Анри Труайя. Вьюшка
В. С. Муравьев
По-своему очень показателен случай, а именно — самое короткое художественное произведение Труайя, повесть «Вьюшка». Явственным авторским ориентиром здесь служит «Детство» Толстого: перед нами предельно детализованное и выдержанное в стиле несобственно прямой речи, то есть проведенное через восприятие ребенка (восьмилетней девочки), описание первоначального жизненного опыта, микроанализ повседневных, «овеществленных», сращенных с бытом переживаний, образующих «черновик душевного склада личности», по выражению Чернышевского. Такова, судя по всему, общая художественно-психологическая установка повести Труайя, и она, надо сказать, очень отличает эту повесть от подавляющего большинства других изданий фламмарионовской детской серии «Кота Мурлыки», в которую она вошла.
Время действия этой книги, посвящение которой гласит «Моей дочери», определено очень четко: с ноября 1946-го по июль 1947 года. Сильвии Лезуайо «еще год назад, когда ей исполнилось семь лет, объявили, что она достигла разумного возраста», хотя, «несмотря на это утверждение, отношение к ней ничуть не изменилось». Отец ее, военный врач, погиб перед самым концом войны (она его немного и очень неуверенно помнит); мать живет, работает и учится медицине в Париже: Сильвия отдана на попечение дедушке и бабушке, владельцам фирмы оптовой торговли строительными материалами, состоятельным и уважаемым гражданам городка Пюи. Дедушка — престарелый бонвиван, сохранивший добродушие, шутливость и легкомыслие былых дней; бабушка — женщина суровая, дотошная и набожная. Жизнь протекает по строго заведенному порядку, все известно с точностью до минуты, и даже обеденное меню на все дни недели утверждено раз и навсегда.
Резвую и впечатлительную Сильвию такая монотонность немного тяготит; но она, вместе с домочадцами — кухаркой, служанкой и выпивохой-лакеем, — понимает, во всяком случае готова понимать, что порядок есть порядок. Ей только хотелось бы, чтобы к ней относились помягче и не притесняли по мелочам. Душу она отводит, играя с бретонским спаниелем Тоби, принадлежавшим еще ее отцу и теперь живущим «в изгнании», на дворе.
Есть, правда, еще одна отдушина: в Париже о ней не забывает мама, которая называет ее не «Вы, Сильвия» (как бабушка), а «ты, Вьюшка» и у которой все можно, кроме того, чего уж никак нельзя. Только письма ей (под бдительным присмотром бабушки, следящей за каждым написанным словом, и главное — за его правописанием!) получаются плохие, глуповатые, невыразительные, и Сильвия (Вьюшка) с натугой исполняет эту ежедневную повинность.
Во всех комнатах висит или стоит один и тот же папин фотопортрет, не очень утешительный: папа смотрит почему-то сурово и недоуменно. Может быть, он винит живых за то, что он мертв? За обедом — непонятные, но гнетущие перекоры деда с бабкой и окрики: «Сильвия, выпрямите плечи! Как вы держите вилку?» Словом, хотя она и вжилась в такую размеренную жизнь, но втайне, подсознательно надеется на другую и «засыпает с ощущением, что наконец-то проснулась».
Но вот наступает воскресенье, положенный день воспоминаний. Церковь, богослужение (в деталях, ничему не служащих, зато изобильных), кладбищенский визит. Описание фамильного склепа. Припоминание, как второй раз хоронили отца — на здешнем кладбище. Потом завтрак и беседы о беспокойных мертвецах со служанкой; гости, начищенный до блеска паркет; бабушка чистит старые костюмы отца. «Эта сцена повторялась каждое воскресенье, вслед за посещением кладбища». Опять-таки все по заведенному, без малейших вариантов — детское восприятие как бы подстраивается под взрослое и становится от него почти что неотличимым.
...Сильвия рассматривает с бабушкиной сестрой семейные альбомы, узнает (и припоминает), что папа был вовсе не таков, как на фотопортрете, — и оказывается затем участницей званого обеда. Один из гостей, художник-любитель, принес портрет, срисованный с папиной фотографии, непохожий на него уже почти устрашающе! Сильвия об этом во всеуслышание заявляет — и попадает в домашнюю опалу: бабушке, например, именно этот портрет и его живописное увеличение очень нравятся.
Опалу усугубляет ложь — чтобы не огорчать бабушку и хоть как-нибудь порадовать маму, Сильвия сообщает, что она шестая в классе по успеваемости. На самом деле не шестая, а двадцать первая из двадцати трех, и ее скоро разоблачают, хотя до того времени ей приходится вытерпеть незаслуженные и постыдные похвалы. «Она на коленях умоляет бога как-нибудь все уладить — он уж сам знает как». И общается со спаниелем Тоби — что ей еще остается? Потом нечаянно слышит перебранку дедушки и бабушки; оказывается, бабушка ненавидит ее маму, обманом женившую на себе ее сына, наследника фирмы «Лезуайо». Снова церковь, исповедь, кладбище, покаянное (под присмотром) письмо матери... и наконец рождественские каникулы и долгожданный мамин приезд (до этого — сурово-умиленная сцена в школе, где для Сильвии — у нее ведь нет папы — меняют общий кондитерский текст новогоднего поздравления и делают его еще более кондитерским).
Мама объясняет, что папа всегда носил очки, а когда его фотографировали, очки снял, вот и получилось... Вьюшка приласкивается к маме, а та старается быть исправной невесткой: опять церковь, богослужение, кладбище... Сильвия пририсовала папе на портрете очки, и он сразу стал похож на себя; но это вызывает тяжелый скандал в доме... Порывистая Вьюшка его разряжает, чмокнув в щеку окаменелую от негодования бабушку: та приходит ночью молиться над внучкой. Снова церковь, снова кладбище и кладбищенские разговоры.
Мама уезжает, жизнь кое-как идет своим чередом, а с дедушкой между тем случился удар, и он долго и мучительно умирает. Внучка, разумеется, тайком пробралась в комнату умирающего и увидела незнакомое запрокинутое и осунувшееся лицо деда. Явление аббата-исповедника, прощальное примирение деда с бабкой, примирение закоренелого атеиста с религией, обряды, очень тщательно выписанные... А после его смерти еще более тщательно выписанные обряды — похоронное шествие, отпевание, опять же кладбище.
И унылая жизнь в осиротелом торговом доме; правда, бабушка показывает внучке фамильные драгоценности, которые она унаследует и должна сохранить во что бы то ни стало. Тоби отдают дедушкиному другу охотнику, и Тоби вполне счастлив, но Сильвия?..
А за Сильвией (Вьюшкой) приезжает мама, которая тем временем вышла замуж за своего учителя, профессора, и наконец (финал) он, профессор, гладит Вьюшку по непослушной головке.
Вот и вся книга. Мы не вникали в самые пространные церковные сцены, где тоскливо-католические ноты сливаются с назидательным, «детишечьим» умилением. Кроме того, за «вечными» темами, оторванными от истории, приметы послевоенного времени у Труайя (их можно буквально пересчитать по пальцам) растворились в бытописательстве.
[…]
Л-ра: Современная художественная литература за рубежом. – 1984. – № 3. – С. 104-106.
Произведения
Критика
