Романтический стиль в кривом зеркале пародии (Жюль Жанен. «Мёртвый осёл и гильотинированная женщина»)
Ю. В. Алавердов
История литературной пародии обнаруживает закономерность изменения приемов пародирования в зависимости от характера пародируемой литературы, языковых и стилистических принципов, господствовавших в ту или иную эпоху, от общего состояния литературного языка и т. д.
Для разработки общей теории пародии представляется интересным сравнить и теоретически осмыслить приемы, использованные авторами пародий в различные периоды истории французской литературы. Автор данной статьи рассматривает одно характерное пародийное произведение, «Мертвый осел и гильотинированная женщина» Жюль Жанена и, привлекая пародии других авторов, стремится выявить приемы пародирования романтической литературы — точнее, ее «неистового» направления.
«Неистовый романтизм», направление, обособившееся от «готического» или «черного» романа, стало в 1820-х годах едва ли не господствующим во французском романтизме. «Кошмарный» жанр казался характернейшей особенностью новой литературной школы, — вначале даже не существовало четкого разделения между понятиями «неистовый» и «романтический». Произведения «неистовых» романтиков, окрашенные эмоционально-патетической манерой повествования, характеризовались «страшными» и таинственными сюжетами, обращением к средневековью, фантастике или «чудесному». Произведения крупнейших писателей эпохи — Гюго и Бальзака, Мериме и Нодье, не говоря уже о многочисленных второразрядных авторах, использовавших моду на ужасы, характеризуются влиянием «кошмарного жанра». С конца 20-х годов уже не только классики, и ранее во имя здравого смысла и национальных традиций протестовавшие против крайностей новой школы, но и писатели, испытавшие влияние «неистовых», начинают высмеивать кошмарный колорит романтических произведений: «Со всех сторон раздаются жалобы на кровавую окраску современных писаний. Свирепость, пытки, люди, брошенные в море, висельники, виселицы, каторжники, палачи, холодная и пылкая жестокость превратились в шутовство», — писал Бальзак в отзыве о романе Ж. Санд «Индиана». Отражением острой литературной борьбы явились и многочисленные пародии, написанные в то время.
Романтизм в целом характеризуется усилением эмоционального начала за счет рационального, стремлением преодолеть рационалистическую сухость классического стиля повышенной экспрессивностью повествования. Это резкое усиление эмоционального момента использовано в пародиях, на этом в значительной мере и оказывается построенным пародийный эффект.
В произведениях «неистовых» романтиков композиционные связи субъективны, переходы от одного эпизода к другому часто осуществляются без видимых причин, внезапно, без логических мотивировок. Не просто «кровавые» происшествия, а моря крови, «кровавые ванны»; не казнь злодея на эшафоте, а «самогильотинирование», да еще на костях убитого мужа и задушенного ребенка; и не просто романтический герой в аду, а похождения в преисподней его отрубленной головы.
В «Мертвом осле» Жюль Жанен решает дать иное пародийное развитие «кошмарного» сюжета: героями современной литературы уже были «белые, черные, чахоточные, прокаженные, каторжники, палачи, вампиры, и только, пожалуй, альбиносы, кастраты и бешеные не были еще широко использованы», — писал он в предисловии к роману. «Жестокая правда», ставшая в 20-х годах лозунгом романтической школы, следование «натуре» нашли обоснование в предисловии В. Гюго к драме «Кромвель» (1827); и вот материальная действительность, то безобразное, которое Гюго призывал включить в искусство наравне с прекрасным, получили комически-пародийное воплощение в «Мертвом осле»: вместо ужасов мрачных подземелий средневековья, таинственных или фантастических сюжетов — ужасы современного города; вместо залитых лунным светом мрачных пейзажей — новый, урбанистический «пейзаж» с домами терпимости и венерологическими лечебницами; фатальная любовь героя не к невинной и беззащитной красавице, а к проститутке, существу порочному и преступному.
Пародийное развертывание сюжета может проявляться и в форме непосредственного, контрастного противопоставления «низкой», прозаической действительности ходульным романтическим описаниям. Это понятно: идеализированные романтические герои, обычно действовавшие на экзотическом фоне, легко поддавались комическому осмеянию — достаточно было поместить их в иную, нарочито «сниженную» действительность. Вот, например, как пародийно оформлена встреча героя жаненовской пародии с разбойником. Этот эпизод с бандитом, внешне выпадающий из сюжета романа, не так уж случаен, если учесть пародийный характер произведения. В романтической литературе описание похождений разбойников было явлением частым и сам разбойник был обычно романтическим героем. Разбойники Шиллера, Байрона, многочисленных «черных» романов и мелодрам, Нодье и Гюго — такова та литературная традиция разбойничества, на которую мог опереться автор пародии. Вот у Жанена патетическое описание благородного, отважного и экзотически-живописного бандита:
Rien n’égale, sous le soleil, un digne habitant des montagnes. Figurez-vous un montagnard de vingt ans: un habit vert aux boutons d’or, les cheveux élégamment noués et retenus par un léger filet, une riche ceinture de soie à laquelle ses pistolets sont suspendus, un large sabre qui traîne derrière lui en jetant un son formidable, une carabine brillante comme l’or, sur ses épaules; à son côté, un poignard au manche recourbé; figurez-vous un jeune bandit ainsi armé, poté sur le haut d’un roc, défiant l’abîme, chantant et se battant tour à tour, tantôt faisant alliance avec le pape, et tantôt avec l’empereur, rançonnant l’étranger comme un esclave, buvant le rosolio à longs flots, faisant les délices des travernes et des jeunes filles, et toujours sûr de mourir à une potence ou sur un lit de grand seigneur.
Красочен его костюм, выразительна поза, эффектна удалая и буйная жизнь.
В таком же романтическом тоне выдержаны и его похождения. Из условно-поэтической обстановки с идиллической картиной церкви, от крестьян, наслаждающихся прекрасным вечером, луной и звездами, благочестивый бандит переносится в современный Париж. Городской пейзаж изображается с помощью стилистических элементов, контрастирующих с предыдущими романтическими формами: ...des lazzaroni travaillant comme des forçats, d’autres lazzaroni chantant dans la rue d’une voix fausse accompagnée d’un instrument plus faux encore; d’horribles gravures coloriées à la porte des vitriers; des pots de terre sans élégance, rien d’antique; des rues étroites, un air infect, de jeunes filles chargées de misère et sans sourire, des marchands de poison à toutes les rues, et pas une madone. Сам разбойник, наделенный завидными добродетелями и талантами (он поэт, прекрасно поет, метко стреляет), оказывается неуместным в современном обществе, действительность гораздо прозаичнее: ...nous avons sur les bras quinze mille peintres, trente mille musiciens, et je ne sais combien de poètes qui ne sont pas trop bien dans leurs affaires ... La sérénade serait le plus sot des métiers parmi nous. En France, il n’y a qu’une manière sûre de prendre une femme, c’est de lui donner quelque chose; toutes les chansons du monde n’y feraient rien. И лишь его кулинарные способности могут найти применение в современном Париже.
В произведениях романтиков нередко намечается разрыв между тоном повествования, постоянного приподнятым, «эмфатическим», и чувствами, содержанием, часто, в общем-то, не соответствующим чересчур экспрессивной форме выражения: «Романтической натуре, независимо от характера событий, свойственна неодолимая тенденция восторгаться, приходить в экстаз или ужасаться, которая оказывается неисчерпаемым источником патетики». Подобное несоответствие «формы» и «содержания» оказывается удобным для пародии, которая во многом и строится на этом расхождении;«приведение к абсурду этого бурного стиля дается сравнительно легко и вызывает значительный комический эффект, тогда как нейтрализованный стиль предоставляет для этого значительно меньшие возможности». Вот, например, как доводится до максимального предела напряженность переживаний одного из персонажей «Мертвого осла»:
Malheureuses femmesîassez belles pour être belles même, là! assez insouciantes pour chanter encore, là! assez fortes pour rire de toutes ces tortures! Mon Dieu, quels trésors de beauté tu leur as donnés dans ta colère! Pauvres créatures maudites! Elles auraient pu être l’honneur de la jeunesse, l’orgueil du foyer domestique, la force de l’âge mûr, la consolation du vieillard; elles ont tout dévoré avant vingt ans, jeunesse, vertus, beauté, famille, l’amour et le mariage, l’enfance et la vieillesse; elles ont prodigué, elles ont vendu pour rien, elles ont changé contre des ulcères tous ces biens précieux qu’elles avaient reçus de Dieu en partage, la grâce, la jeunesse, le sourire, la santé, le bonheur!Oh! vraiment, c’est horrible! horrible!
Патетический тон утрирует традиционно-бурное проявление чувств романтических героев. Этот тон устанавливается в первую очередь обилием, восклицаний, нагромождением однородных членов (jeunesse, vertus, beauté, famille, amour, mariage, enfance, vieillesse; grâce, sourire, santé, bonheur), нанизыванием параллельных конструкций: l’honneur de la jeunesse, l’orgueil du foyer domestique, la force de l’âge mûr, la consolation du vieillard; elles ont prodigué, elles ont vendu pour rien, elles ont changé contre des ulcères; assez belles pour être belles même, là! assez insouciantes pour chanter encore, là! assez fortes pour rire de toutes ces tortures! В последних двух примерах интенсивность переживания усиливается и нарастающей тречленной градацией, анафорическим построением, а также эпифорой и отсутствием глаголов в личной форме (последний пример). Лексические повторы (c’est horrible! horrible!) отбор лексики, ее экспрессивность (maudites, ulcères, tortures, dévorer...) и контрастные сочетания (rire de toutes ces tortures; elles ont changé contre des ulcères ... la grâce, la jeunesse, le sourire, la santé, le bonheur) еще более усиливают патетику.
Стремлением к эмоциональной перегруженности объясняется и максимализм в характеристиках: l’honneur de la jeunesse, la force de l’âge mûr, la consolation du vieillard, l’orgueil du foyer domestique (перечисление насквозь шаблонно), и нелепый набор (герой уже не владеет своими эмоциями!) однородных членов: elles ont tout dévoré avant vingt ans, jeunesse, vertus, beauté ... l’enfance (?) et la vieillesse (?).
Но вот патетику негодования сменяет лирический экстаз. Ce sont des portraits effacés, des bracelets brisés, des fleurs désséchées, toutes sortes de frivolités, d’oublis, de mensonges, de serments, de bonheurs, de promesses, toutes sortes de néants.
Eh bien! telle est la toute-puissance des souvenirs du cœur, que tous les bonheurs, toutes les joies, tous les transports, toutes les fortunes, toutes les terreurs, toutes les larmes, toutes les nuits agitées, tous les reproches, tous les desespoirs renfermés et contenus dans ce tiroir, tous ces parfums évanouis, toutes ces ivresses évaporées, si je veux, je vais les ranimer en même temps et leur dire: Levez-vous et m’entourez! comme fit le Christ pour cet homme qui était mort. Oui, vous êtes encore mes jeunes et éclatantes passions, portraits, cheveux, lettres, rubans, fleurs fanées!
Нагромождение однородных членов поддержано множественным числом всех перечисляемых существительных, повторами лирических гипербол (tous, toutes). Пародийное преувеличение подчеркнуто и рядом антонимических соединений: tous ces parfums évanouis, toutes ces ivresses évaporées, si je veux, je vais les ranimer en même temps et leur dire: Levezvous et m’entourez! comme fit le Christ pour cet homme qui était mort. Oui, vous êtes encore mes jeunes et éclatantes passions, ... fleurs fanées. Горячность чувств разрушает и элементарное логическое соединение слов: tous les désespoirs renfermés et contenus dans ce tiroir.
Бальзак в своей пародии «Романтические обедни» (1830) высмеивает субъективный характер романтической прозы путем обострения несвязности, обрывистости изложения: Ce sout des voix confuses..., faibles, graves, claires, riches, sombres; — une vague harmonie semblable au son des cloches répandus dans la campagne, par une matinée de printemps, un dimanche, à travers les jeunes feuillées, sous un ciel bleu; puis de blanches figures, de beaux cheveux, des fleurs; un rire ingénu, des jeux sans pensée, sans fatigue; ... des châteaux d’argile bâtis aux bords d’une source; des cailloux blancs, verts, jaunes ou rouges ramassés dans l’eau! l’eau! frissonnant sur des pieds nus. Pour un rien, des pleurs mouillent des yeux vifs…
Перенасыщая текст эпитетами, Бальзак пародийно выделяет отличительную примету романтического стиля, характеризующую субъективное восприятие романтиком окружающей действительности; он усиливает в них эмоционально-метафорическое наполнение, подчеркивая ослабление предметности логической неоднородностью сталкиваемых эпитетов: ce sont des voix confuses..., faibles, graves, claires, riches, sombres.
Автор усиливает эмоциональную напряженность также посредством прерывистости повествования, пауз внутри предложений, недоговоренностей (что подчеркивается и графически с помощью тире и многоточения). Объединение частей фразы сочинительной связью (причем это «объединение» логически противоречиво: dans la campagne, par une matinée de printemps, un dimanche, à travers les jeunes feuillées, sous un ciel bleu и абсолютно не мотивировано: des voix, des figures, des châteaux, des cailloux, des fleurs), номинальный характер фразы указывают на стремление подчеркнуть и усилить субъективность повествования, романтическую недосказанность и загадочность.
Укажем еще на некоторые пародийные приемы, которые также построены на использовании субъективно-эмоционального характера романтических произведений.
Несоответствие тона и объекта, на который он направлен, столкновение стиля (чересчур эмоционального) и предмета высказывания (заурядного, ничтожного или комического):
C’etait Chariot! Voilà sa tête allongée, son calme regard, sa robe grisonnante! ... C’est bien lui! Le pauvre diable! il avait joué un rôle trop important dans ma vie pour .que le moindre accident de sa personne ne fût pas présent à mon souvenir. Digne Chariot, c’est donc moi qui devait être la cause, le prétexte et le témoin impassible dé ta mort! Le voila gisant sur la terre sanglante, mon pauvre ami, que naguère j’avais flatté d’une main caressante!
И все эти ламентации и патетические тирады посвящены ослу!
А вот сильнейший восторг при виде оставленной вуали: О bonjour, bonjour à toi, mon honnête petit voile vert tout fané! tu as bien recouvert le plus frais, le plus joli, le plus animé, le plus joyeux petit visage qui ait jamais souri à la jeunesse... Mon joli petit voile! mon chaste gage! tu es d’une gaze grossière, le soleil du midi a enlevé ta couleurl tu n’as pas d’autre odeur que cette odeur indicible que laisse après elle une belle et honnête enfance de quinze ans; eh bien! Mon voile ingénu, mon voile qui n’avait rien à voiler, tu es la partie honnête et sainte de cette touchante histoire; tes quinze ans, ton innocence, ton amour filial, ta douce ignorance de toutes choses, ont surnagé au-dessus de tous les transports, de tous les prestiges que représentent ces morceaux d’or et ces lambeaux de soie; pardon, mon petit voile vert, de t’avoir ainsi mêlé, à tous ces souvenirs de profanes amours; mais ne fallait-il pas bien toute ton innocence pour les purifier?
Осмеянию чрезмерной возбужденности романтических героев служит и пародийный прием создания максимального напряжения, ожидания какого-то значительного или невероятного события, вслед за которым следует развязка, своей незначительностью комически контрастирующая с «эмфазой» в слоге: Pour toi, Henriette, j’aurais donné tout ce trésor, tout mon trésor! Et même, ô profanation! ô insensé! ô ingrat! je n’aurais donné à personne, mais j’aurais brûlé pour toi, Henriette, mon petit voile vert.
Этим приемом — несоответствием эмоционально-патетического тона незначительности ситуации или заурядности объекта — охотно пользовались пародисты, но возможен и обратный ход: напряженному драматизму «кошмарной» сцены противопостоит подчеркнутое спокойствие или лиризм тона: Rien n’égale en beauté le spectacle que j’avais sous les yeux: une mer immense, entremêlée de petites îles revêtues de verdure, et sillonnée dans tous les sens par les vaisseaux de l’Europe. De la hauteur où j’étais placé, je compris que
Лиризм тона, создающий иллюзию парения, здесь неуместен, потому что все это видит человек, посаженный на кол. А вот как пародийно обработано традиционное в романтической литературе описание смертной казни: Je montai à l’échelle; en un clin d’œil je fus sur le haut de la potence; la vue était admirable. Le bourreau était novice, de sorte que j’eus le temps de contempler tout à l’aise cette foule qui pleurait sur moi. Quelques jeunes gens tremblaient de fureur, les jeunes filles étaient en larmes; les paysans me regrettaient comme un brave homme qui savait très bien prélever la dîme sur les voyageurs qui voulaient voir, sans payer, les églises, le soleil, les femmes, le pape et les princes de l’Italie; les sbires seuls se réjouissaient ouvertement. Au milieu de cette foule se tenait, les bras croisés, Francesco, notre digne capitaine; son regard me disait: Courage aujourd’hui, demain vengeance! Cependant, en attendant l’exécuteur, je me promenais sur la potence, au-dessus du précipice; un léger zéphyr agitait doucement la corde fatale. — Tu vas te tuer criait le bourreau,, attends-moi! Il arriva enfin au sommet de l’échelle; mais il avait le vertige, ses jambes tremblaient; cette cascade au-dessous de lui, cet éclatant soleil au-dessus de sa tête, tous ces regards de pitié pour moi et de haine pour lui, toutes ces causes réunies, troublaient ce malheureux jusqu’au fond de l’âme. Enfin, et d’une main tremblante, il me mit la corde au cou, il me poussa dans l’abîme...
Лексические контрасты создают пародийный тон в сцене казни: la potence, le bourreau, l’exécuteur, la corde fatale, la vue admirable, les princes, le léger zéphyr, contempler tout à l’aise...; палач меняется местом с осужденным: une main tremblante, le vertige, malheureux, ses jambes tremblaient a тот спешит и проявляет нетерпение: en un clin d’œil, en attendant l’exécuteur, il arriva enfin, enfin et d’une main... Смысловые контрасты-остроты также придают юмористический тон сцене: courage aujourd’hui, demain vengeance; tu vas te tuer! criait le bourreau, attends-moi! ... Этот «юмор висельника! — пародийная реплика на патетико-декламационные описания переживаний осужденных на смертную казнь в произведениях романтиков.
Постоянно поддерживая высокий план, авторы добиваются пародийного эффекта перебоями, резкой сменой интонации.
Высокое трагическое напряжение, отчаяние сменяется шутливо-юмористическим замечанием:
Misérable et indigne amour! Quoi donc! aimer une pareille femme; la suivre à la trace dans cet affreux sillon de vices et de corruptions de tout genre, la voir se perdre sans pouvoir lui crier: Arrête! car cette femme n’entend pas la langue que je parle; n’avoir rien à lui demander, car ce rien-là, elle l’accorde à tout le monde! n’avoir rien à lui dire, car cette femme est une femme sans intelligence, comme elle est une femme sans cœur! Assister ainsi, témoin muet et impassible, à cette rapide dégradation d’une créature si belle! et cependant l’aimer, n’aimer qu’elle seule au monde, oublier tout pour elle: renoncer pour elle, même à la vie heureuse, même aux plaisirs, même aux plus simples transports de la jeunesse! Fatalité! Mais comme disent encore les Orientaux: Henriette est Henriette, et je suis amoureux d’Henriette.
Спокойный, нейтральный тон противостоит бурному проявлению чувств: О pauvre malheureuse! Voilà donc où te mène le devoir? Et que ferait donc de pis la débauche? et serait-il donc vrai que la malheureuse Henriette eût raison, puisqu’enîin, toi la vertu, toi l’honneur sans tâche, tu es plus à plaindre que la prostituée de la rue? Pauvre femme, pauvre femme! Je descendis l’escalier avec un tremblement convulsif; ma tête heurta contre la tête de mon cheval. Henriette dormait toujours.
В последнем примере комизм не только ввиду резкой смены синтаксического рисунка, но и высокая лексика le devoir, la vertu, l’honneur, соответствующая напряженному эмоциональному синтаксису, комически контрастирует с прозаически-обыденным le cheval.
В рассматриваемых пародиях обращает на себя внимание постоянное использование этого приема, что, по-видимому, связано с комическим развитием субъективно-эмоциональных тенденций романтического стиля. См., например, в пародии Бальзака: Un petit pied. La grande tempête du cœur s’élève. Il y à là un vieillard. Tuez-le! Il est mort. Son cadavre sert d’oreiller aux deux amants. Широкое применение находит этот прием и в пародии Жанена, ср. даже название его романа: «L’âne mort et la femme guillotinée».
Романтики, стремясь к большей экспрессивности повествования, любили соединять противоположные тональности, например, трагическую и комическую, возвышенную и сниженную, шутовскую и серьезную. Этот принцип вышел и теоретическое обоснование в предисловии В. Гюго к драме «Кромвель» (теория гротеска). У пародистов наблюдается механизация этого приема, постоянное смешение сцен контрастной эмоциональной окраски, внутренне неоправданное и логически немотивированное; наоборот, в пародиях переходы от одной тональности к другой обнажаются.В пародии Бальзака сентиментальные сцены тут же сменяются «кошмарными» описаниями, в «Le lendemain du dernier jour d’un condamné» казни осужденного предшествует описание всеобщего веселья (в том числе палача и его жертвы), в «Мертвом осле» Жанена вид осла, скачущего с красавицей Генриеттой на лоне идиллической природы, внезапно сменяется описанием того же осла, везущего навоз. И весь роман построен на подобных перебоях, в которых уже современники Жанена видели пародийную реализацию романтических принципов повествования.
Л-ра: Стилистические проблемы французской литературы. – Ленинград, 1975. – С. 16-26.
Произведения
Критика
