуливается в одиночестве в окрестностях Дьеппа, Гента, Карлсбада и с друзьями из кружка госпожи де Бомон в парке Савиньи, со старым знакомым - художником Боге в Риме, с госпожой Рекамье во время путешествия в Швейцарию. Даже в префектуре, в ожидании тюремщика, герой-арестант прогуливается, беседуя со своим конвоиром. Это свидетельствует как о личном пристрастии к такой форме времяпрепровождения, так и о том, сколь прочно прогулка укоренилась в повседневной жизни людей той эпохи, став неотъемлемой частью быта.
На бытописательском уровне прогулка в «Замогильных записках» представлена во всех ее разновидностях, существовавших в культурной традиции конца ХVIII - начала XIX вв. Ей присуще большинство формальных признаков, характеризующих традиционный тип просветительской прогулки. Это в основном пешая прогулка на лоне природы (в парке или в городских окрестностях), иногда с определенной целью (собирание гербария, посещение раскопок), предполагающая определенный маршрут, часто произвольный («по менее проторенным тропам»). Она также располагает к сочинительству и размышлениям (прогуливаясь по берегу горного ручья в Пиренеях, Шатобриан сочиняет оду, в окрестностях Гента гуляет, «погрузившись в чтение»). Не исключен и философский аспект прогулки (в обществе Жубера). Часто встречается и такая разновидность сентиментальной прогулки, как прогулка с дамой (в обществе госпожи де Бомон, госпожи Рекамье).
Однако, при внешнем подобии, суть прогулки, ее внутренний смысл претерпевают глубокие изменения. Уходят на второй план и утрачивают значение некоторые неотъемлемые прежде элементы. Редко герой испытывает потребность в собеседнике, напротив, в Книге седьмой Шатобриан замечает, что «красота природы не располагает к беседе». Он уже не рассуждает, подобно Руссо в «Исповеди», о прелестях ходьбы и, выходя прогуляться, думает не о том, чтобы «хорошенько пройтись», а о том, чтобы побыть в одиночестве.
В «Замогильных записках» теряет прежний смысл важная для XVIII века оппозиция «город-деревня». Тогда даже прирожденный горожанин Дидро испытывал необходимость поездок за город на лоно природы, чтобы ощутить себя другим человеком, познать успокоение от созерцания сельских ландшафтов. Руссо же, чувствовавший себя «созданным для уединения и деревни», мечтал о белом сельском домике с зелеными ставнями на склоне холма, окруженном коровником, огородом и садом. Картины сельской жизни казались ему «единственными, которые не утомляют ни сердца, ни глаз». Шатобриану такое упоение деревенским бытом не свойственно. С горькой иронией описывает он свой последний приют в богадельне Марии Терезии: «теперь я живу разом в монастыре, на ферме, в саду и в парке». Райский уголок, о котором грезил в книге IV «Эмиля» Руссо, представляется насмешкой судьбы стареющему Рене. «Этот чрезвычайно уединенный уголок, в отличие от уголка Горация, ... не улыбается мне», - замечает он, цитируя великого римлянина. Причина такого резкого смещения акцентов кроется не столько в сословных различиях, сколько в росте урбанистических тенденций, пришедших на смену сентиментальной сельской идиллии, а также в обострившемся в XIX веке процессе подавления и отчуждения личности на фоне грандиозных исторических потрясений.
В сознании просветительской эпохи уединение, по словам И. Шайтанова, «было творческой лабораторией мыслителя, ученого, поэта, соединявшихся подчас в одном лице». Просветительская модель счастливого, активного и плодотворного уединения стала результатом многовековой эволюции культурной традиции, у истоков которой стояли в античности Гораций и Вергилий, а в новое время - Петрарка и Монтень. Выдвигаемое «в качестве идеальной жизненной программы» уединение в культурном сознании ХVIII века предполагало добровольность (было результатом свободного выбора), сохранение разумного комфорта, близость к природе и одновременно небольшую удаленность от города, созерцательность, самоуглубление с целью самопознания.
Кризис просветительской эстетики коснулся в первую очередь восприятия природы. Слияние с природой, возвращение к первоначальной гармонии становятся невозможными в новых исторических условиях, а следовательно утрачивает смысл стремление к уединенному уголку, где можно беспрепятственно предаваться мечтаниям. Горацианский идеал уединения сменяется одиночеством, которое гонит романтического героя на край света в поисках смысла существования. Так, героя «Замогильных записок», как это уже было с Рене, подобно перелетной птице, осенью охватывает беспокойство, он испытывает спонтанное влечение к перемене мест: «Плывущие по небу облака пробуждают во мне желание бежать» («les nuages qui volent à travers le ciel me donnent envie de fuir»). Прогулка дает физический выход подобному томлению, но мало способствует нормализации внутреннего состояния. Несмотря на формальное наличие большинства атрибутов руссоистской прогулки (луг, река, ворох осенних листьев, собранных по дороге), нет и следа от воспетого Руссо «наслаждения брести сам не зная куда». Мысль героя поглощает окружающую реальность без остатка, преобразуя зримые образы увядающей природы в абстрактные идеи одиночества, дряхления и смерти так, что домой он возвращается «в безрадостном расположении духа».
Сопоставительный анализ описаний прогулок в «Атала», «Рене», «Мучениках» и «Замогильных записках» позволяет выделить типологические признаки романтической прогулки у Шатобриана. Блуждания героев лишены, как правило, конкретной цели, зачастую их движение пассивно, о чем свидетельствует употребление глагола «suivre», который, в отличие от глагола «marcher», не имеет активной коннотации: «je suivais un chemin abandonnée». Ощущение бесцельности подчеркивается глаголами «s’égarer», «errer». Это объясняется тем, что все внимание направлено не вовне, а, в первую очередь, внутрь самого себя. В «Замогильных записках» глагол «errer» наиболее часто употребляется автором для описания прогулок героя. Все мысли романтического героя поглощены собой, своей судьбой, и явления окружающего мира находятся в прямой связи с состоянием его души.
С этим же феноменом сталкиваемся мы и на страницах «Замогильных записок», где описания природы занимают значительное не только по объему, но и по заключенной в них смысловой нагрузке место. По словам самого писателя: «Прекрасны не те горы, что существуют в реальности, а те, что созданы страстями, талантом и музой, очертившими их силуэты, сообщившими нужный цвет небу, снегу, пикам, склонам, радужным водопадам, зыбкому воздуху, легким нежным теням... Вселите в мою душу любовь, и вы увидите, как одинокая, клонящаяся под порывами ветра яблоня, затерянная среди босских пшеничных полей, цветок стрелолиста посреди болота, тоненький ручеек, перебегающий дорогу, пучок мха, кустик папоротника, хвощ на склоне утеса,... ласточка, в дождливый день проносящаяся над землей возле гумна или монастыря, и даже безобразная летучая мышь, мечущаяся вместо ласточки возле деревенской колокольни... в последних лучах заходящего солнца - все эти мелочи исполнятся по воле памяти волшебного смысла, будут хранить тайну моего счастья или печаль моего раскаяния».
В этом смысле он гораздо ближе к романтикам, чем к сентименталистам, в частности, Руссо со свойственным ему ощущением растворения в природе, полного единства с ней. Лишь однажды в «Замогильных записках» встречается описание подобного состояния, близкое сентиментальной традиции. Сидя на закате на берегу Огайо, герой ощущает неразрывную связь с окружающим миром: «... nul souvenir distinct ne me restait; je me sentais vivre et végéter avec la nature dans une espèse de panthéisme» («... я утратил все воспоминания, я чувствовал, как живу и произрастаю вместе с природой, охваченный неким порывом пантеизма»). Однако и этот эпизод не является, по утверждению Ш. Дедейана, вполне самостоятельным, а представляет собой реминисценцию из пятой прогулки «Прогулок одинокого мечтателя» Руссо. Сам автор не скрывал этого, когда в статье для « Mercure de France » от 5 апреля 1802 года, процитировав соответствующее место из «Пятой прогулки», привел эпизод из своего американского путешествия, вошедший затем в мемуары.
Одно из главных отличий романтической прогулки от просветительской состоит в резком смещении акцентов из области объективного интереса в область субъективных переживаний. Если в поле зрения героя Шатобриана и попадает объект, представляющий ценность с точки зрения ботаники, то чаще всего это сухой лист, гонимый холодным осенним ветром, или, как в «Рене», ивовые листья, уносимые рекой, которые связываются в представлении Рене с какой-либо мыслью, чаще всего о бренности всего сущего. Примечательно, что из окончательного варианта «Замогильных записок» Шатобриан изъял эпизод, в котором речь шла о собирании гербария во время его путешествия по Северной Америке. Ученика Руссо выдает впоследствии только тщательность, с которой он перечисляет названия многочисленных растений, встреченных им во время странствий по земному шару. Знаменитый сассафрас, под сенью которого Рене рассказывает двум старцам «о тайных чувствах, волновавших его душу» - лишь один из великого множества представителей экзотической флоры, названия которых встречаются в описаниях североамериканских лесов.
С годами перечень их увеличивается с расширением географий путешествий писателя: Греция, Иерусалим, Тунис, Алжир, Гренада, Богемия предстают перед читателями не только в своеобразии своей истории, в описании нравов и обычаев местных жителей, но и в великолепии флоры и фауны, «Местный колорит» создают крестовник (jacobée), мальва (alcée), обелария (obélarias), пирамидальный ослинник (oenothère pyramidale), дионея (dionée), тюльпанное дерево (tulipier), катальпа (catalpa), папайя (papayer), бальзамический тополь (baumier), ликвидамбар (liquidambar), азалия (azaléa), магнолия (magnolia), олива (olivier), кипарис (cyprès), смоковница (figuier), тамаринд (tamarin), дягиль (angélique). Привычные же представители европейской растительности - маргаритка (marguerite), анютины глазки (pensée), жонкиль (jonquille), нарцисс (narcisse), гиацинт (hyacinthe), лютик (renoncule), дрок (genêt), утесник (ajonc), боярышник (aubépineà), жимолость (dinvrefeuille), яблоня (pommier) передают очарование родных мест, обрамляя воспоминания ушедшего детства, которое само подобно цветку («notre enfance laisse quelque chose d’elle-même aux lieux embellis par elle, comme une fleur communique un parfum aux objets qu’elle a touchés»); напоминая о минувших годах странствий («ma jeunesse vient suspendre ses réminiscences aux tiges de ces plantes que je reconnais en passant»). Если в же 3-й части мемуаров герой и собирает гербарий, то делает он это на могиле Сесилии Метеллы в Риме, где «земля родит и будет родить одни лишь могилы» («la terre ne pousse et ne doit pousser que des tombeaux»).
Выбор кладбища в качестве места для прогулки - явление отнюдь не исключительное для литературы конца ХVIII века. С легкой руки Т. Грея произведения поэтов-сентименталистов изобилуют описаниями гробниц и развалин. Кладбища и похоронные процессии неизменно привлекают внимание Шатобриана. Он описывает погребальный обряд в романе «Атала», заканчивая его изображением развалин христианской миссии и покосившегося креста на месте захоронения отца Обри и Атала. В «Рене» скитания героя начинаются с похорон отца и продолжаются среди древних руин Греции и Рима. Герой «Замогильных записок» тоже охотно посещает такие места вне зависимости от их культурной и исторической значимости. Это могут быть могилы выдающихся личностей (Тассо, Руссо, де Сталь и др.), Вестминстерское аббатство, безвестный деревенский погост, турецкое кладбище в кипарисовой роще, но всех их объединяет рождаемая ими меланхолическая задумчивость, в которой пребывает герой и которая сродни состоянию возвышенной задумчивости, «которая не неприятна», испытанному в ХVIII веке англичанином Аддисоном все в том же Вестминстерском аббатстве.
Но сентиментально-утешительные раздумья о бренности человека и бессмертии души получают у Шатобриана, в отличие от сентименталистско-меланхолической школы, дальнейшее развитие. От общих впечатлений он переходит к «впечатлениям более свежим» («de ces hauts pensers aux impressions naives du lieu et du moment»), от традиционных абстрактных ламентаций - к жизненной конкретике. Детские воспоминания о Комбурге, навеянные дуновением ветра под сводами аббатства, перетекают в размышления о минувших столетиях, зримо представленных в каменных надгробиях. Образ гробницы Святого Дионисия Английского, напоминающей «высеченный из единой глыбы памятник окаменевшим столетиям» (« les encorbellements ..., d’ou 1 ’on eût dit que descendaient en lampadaires gothiques les événements passés et les années qui furent: l’édifice entier était comme un temple monolithe de siècles pétrifiés») по степени овеществления времени и истории близок к образу Собора, созданному позднее Гюго. Рассуждая о могильной тьме, готовой поглотить как самого автора мемуаров, так и его родных, он не забывает, однако, упомянуть о непременном шиллинге для сторожа, о причудливости внутреннего убранства собора и, конечно, о маленькой звонарке, звуком поцелуя вырвавшей его из состояния глубокой задумчивости. Из традиционных, на первый взгляд, элементов - аббатство, надгробья, ночь, тишина - Шатобриан создает картину с живыми неповторимыми деталями, в которой индивидуально-личное переплетается с общечеловеческим.
И все же преимущественная локализация прогулок романтического героя - лес (в зависимости от места действия это может быть тропический лес («Атала»), заросли диких олив («Мученики»)), густые леса и заросли кустарников в Бретани («Рене», «Замогильные записки»). Непременные атрибуты - пустынное озеро («Рене», «Замогильные записки»), река, море («Мученики») или другой «природный водоем» («Атала») и одинокая скала или камни («Рене», «Мученики», «Замогильные записки»). О традиционности такой локализации прогулки в эстетической системе Шатобриана свидетельствует и полушутливая договоренность между ним и Шенедолле, упоминаемая в «Замогильных записках»: «Я предоставил ему мои небеса, туманы, тучи; он обязался не трогать мои ветры, волны, леса».
Время года - осень - «saison des tempêtes» («Рене»), излюбленное время суток - закат или ночь, когда звонче тишина и отчетливее запахи и звуки. Ночь предпочтительнее еще и потому, что в неясном свете луны очертания предметов расплывчаты, окружающее пространство предстает бесконечно разомкнутым, а «ночное зрение» выхватывает из него не цельные картины, а детали, что создает ощущение зыбкости, призрачности мироздания. Слуховые образы только усиливают это впечатление. Герой не слышит, он прислушивается (prête l’oreille) к тихим гармоничным звукам («Атала»), к шуму моря, шепоту воды, шорохам неприятельской армии («Мученики»), к нашептываниям поблекших камышей («Рене»), к шорохам пустынных мест, к деревьям («Замогильные записки»). Синтез зрительных и слуховых образов («je croyais entendre la clarté de la lune chanter dans les bois») еще больше подчеркивает атмосферу таинственности, нереальности происходящего.
Таким образом, прогулка, представленная в «Замогильных записках», вполне укладывается в типологическую схему романтической прогулки, которая, по утверждению французских литературоведов, характеризуется следующими признаками:
бесцельность;
особое душевное состояние - тревога, страх, беспокойство, неопределенность;
оторванность от привычного окружения;
необходимость, а не развлечение;
локализация - лес, берег (моря, озера, реки);
одиночество;
погруженность в себя.
Сопоставление прогулки как жанра просветительской литературы с мотивом прогулки, представленным в «Замогильных записках» Шатобриана, дает возможность утверждать, что в мемуарах происходит намеченная уже в «Атала» и развитая в «Рене» и позднее в «Мучениках» трансформация просветительской прогулки (promenade) в прогулку романтическую. Шатобриан, усвоив жанровый язык предшествующей эпохи, модифицирует его в соответствии со своим видением картины мира, наполняя существующую форму иным, романтическим содержанием. Сближение языков поэзии и прозы приводит к метафоризации и символизации, присущим новому, только еще формирующемуся типу сознания. Сохраняя на внешнем уровне большинство традиционных элементов, прогулка теряет всякую объективную цель и превращается в блуждание (errance) - особый тип прогулки, окончательно оформившийся в конце XIX в.
Дальнейшее исследование этой темы может оказаться продуктивным в плане выявления способов поступательного превращения прогулки (promenade) в блуждание и бродяжничество (errance), а также раскрытия их генетической связи с путешествием (voyage) и изгнанничеством (exile) - важнейшими составляющими комплекса романтического мировосприятия.
Л-ра: Від бароко до постмодернізму. – Дніпропетровськ, 2005. – Вип. 7. – С. 78-84.
Произведения
Критика
