Подросток любых времён: о нравственно-религиозных исканиях Франсуа Мориака
А. Андрусенко
Так часто сегодня с огорчением приходится замечать, что детская и юношеская тема в современных литературных произведениях нарочито политизируется, подгоняется под требования «модных», «витающих в воздухе» конъюнктурных идей. Мы же обратимся к произведениям писателя, который создает образы детей и подростков без всяких скидок на возраст героя и читателя, руководствуясь законами одной только художественной правды; мы перечитаем книги нобелевского лауреата Франсуа Мориака, в которых «вопрос о ребенке поднят до уровня самой высокой философской проблемы, заключающей в себя смысл жизни».
...Для того чтобы оправдать наш выбор и необходимость именно сегодня напомнить о творческом и идейном уроке Мориака, следует в общих чертах обрисовать нравственно-социальную ситуацию, которая сложилась в Европе к концу XIX века. Тогда, на фоне неотвратимого сгущения в реальном мире зла и уродства, в искусстве, с одной стороны, как никогда было поколеблено значение традиции (вскоре появятся манифесты футуристов, сюрреалистов и проч.) и возобладали разрушительные тенденции: от критики и обличения общественного устройства мира до развенчания и уничтожения нравственных и эстетических идеалов. А с другой стороны, реакцией на обесчеловечивание общества и искусства явился мощный религиозный ренессанс, выразившийся в развитии философии неотомизма (Маритен, Жильсон). Искусство оказалось между двумя расходящимися полюсами, в ситуации невыносимого перепада температур: в пламени чрезвычайной ответственности художника, подразумевающей пророческую миссию философа и творца, и в гиблом холоде дозволенной безответственности, ссылающейся на освобождение от табу морали и эстетики. Нельзя забывать и о том, что эти процессы происходили на фоне всегдашнего процветания «завербованного» или «ангажированного» искусства.
Как видим, ситуация весьма и весьма схожая с нашей нынешней реальностью, а также с особенностями современного литературного процесса.
Франсуа Мориак, вступивший в литературу к 20-м годам нашего века, будучи человеком глубоко религиозным, встает на сторону адептов подлинной духовности, чтобы в противоборстве с обесчеловеченной литературой, благословленной Ортегой-и-Гассетом (программная работа «Дегуманизация искусства», 1925), проповедовать общечеловеческие нравственные ценности, идеалы Добра и Красоты.
Нравственные идеалы у Мориака целиком соотносятся с положениями католической религии, и, хотя сам писатель утверждал, что он «не философ и не теолог, не католический писатель, а католик, пишущий романы, а если и является теологом, то таковым себя не считает и никогда к этому не стремился», многие европейские исследователи уже с 30-х годов называют его лидером «янсенистского направления» французской литературы XX века. За неимением места мы не будем здесь рассматривать сложный и противоречивый вопрос взаимоотношения философских взглядов писателя с теорией неотомизма. Мы только назовем его католическим писателем без всяких оговорок, и уж тем более, избежим тенденциозных ругательных определений, которыми награждали его советские исследователи на протяжении десятилетий.
«Мориак — писатель, защищающий капитализм под знаменем католической реакции... поповствующий моралист», — так характеризовал писателя И. Анисимов полвека назад. Сегодня В. Лакшин выражается деликатнее, он снисходительно бросает такую фразу: «Быть может, напрасно и, уж во всяком случае, узко считать Мориака «католическим писателем». Пора бы уже с должным пиететом начать относиться к мировоззренческой позиции признанного классика!
Возвращаясь к нашему разговору, подчеркнем, что тема детства у Мориака приобретает особое значение в выполнении его творческой сверхзадачи — радении за обращение человека в вере в Идеал, в «трансцендентное бесконечное Благо», которым для писателя является Бог.
Сознавая трагедию мира, которым постепенно и неотвратимо овладевает зло, Мориак пытается «в ребенке разглядеть и показать глубинный чистый источник, утоляющий жажду и возвращающий жизнь». Писатель противопоставляет невинность ребенка миру взрослых, полному низменных страстей, лицемерия и ненависти. Так, например, для матери Алена Гажака, главного героя романа «Подросток былых времен» (1969), Ланды — это лишь гектары сосновых лесов, принадлежащее ей недвижимое имущество. А для мальчика они — родная земля, прекрасная и неповторимая. Или вспомним светлую повесть «Шалый» (1933), полную симпатии к «вздорному» ребенку, в котором под воздействием музыки проявляются самые чистые, возвышенные чувства. Эти чувства писатель вынес из своего детства. «Я родился и рос в волшебном мире», — вспоминает он в «Новых внутренних мемуарах» (1965). Волшебство таится в хоре сверчков и кузнечиков, в звоне цикад, в шуме моря, спрятанного в раковине, в музыке Баха и Моцарта. Волшебство, звучащее в песне жаворонка и заключенное в ласковых материнских руках, — это мир Лорана Гажака, умершего в детстве брата Алена («Подросток былых времен»).
Однако и у невинного ребенка «в какой-то момент жизни происходит столкновение с жизнью, которое разбивает детскую веру в справедливость и прочность жизненного уклада». Мориак сокрушается: «Ведь бывает и недоброе волшебство, и пагубные дары, и злые феи вокруг колыбели». Злые феи заставляют Терезу Дескейру замечать не полет жаворонка в утреннем небе, а то, как он погибает, схваченный за горло ее золовкой, Анной де ла Трав («Тереза Дескейру», 1927). Мориак помнит себя мальчиком, «которому все причиняло боль», и показывает эту боль в смятенном ужасе юного Жана де Мирбеля, обманутого матерью, которую тот боготворил: под предлогом навестить сына, мать приезжает в Ларжюзон, где воспитывается мальчик, но лишь для того, чтобы встретиться с любовником, вызывающим у Жана отвращение («Фарисейка», 1941).
Таким образом детская тема у писателя неизменно связана со страданием, и «большое значение для Мориака приобретает вывод об ответственности за надругательство над ребенком, сделанный Алешей Карамазовым, с которым, несомненно, согласен сам автор».
В романе «Агнец» (1954) мы видим десятилетнего мальчика Ролана, которого супруги де Мирбель взяли из приюта, но скоро он им надоел, стал ненавистен. Мальчика называют не иначе как «гаденышем» и «ублюдком», кормят на кухне. Приемный отец, решивший отправить Ролана назад в приют, так думает о нем: «Жалость к кому? к этому насекомому, которое даже не имеешь права раздавить?»
Тринадцатилетняя девочка Жанетта Серис с гадким прозвищем Вошка, испытавшая уже безответную любовь, усугубленную ненавистью возлюбленного, поруганная, погибает от руки пьяного насильника («Подросток былых времен»).
Самым пронзительным в своей трагичности предстает перед читателем образ маленького Гийу, прозванного за уродство Мартышкой. Повесть «Мартышка» (1951) — подлинный шедевр, образец совершенной прозы; ее сам писатель считал наиболее удачным своим произведением. Родившийся в семье, созданной по расчету, Гийу мучается от ненависти окружающих его людей. У мальчика нет друзей, его все, даже мать, считают недоумком, а единственное развлечение для него — помогать отцу ухаживать за чужими могилами на кладбище. Гийу тянется к книгам, задумывается над словами из «Таинственного острова» Жюль Верна: «Ты плачешь, значит, ты человек»! Но когда и учитель, давший мальчику маленькую надежду на участие и дружбу, отказывается от него, Гийу вместе со своим отцом кончает с собой, утопившись в озере — «тьма навеки поглотила ребенка». Жизнь, наполненная страданиями, прерывается, практически не начавшись.
Помимо убеждения, что невинный ребенок погибает во зле, пронизывающем мир, мы находим у Мориака и осмысление некоторых социальных черт современной жизни, уродующих душу человека еще в детстве. Законы общества, где фетишем стали деньги, неотвратимо губят даже того, кто презирает собственность, как Ален Гажак, и считает ее «абсолютным злом». «Ужас собственности» порождает зло еще более страшное — неоправданную ненависть к людям. Мальчик видит в Жанетте-Вошке, наследнице тысяч гектаров сосновых лесов, «микроб собственности», она без причины становится для него «страшилищем, внушающим ужас». Ален своим разумением помещает собственность даже между собою и матерью: «После смерти Лорана я подумал, что теперь остались только она и я.
Но все обернулось иначе; очень скоро я убедился, что никогда еще мы не были так чужды друг другу, ни в какой момент жизни я не был так далек от нее. Но не человек стоял между нами... Между нами стояла собственность».
Обращаясь к традиционной для французской и мировой литературы теме денег, их господства над человеком, Мориак находит свои художественные средства. Мы не увидим в его романах сундуков, набитых златом, которое прячет в подвалах скупой рыцарь. Нет среди мориаковских героев Гобсека, владеющего миллионами. В Ландах не живет юноша, мечтающий стать Ротшильдом. Персонажи писателя просто владеют своими пастбищами, сосновыми лесами, овцами; они хотят, чтобы их состояние по возможности увеличивалось, не зная порою даже точных границ своих земель. Вещь, кошелек становятся для людей смыслом и единственным наполнением жизни. Мать Алена Гажака «изменяет сыну со своими соснами». Именно обыденность служения собственности порождает ощущение чудовищной пустоты, в которой вынуждены приспосабливаться к жизни юные герои, обессмысливая значение своего существования. В нынешней обстановке повальной воинственной тяги к обогащению горькие мысли художника звучат как предостережение.
Рассматривая ряд приведенных иллюстраций и ограничиваясь лишь внешней картиной, внушающей оторопь такому праведному отечественному литературоведу, как О. Ловцова, и то, положа руку на сердце, мы не сможем согласиться с ее утверждением, что Мориак якобы ставил перед собою задачу отразить «деградацию капиталистического строя и вымирание буржуазного класса». Уж коли критик так считает, то было бы до конца честно писать как Писарев о Тургеневе: дескать, автор не подозревал и не стремился выразить такие-то, такие-то идеи, но гениальным усилием таланта все-таки выразил!..
Действительно, произведения Мориака заставляют вспомнить некоторые литературные традиции изображения ребенка: «Рыжика» Ж. Ренара, «Ребенка» Ж. Валлеса, «Отверженных» В. Гюго, «Без семьи» Г. Мало. Однако же с удовлетворением заметим, что сегодня мы уже можем расширить наше представление о художественном методе Мориака и, не ограничиваясь однобоким анализом того, как он «клеймит ненавистное ему общественное устройство», обратимся к установлениям мировоззрения писателя.
В книгах Мориака как католического писателя не могли не отразиться основные положения христианской религии. Оставляя теоретические суждения писателя об этом для отдельного разговора, попробуем проследить то, как проникает в ткань его произведений один из важнейших постулатов католицизма. Мысль о том, что ребенок рождается на свет уже во грехе, то есть положение о проклятии первородного греха, находит воплощение во многих романах Мориака. Уже в поэтическом сборнике молодого художника «Прощание с юностью» (1911), в стихотворении «Школьник» читаем:
И среди них один, чья жизнь уж нечиста,
Он хочет тишины вокруг своей печали,
Чтоб плакать. Но о чем? Что краски отзвучали
Дня уходящего. В часовне темнота... (Перевод З. Кирнозе)
Перекликается с этими строками и деталь из повести «Мартышка». Гийу каждый день видит домашнюю часовню, в которой нет света; ему говорят, что «в храме боженьки больше нету», потому что местный священник снял с нее святость и отнял святые дары. И символичной становится ужасная мысль Терезы Дескейру: «Она считала, сколько месяцев осталось до рождения ребенка. Ей хотелось верить в бога и вымолить у него, чтобы это неведомое существо, которое она еще носит во чреве, никогда не появилось бы на свет». Как видим, ребенок, еще не родившийся, уже проклят — и матерью и Богом.
Примеры подобного прочтения Мориака подтверждают и его глубинную связь с воззрениями Паскаля, и соответствие мировоззрения писателя с янсенистской философией, и его принадлежность к «католическому направлению» современной французской литературы (ср. произведения Жюльена Грина и Жоржа Бернаноса).
И все-таки неправы и те исследователи, что замечают в Мориаке лишь «обличителя язв буржуазного общества», и те, кто видит в нем «мрачного католика» — как бы сейчас сказали — создателя «чернушной прозы». Когда мы обнаруживаем в описании внешности одного из главных героев романа «Подросток былых времен» Симона резкую, кричащую деталь — шестой бескостный палец на руке, мы видим в этом подтверждение божественного проклятия (человек с детства, с рождения должен ощущать собственную греховность). Но, с другой стороны, эта отметина — знак избранничества, господня печать, крест, который тебе придется нести всю жизнь и который в то же время говорит об особой духовной участи. Не случайно Симон с детства готовится посвятить свою жизнь служению Богу.
В автобиографическом эссе «В начале жизни» (1929) Мориак пишет: «Сколько себя помню, я никогда не был чист». Это признание самое грустное из всех, какие я когда-либо слышал. Но даже у того, кто мне его сделал, была своя пора непорочности — хотя бы за чертой воспоминаний. В самом опустившемся из людей живо детство, оно неуничтожимо и в любую минуту может воскреснуть; жива та часть его самого, которая не изведала неиспорченности. Сколько раз сквозь поблекшие черты перед нашим взором проступало это навсегда погребенное целомудрие! Случается, что заповедь Христа: «Если не обратитесь и не будете как дети...» — звучит в нашей душе в своем более узком смысле: «Если не обратишься и не станешь как тот ребенок, каким был...»
Нет, не одну только грязь видит Мориак в жизни, не одни только пороки находит он в человеке. «Писатель глубоко проник в души людей и обнаружил там под плотным слоем грязи бьющие фонтаном родники».
Воспоминания о детстве, тоска по чистоте детской души созвучны и ностальгическим мыслям Мориака о «добром старом прошлом», отмеченном основательностью и порядком. Именно поэтому взгляд художника до последних лет жизни обращен назад, к тем временам, когда были прочны семейные узы, соблюдались традиции. Писатель почти всегда ограничивает круг своих персонажей представителями отдельных семейств, а время действия — началом века. Кроме того, события, разворачивающиеся в книгах Мориака, по преимуществу происходят в провинции и лишь иногда в Париже. Эта черта, которую мы ныне назвали бы приверженностью к почвеничеству, совсем не случайна. В эссе «Провинция» (1926) писатель прославляет провинцию, противопоставляя ее столице. «В Париже, — пишет художник, — Федра что ни день, то соблазняет Ипполита, а Тезею и горя мало». И лишь в провинции еще не исчезли те жизненные конфликты и страсти, которые питают жанр романа, о кризисе которого сам писатель часто говорил. Подчеркивая прямую связь творчества Мориака с классикой французской литературы — Бальзаком, Флобером, отметим, что он, чутко уловив опасность обесчеловечивания цивилизации, заставляет своих юных героев видеть целительную силу родственных корней, природы и Земли. И хотя писатель называет семью «живой тюремной решеткой», он видит в ней средство, способное воскресить токи добра в душе человека. «Вернувшись на несколько дней в лоно семьи, которое ты когда-то покинул в погоне за счастьем, забудь все, что видел, не проводи сравнений: обрети ум и сердце, свойственные тебе до отъезда; остерегайся вступать в споры; со смущением перейди на язык своего детства. Это не обеднит тебя, напротив, обогатит — ты поднимешься вверх по течению своей жизни, доберешься до истоков. Но не требуй от них невозможного: они содержат только то, что содержат, и ничего более, постарайся разглядеть в них то, чем ты был когда-то».
Несмотря на то что Мориак вслед за Фомой Аквинским и Маритеном утверждал, что мир погряз во зле, которое есть не наличие какого-то губительного начала, а отсутствие Добра — следовательно, отсутствие Бога; несмотря на глубокое ощущение писателем трагедии «богооставленности» человека и мира, он убежден, что спасение человека именно в том, чтобы сохранить в себе тот «изначальный свет, который не может не жить в его душе», и еще, что самое главное, необходимо прийти «к тому, кто есть источник жизни», то есть к Богу. Цитата из Гоголя, записанная Мориаком в самом конце его программной работы «Роман» (1928), примечательна и оправданна. Писатель не раз подчеркивал свою духовную связь с гениями русской литературы — Достоевским, Толстым, Чеховым. Он, как и Достоевский, глубоко верил в то, что «искусство заключает в себе огромные средства и великие силы». Он не признавал исключительной свободы искусства. Можно найти множество подтверждений солидарности Мориака с мыслью Достоевского о том, что «мы именно желаем, чтобы искусство всегда соответствовало целям человека, не разрознивалось с его интересами, и если мы и желаем наибольшей свободы искусству, то именно веруя в то, что чем свободнее оно в своем развитии, тем полезнее оно человеческим интересам». Не интересам идеологий и партий должна служить литература, но интересам высшей духовности и красоты, способным спасти человека и весь мир.
Мориак, верно следующий принципу жизненной правды, с беспощадностью «стремится засвидетельствовать глубокую виновность человека в поднебесном мире».
Но если Бернанос, по свидетельству Маритена, молился за своих героев-грешников, приводя их к погибели, то Мориак своею волей посылает падшим благодать, то есть дает им духовные силы для спасения.
Коли мы сегодня то и дело сетуем на то, что литература не способна предложить рецептов и средств духовного возрождения, то попробуем хотя бы повнимательнее прислушаться к голосу художника, который посвятил осмыслению этой задачи всю жизнь.
Заметим, что самое убедительное воплощение идеи духовного возвышения человека Мориаку удается именно в образах подростков.
Главный герой романа «Агнец» Ксавье Дартижелонг, решивший стать священником, силой своей веры и ценой жизни поворачивает души циничных, изуродованных ненавистью Жана и Мишель де Мирбель к состраданию и возрождению. Образ этого жертвенника и праведника перекликается с образами Христа и князя Мышкина. Мориак изображает идеального положительного героя, выполняя творческую задачу, которая издавна считается самой трудновыполнимой в литературе. Юноша становится провозвестником ценностей подлинной духовности. И вместе с Ксавье писатель восклицает: «я хочу... быть на стороне грешников, посвятить себя им, спастись вместе с ними или вместе пропасть...»
И в последнем романе «Подросток былых времен» писатель заставляет Алена Гажака соприкоснуться с чудовищными проявлениями зла, испытать позор ненависти и грязь искушения, оценить радость истинной любви к ближнему и, наконец, задумавшись над смыслом своего существования, прийти к такой мысли: «...господи, что бы я ни делал, я виноват перед тобой. Я буду стараться обрести былую чистоту, потому что знаю: я не могу обойтись без тебя, и ты тоже знаешь: я, возможно, мог бы обойтись без всего, кроме тебя. Так я молился: мысли мои блуждали между прошедшими временами и грядущими, между пережитыми страданиями и теми, что еще предстоит мне пережить вместе с новыми встречами, поражениями, ошибками, болезнями и неожиданностями».
Вопреки безудержному наступлению обесчеловеченного, обездушенного искусства, в обстановке стремительного сгущения в мире сил зла и уродства, Мориак, обративший свой взгляд к человеку, к его растерзанной и оскверненной грехом душе, будучи не в состоянии смириться с мыслью о «смерти Бога», всеми своими творческими усилиями осуществляет праведный обряд крещения искусства, воцерковляя его в лоно христианской религии, которую называет «древним ковчегом», нагруженным истиной, из которой за девятнадцать веков ничего не было утрачено...
Писатель верит, что и в человеке ничего не утрачено, он посвящает свое творчество изучению вечных, неизменных черт человеческой сущности. Поэтому и образы подростков, созданные художником, подлинны и убедительны. В решении Шведской Академии о присуждении Мориаку Нобелевской премии за 1952 год отмечены «проникновенный анализ человеческой души и художественное мастерство, с которым он истолковал в форме романа жизнь людей».
Сегодня, когда наша литература после долгих лет гонений и «воспитания» получила невиданные возможности для полнокровного существования, хочется высказать надежду, что писатели не станут больше рядить юных героев в одинаковую, унифицированную, предписанную пионерской клятвой форму, расставлять их по ранжиру и сортировать по степени преданности официальной идее.
Ведь подросток любых времен — полноценный неповторимый человек, интересная личность, обладающая беспредельным духовным богатством и острым ощущением собственного достоинства.
Подросток любых времен чист и невинен, он достоин уважения, сострадания и любви, утверждает своими книгами Франсуа Мориак, по определению Бунина, «один из самых замечательных и едва ли не самый замечательный из современных французских писателей».
Л-ра: Детская литература. – 1990. – № 9. – С. 37-40.
Произведения
Критика
