27-05-2019 Петер Хандке (Peter Handke) 106

Петер Хандке. Детская история

(Отрывок)

Так закончилось лето.
А следующей зимой…

В круг представлений подростка о будущем входило и представление о том, что когда-нибудь он будет жить вместе с ребенком. В его сознании это связывалось с бессловесной союзностью, переглядыванием, присаживанием на корточки, неровным пробором, счастливой равновесностью близости и отдаленности. Один и тот же свет окрашивал этот повторяющийся образ: сумрак собирающегося дождя, в пустом дворе, посыпанном крупным песком и обрамленном каймой травы, перед домом без ясных очертаний, но всегда ощущаемым спиной, под сводом сомкнувшихся крон высоких раскидистых деревьев, шуршащих тут и там. Мысль о ребенке была столь же естественной, как и две другие надежды, отнесенные к будущему, одна из которых рисовала жену, определенно предназначенную ему и уже давно движущуюся тайными кругами в его направлении, другая же обещала такую профессию, существование в которой сулило лично ему достойную свободу, – все эти три мечты, надо сказать, ни разу не совмещались в одной картине.
В день, когда появился на свет желанный ребенок, взрослый стоял на спортивной площадке возле роддома. Было яркое солнечное воскресное утро весны, в больших футбольных воротах – лужи, превратившиеся за время игры в грязное месиво, от которого теперь шел пар. В больнице он узнал, что опоздал: ребенок родился. (Честно признаться, он немного побаивался и не очень хотел быть свидетелем того, как проходят роды.) Его жену, с пересохшими белыми губами, провезли мимо него на каталке. Еще ночью она лежала совсем одна в родильном зале, который и так почти всегда пустовал; когда он принес ей что-то из забытых дома вещей, оба они, мужчина, застывший в дверях с полиэтиленовым пакетом в руках, и женщина на высокой металлической кровати посреди голой комнаты, на одно мгновение исполнились глубокой нежности. Помещение довольно большое. Они находятся на непривычном расстоянии друг от друга. Между дверью и кроватью блестит холодный линолеум в белесом жужжащем неоновом свете. Резко включившиеся лампы не испугали и не удивили женщину, которая обратила лицо к вошедшему в мерцании еще не разгоревшихся трубок. За спиной вошедшего остались просторные полузатененные коридоры и лестничные клетки здания, которые сейчас, далеко за полночь, заключали в себе атмосферу неповторимого, несокрушимого мира, сообщавшегося пустынным улицам города.
Когда взрослому показали через стеклянную перегородку младенца, он увидел не новорожденного, но совершенного человека. (Только на фотографии потом получилось обычное лицо грудничка.) То, что это была девочка, вполне устроило его; хотя и в другом случае, – позднее он понял это, – он испытал бы ту же радость. За стеклом ему показывали не «дочь», а дитя. Мужчина думал: «Оно довольно. Ему нравится на этом свете». Сам факт наличия этого ребенка без особых опознавательных признаков излучал веселость, – невинность была формой духа! – эта веселость незаметно просочилась сквозь стекло и передалась взрослому, связав обоих, которые станут отныне и навсегда сообщниками. Солнце светит в зал, они на вершине холма. То, что человек ощутил при виде ребенка, не было просто чувством ответственности, это было еще и страстное желание защищать его, необузданное и дикое: ощущение, будто ты твердо стоишь на обеих ногах и в тебе прибывает сила.
Дома, в пустой квартире, где все уже, однако, было приготовлено к прибытию новорожденной, взрослый принял ванну, превратив эту процедуру в такое основательное мероприятие, будто все тяготы жизни только что остались позади. Он действительно как раз закончил одну работу, в которой, как ему думалось, он сумел добиться очевидности, случайности и вместе с тем закономерности, что, собственно, и составляло его главную цель. Новорожденная; удачное завершение работы; небывалый момент полуночного единения с женой: впервые этот человек, вытянувшийся в горячей воде, дышащей паром, предстал перед самим собой пусть в небольшом, пусть в незаметном, но соответствующем ему совершенстве. Его тянет выйти из дома, туда, где улицы вдруг превратились в дороги, ведущие в большой город, ставший родным; идти по ним в этот день, самому по себе, было уже праздником. Особенно если учесть, что никто не знает, кто я сейчас такой.
Это было последним единением, рассчитанным надолго. Когда ребенок прибыл в дом, взрослому показалось, будто сам он вернулся в свою лишенную свободы юность, когда ему часто приходилось присматривать за младшими братьями и сестрами. За прошедшие годы кино, распахнутые улицы и, соответственно, непоседливая подвижность вошли в его плоть и кровь; только это, полагал он к тому же, создает пространство для снов наяву, в которых бытие может предстать как нечто увлекательное и достойное упоминания. Вот только отчего в это вольное время то и дело вспыхивал предостерегающий сигнал: «Ты должен изменить свою жизнь»? – Теперь жизнь с неизбежностью стала принципиально другой, и он, внутренне готовый лишь к одному-двум изменениям, не больше, видел себя уже заточенным дома и представлял, как ходит по ночам кругами с плачущим ребенком на руках, без всяких фантазий, с одной тупою мыслью: с жизнью покончено надолго.
В предшествующие годы он часто бывал в разладе со своей женой. Он, конечно, относился с уважением к той восторженности и вместе с тем дотошной основательности, с какой она осуществляла свою работу, – это скорее напоминало волшебное действо, чем просто работу, настолько все проистекало легко и естественно; он даже чувствовал ответственность за нее, и все же в глубине души у него возникала время от времени твердая уверенность в том, что они не подходят друг другу, что их совместная жизнь – обман и, более того, подлог, если сопоставить ее с той мечтой, которая рисовала ему когда-то его самого и предназначенную ему женщину. Иногда он проклинал про себя этот брак, считая его даже главной ошибкой своей жизни. Но только с появлением ребенка эпизодическая несогласность сменилась почти полным расхождением. Как они не были никогда по-настоящему мужем и женой, так теперь они с самого начала не были родителями. Подойти ночью к забеспокоившемуся ребенку было для него само собой разумеющимся, желанным делом – с ее точки зрения, однако, недопустимым, и уже одно это служило достаточным основанием для недовольного молчания, почти враждебности. Она строго придерживалась книг и советов специалистов, которые он, какими бы грамотными они ни были, ни во что не ставил. Они даже возмущали его, поскольку он воспринимал их как непозволительное, нахальное вмешательство в тайну, которая существовала между ним и ребенком. Разве сам вид ребенка, с первой минуты, – это расцарапанное собственными ногтями и все же такое миролюбивое лицо младенца за стеклянной перегородкой – не исполнен такой волнующей реальности, что всякий, кто только взглянет на него, уже сам знает, как нужно действовать? Но именно это и составляло с недавних пор суть повторяющейся претензии жены: в больнице ее, дескать, обманом отвлекли и от ее взгляда ускользнуло главное. За всей этой внешней суетой она пропустила сам момент рождения, и это для нее безвозвратная утрата. Ребенок, говорила она, был для нее нереальным, отсюда страх сделать что-нибудь неверно и строгое следование чужим правилам. Муж ее не понимал: разве этого ребенка ей сразу не передали, так сказать, лично в руки? Разве она не участвовала во всем этом, сохраняя полное присутствие духа и находясь в ясном сознании, в то время как он – после короткого мгновения блаженства, когда казалось, будто достаточно протянуть ласкающую руку, чтобы одним-единственным, еще не совершившимся ударом пульса перенести на бессонное, мечущееся существо чудо жизни и покоя, – не чувствовал по временам ничего, кроме полного упадка сил, и только отсиживал часы подле младенца в полной тоске, страстно мечтая вырваться на свободу?
При подобном положении вещей, уже как закон, внешний мир оборачивается враждебной стороной. Не успевает ребенок появиться в доме, как на другой стороне улицы, например, начинается строительство так называемого «крупного объекта», отчего дни и ночи заполняются беспрерывным гулом, а главным занятием взрослого становится сочинение писем в адрес строительной конторы, каковая в свою очередь выказывает немалое удивление, ибо они «впервые в своей практике сталкиваются с такого рода требованиями», и т. д. и т. п.
И тем не менее все эти напасти, равно как и горькое уныние, и выпадение из жизни, – все это потом вызывалось в памяти только большим усилием. То, что осталось и было по-настоящему важным, складывалось в одну картину, на которой память, без малейшего намека на умиление, со всею уверенностью начертала: «Это моя жизнь», словно выражая тем самым благодарное ликование; эти яркие проблески воспоминаний свидетельствуют вместе с тем о том, что, хотя формально тот отрезок времени был отмечен апатией, он заключал в себе неиссякающую жизнеустроительную энергию. – Жена вскоре снова пошла на работу, муж отправлялся с ребенком в дальние прогулки по городу. Двигаясь в направлении, противоположном привычному маршруту в сторону бульваров, он обнаружил старые, темные районы, где земля проступает во всем многоцветье и небо вливается в мощеные мостовые, как нигде в другом месте города. Он-то и станет для начала, вместе с движением коляски, приподнимающейся при съезде с тротуара на мостовую, родным домом ребенка. Тень от листвы, лужи после дождя и снежный воздух символизируют собою времена года, смена которых никогда до тех пор не воспринималась с такой ясностью. Новой географической точкой пространства становится та «дежурная аптека», где после марша сквозь снег в пространном сиянии завершившегося общего трудового дня выдаются необходимые лекарства. В другой зимний вечер в квартире включается телевизор: перед ним мужчина с ребенком, который вертелся, буянил, а теперь наконец в измождении заснул, отчего телевизор, вместе с ощущением теплого тючка на животе, превратился вдруг в чистую радость. От одного вечера на пустынной платформе какой-то далекой станции метро сохранилось даже ощущение сочельника (который и в самом деле приближался): и хотя взрослый один на платформе, он не выглядит праздношатающимся гулякой или одиноким путником, он являет собой разведчика, выискивающего подходящее жилище для вверенного ему существа (а не была ли та поездка действительно связана с осмотром новой квартиры?). Непривычно просторный, прозрачно-светлый павильон; закрытый, но богатый товарами киоск; снежный воздух на выезде, там, где пара рельс, изгибаясь, уходит под уклон, сверкая дальним светом: это все хорошие новости, которые он принесет домой.
Вообще каждая картинка этого первого года жизни ребенка связана с ним, хотя, с другой стороны, он почти нигде не появляется собственной персоной. Даже если беспристрастно вспоминать об этом, с неизбежностью возникает вопрос: а где, собственно, находился в этот момент ребенок? Если, однако, признать, что воспоминание – это тепло, а его объект – темное, уходящее, как в аркадах, в даль времен чувство цвета, то ответ будет такой: ребенок находится рядом, надежно укрытый и защищенный. В таких воспоминаниях взгляд проходит сквозь проем в бетонированной стене, огораживающей мощный стадион, и смотрит вниз, на пока еще пустое поле, залитое ярким светом, от которого там, внизу, проступает сочная свежая зелень, – а над рядами поднимается белый пар от дыхания, – еще немного, и на поле выбежит знаменитая заграничная команда, приглашенная для участия в товарищеском матче; или же он смотрит на усеянное каплями от дождя ветровое стекло на втором этаже автобуса, улавливая, как по ходу движения все многоцветнее становятся городские краски, из которых затем складывается вместо обычного необозримого хаоса нечто вроде гостеприимного города. В памяти возникает даже целый период, когда мужчина и женщина еще жили одни, в эпоху до появления ребенка: представление о них обоих соответствует одной картине, на которой художник изобразил некоего молодого человека, стоящего, опустив голову, на берегу моря; он стоит руки в боки, словно бы ожидая чего-то, а за ним – ничего, кроме светлого пространства неба, прочерченного, правда, по линии изгиба рук отчетливыми завитушками и лучами, которые один сторонний наблюдатель сравнил со светлокрылыми духами, каковые в старинной живописи окружали центральные фигуры; впоследствии мужчине попалась однажды раз на глаза фотография, на которой был изображен он сам и его жена, а пустой воздух между ними словно бы уже окрылен еще не рожденным младенцем.

Определяющим весь ход дальнейшего в тот первый год была отнюдь не гармония, а разобщенность, которая проявлялась особенно ярко на фоне тогдашних событий. Традиционные формы жизни воспринимались большинством того поколения как «смерть», вновь же возникшие, хотя и не насаждались сверху какой-то высшей инстанцией, все равно навязывались, обретая силу всеобщего закона. Ближайший друг, которого прежде – дома ли, на улице, в кино – можно было представить себе только в принципиальном одиночестве (и который, быть может, уже только поэтому был всегда таким близким), теперь почему-то стал жить в компании, ходить по городу обвешанным гроздьями спутников, говорить, отставив свою прежнюю мучительную молчаливость, бойким языком от имени всех и выступать, чувствуя себя в полном праве, против единоличности того, кто хотел оставаться сам по себе и даже некоторое время считал себя, в силу своих профессиональных занятий, нелепым «последним представителем своего рода». Ребенок выполнял почти ту же функцию, что и работа: он был для него отговоркой, предлогом, избавляющим от участия в текущих мировых событиях. Ибо он знал, что, даже если бы у него не было ребенка и не было работы, он никогда бы не смог в силу отсутствия желания и способностей деятельно включиться в эту текущую жизнь. И все же, шутки ради, он принял участие в нескольких собраниях, где каждая произнесенная фраза звучала как чудовищное насилие, убивающее дух, и тогда он выступил с пламенной речью, смысл которой сводился к тому, что он хотел бы лишить их всех слова, на веки вечные, пока же – лишил только себя самого тем, что ушел. Однажды он даже примкнул к какой-то демонстрации, от которой, впрочем, уже через несколько шагов откололся. Основное чувство, которое он испытывал тогда, находясь внутри новых общностей, было чувство нереальности, которое казалось гораздо более болезненным, чем прежде, внутри старых общностей: те хотя бы допускали возможность фантазии относительно будущего, эти же выступали сами в роли единственной возможности, обязывая принимать принудительное будущее. И поскольку город был для них, так сказать, главной площадкой, на которой они насаждали новый порядок, то от них было никуда не скрыться. И может быть, именно из-за его нерешительности они использовали его дом как явочную квартиру. Он давно уже распознал в них враждебную силу и не открестился от них окончательно только потому, что те, против кого они выступали, были и его давнишними заклятыми врагами. Во всяком случае, он довольно скоро устранился. Но кое-кто из них, то по отдельности, то небольшими группами, болтаясь по городу, время от времени заглядывал к нему. Никогда ему не забыть тех взглядов, какими эти непрошеные гости из другой системы (так воспринимал он их тогда) одаривали ребенка, при условии, конечно, если они вообще его замечали: это было, пусть ненамеренное, но оскорбление слабого существа, его бессмысленных звуков и движений, и выражало оно презрение к пошлому быту, которое было вполне понятно, но оттого вызывало не меньшую ярость. Сложившаяся ситуация мучила его своей двусмысленностью: вместо того, чтобы выставить за дверь этих чужаков (которые никогда не станут «своими»), он отправлялся, как правило, вместе с ними куда-нибудь дальше по курсу – как будто их присутствие лишало ребенка необходимого воздуха – и оседал у кого-нибудь на квартире, где либо всю ночь просиживал в наушниках перед беззвучным телевизором, либо присутствовал молчаливым свидетелем на их полуконспиративных, полуофициальных обсуждениях, не допускавших ни одной непринужденной, самодостаточной фразы, которая воспринималась бы тут как бестактность, – в обоих случаях он не испытывал ничего, кроме чувства вины и собственной испорченности, поскольку он, будучи все же иногда уверенным в том, что знает правду, и, соответственно, считая себя обязанным делиться ею с другими, своим безучастным присутствием только поддерживал подобного рода искусственные формы существования со всею лживостью их жизненного наполнения.
Это было время без друзей; даже собственная жена стала недоброй чужачкой. Тем реальнее был для него ребенок, – его реальность только усиливалась раскаянием, под действием которого он мчался домой, буквально спасаясь бегством. Медленно идет он по затемненной комнате и видит при этом себя самого словно бы сверху и со спины, как в монументальном фильме. Здесь его место. Позор всем этим лживым союзам, позор этому постоянному трусливому отрицанию и замалчиванию той единственной общности, которая есть у меня! Позор моей угодливости, с какой я ревностно слежу за всей этой вашей актуальной жизнью! – Так постепенно он пришел к твердому убеждению, что для подобных ему существуют другие мировые события, открывшиеся тогда ему в линиях спящего ребенка. – И тем не менее в памяти эта диагональ, по которой он пересек теплую, надышанную комнату, соединилась с воинственным, монолитным ревом полицейской бригады, обрушившимся на ночную улицу с такой нечеловеческой и адской силой, что ничего более бесчеловечного и запредельного он в своей жизни ни разу не слышал.
Все это вплеталось в историю ребенка, о котором у взрослого, помимо обычных забавных моментов, сохранилось главное впечатление, что он умел радоваться и что он был очень ранимым.
2

Казалось, будто появление ребенка послужило сигналом начала переговоров, которые уже довольно скоро потребовали от мужчины принятия решения. По обыкновению ему понадобилось долгое время, чтобы на что-то решиться, но когда потом, следующей зимой, это все же свершилось, руководствоваться пришлось, как всегда, директивным предложением: поедем все втроем на какое-то время в другую страну; представив себе это, мужчина впервые узрел себя вместе с женой и ребенком в виде семьи (что обычно пугало его, как «холера»).
Достославный мартовский день стал днем, когда перед глазами снова возникла белая эмаль пустой кухни в городе мечты, который раскинул за окном свои многократно воспетые крыши. Сверкают непривычные металлические рычажки на выключателях, а привезенные с собой электроприборы бессмысленно гудят под слишком слабым напряжением, которого им не хватает. Это был не просто переезд, а окончательный отъезд в единственное правильное – и для ребенка – место. За столом перед балконной дверью, как нигде, свершается вечер и утро, и они сидят, немного робея, но все же по-праздничному, за первыми совместными трапезами и чувствуют: началась новая жизнь.
Город при этом оказался отличным от той метрополии, которая была им знакома по прежним коротким поездкам. Вместо того чтобы, как ожидалось, предстать во всей своей широте с легионами кинотеатров, кафе и бульваров, он скукожился до замкнутого круга, включавшего в себя аптеки, магазины самообслуживания и прачечные, и этот круг был самым узким из тех, в которых они вращались до сих пор. Просторные, открытые площади всего города заменились теперь близлежащими тесными скверами, затененными кронами деревьев и фасадами домов и сотрясающимися от грохота захлопываемых металлических калиток, под аккомпанемент которых и совершались ежедневные прогулки с ребенком на руках, ограниченные пределами своего околотка, главной достопримечательностью которого были лысые, пыльные площадки, усеянные собачьими какашками. Единственной дальней целью становятся теперь лесопарки к востоку и западу от города, куда нужно долго ехать на метро; или же можно отправиться в тот сквер, где кроме обычных скамеек есть еще разные домики и карусели. Он находится в глубине другого квартала, уже по ту сторону внутреннего кольца бульваров, и путь от дома до него и обратно занимает как раз всю вечернюю прогулку, если идти туда пешком по разным мелким улочкам с их резкой сменой тишины и оглушительного шума, сумрака и тусклого блеска, мелкого дождичка и снова суши (океан недалеко). По дороге нужно пересечь длинный мост, под ним, далеко внизу, железнодорожные пути, сотни рельс, идущих от расположенного неподалеку крупного вокзала и уходящих вглубь широкой, полной воздуха просеки, туда, где между двумя обрывистыми берегами домов запечатлелась дугообразная линия горизонта, словно предваряющая со всем этим кружением, бурлением, прибывающими и убывающими поездами дальнего следования находящуюся за ней Атлантику. В процессе ежедневного повторения этого пути ребенок перестал быть просто ношей, он превратился в часть тела несущего, а сквер Батиньоль стал за эти вечера той географической точкой, которая одним своим названием соотносилась у взрослого с неизбывным моментом присутствия ребенка.
Одним весенним вечером он видит ребенка там – внутри идеального воплощения «там наверху» – у песочницы. Ребенок играет вместе с другими детьми, приблизительно того же возраста, которые, как и он, еще не умеют ходить. Атмосфера сумерек, создающаяся и листвой над детьми; мягкий, прозрачный воздух, высветляющий отдельные лица и руки. Он наклоняется к фигурке в красной одежде. Его узнают, и, хотя ему не улыбаются, он чувствует исходящее от этого существа сияние. Ребенок не без удовольствия находится среди других, но все же относит себя к нему и уже давно его поджидает. Сейчас взрослый еще более отчетливо, чем тогда, в день рождения, прозревает сквозь детские черты просветленный, всезнающий лик и, глядя в эти спокойные глаза без возраста, ловит короткий взгляд, обещающий вечную дружбу; хочется отойти в сторонку и заплакать.
Позже, весной, ребенок сидел один на карусели, взобравшись на лошадь. Площадка по краям словно выбелена пеной и потому напоминает морской утес – только что кончился дождь. Круг дернулся и поехал, ребенок, на непривычном удалении от взрослого, взглянул на него и тут же весь ушел в кружение, от которого ему уже не оторваться. Мужчина вспомнил потом в связи с этим один момент из собственного детства, когда ему вдруг почудилось, что его мать, хотя они и находились оба в одной и той же маленькой комнате, удалилась от него на невыносимое, душераздирающее расстояние: как может эта женщина там быть кем-нибудь иным, чем я тут? Взгляд на карусель с самозабвенно кружащейся фигуркой фиксирует теперь соответствующую противоположность: приданное взрослому существо предстает впервые как нечто совершенно самостоятельное и не зависящее от стоящей там родительской единицы, – такую свободу можно только поддержать! Разделяющее их пространство даже как будто наполняется победным ликованием, и мужчина видит себя и маленького всадника образцовой группой, в честь которой взвивается с оглушительным шумом искусственный каскад в сквере за спиной. Так появилась возможность желать, но вместе с нею и осознание ограниченности срока действия, что было само по себе болезненно, но не так, как прежде, когда невозможность помыслить разъединяющую разность воспринималась невыносимой мукой.

Следующей осенью, когда ребенок уже научился ходить, они довольно часто ездили вдвоем за город. Ребенок смирно сидел в вагоне метро, глядя перед собой темными глазами и всякий раз зажмуриваясь, когда поезд въезжал на станцию. Однажды теплым октябрьским днем взрослый лежал на лужайке лесопарка с редкими деревьями, ловя краем глаза ребенка, который воспринимался как ближнее цветовое пятно. В какой-то момент пятно вдруг исчезло и не вернулось. Он посмотрел и увидел, что ребенок углубился в лес. Он вскочил и побежал за ним вслед, но звать не стал, а пошел на некотором отдалении. Ребенок идет все время прямо и прямо, не разбирая дороги. Между ними то и дело возникают люди, выгуливающие собак, одна из которых на бегу задела ребенка и тот упал. Ребенок сразу поднимается на ноги и, не глядя на собаку, шагает дальше. На берегу ручейка, в котором почти нет течения и который весь засыпан почерневшими листьями, пристроились индюк и индюшка. Сделав дело, индюк отвалился и поковылял куда-то, но через несколько шагов запнулся и повалился на землю. Ребенок продолжает идти дальше; он даже не оборачивается, не смотрит по сторонам и, кажется, совсем не устал, хотя обычно довольно скоро начинает ныть. Они пересекают, сохраняя прежнее расстояние, небольшой пойменный луг, на котором уже чувствуется ветер с реки. (Много позже ребенок расскажет взрослому, что при слове «пойма» он представляет себе «рай».) Здесь, под опавшими листьями, попадается много гнилых деревяшек, и ребенок то и дело спотыкается о них, но продолжает двигаться выбранным курсом. В парке множество людей, но все они, похоже, идут совсем другими путями; с трибун ипподрома, находящегося неподалеку, доносится подзадоривающий крик перед последней, финишной прямой. Взрослому кажется, будто оба они превратились в сказочных великанов, касающихся головами верхушек деревьев и совершенно невидимых окружающим: они волшебные существа, которые представлялись ему на протяжении всей его жизни реальными силами, бытующими среди доступных человеческому восприятию фактов – за ними, над ними, повсюду. При виде реки ребенок останавливается и складывает руки за спиной. Рядом, на берегу, сидит другой взрослый с другим ребенком, словно их заместители или двойники; оба едят мороженое; и вода в реке течет вдоль сверкающих шариков мороженого и плавных линий шей, на которых играют ее блики. Чуть дальше полузатонувшие деревянные купальни. По ту сторону реки, к западу, густо застроенная гряда холмов, вдоль которой мелькают беспрерывно оранжево-бело-фиолетовые ленты пригородных поездов. Серебрится закатное небо, и в пустоте далекого пространства кружатся стайкой осенние листья и пролетает подброшенная ветром целая ветка. Кусты внизу, на берегу, колышутся в чудесном согласии с короткими детскими волосами на переднем плане. Свидетель молит в том, чтобы представшая перед ним картина осенилась благодатью, но сам при этом сохраняет трезвость мысли. Он знает, что в каждом мистическом мгновении заключен общий закон, форму которого надлежит еще выявить, ибо только при наличии подобающей ему формы этот закон обретает силу, как знает он и то, что вообразить себе последовательность форм такого мгновения есть самое трудное из всех человеческих дел. – Он позвал ребенка, который, нисколько не удивившись, обернулся к нему, словно этот взрослый был приданным ему личным телохранителем.
Во все это время общение между ним и женой было в лучшем случае деловым, в мыслях же они оба существовали всего лишь как «этот» и «эта». Прежде, когда он наблюдал на расстоянии за ее деятельностью, или во время путешествий, или даже когда они бывали в хорошем ресторане, от нее всегда исходило сияние недоступности, благодаря которому эта женщина представилась мужчине сначала желанным совершенством; только в этом сиянии он мог смотреть на нее как на «свою жену», и за него же он, как никакой другой избранник на земле, дарил ее потом благодарным поклонением. Теперь, с появлением маленького ребенка, он соприкасался с ней в основном только в стесненных пределах домашнего быта, где ему постепенно стал безразличен ее вид, а скоро уже и неприятен, – как и он, едва ли подходящий, как прежде, благодаря своим необычным занятиям, на роль «ее героя», перестал быть для нее кем-то особенным; даже на расстоянии, по телефону, она не подавала никаких признаков признания, не говоря уже об ожидании: словно другой существует всего лишь как «тот, который все время звонит». Со стороны мужчины было, конечно, весьма неосмотрительно взять все самые приятные, искренние, сокровенные жесты и слова из тех, что накопились за годы его общения с женщиной и стали уже привычными формулами, и, не задумываясь, бесстыдно перенести их на своего ребенка, в результате чего все они обесценились. Казалось даже, будто ребенок и есть для него самое главное и самое настоящее, а вовсе не жена, которая была ему теперь как будто и вовсе не нужна. Иногда ему даже думалось, что это он «навязал» жене ребенка – себе «на счастье». (Многие нынешние «молодые мамаши» и без того виделись ему лицемерными притворщицами, а некоторые даже склонными к «душегубству».)
И все же он не мог себе представить, как он остался бы один на один с беспомощным существом, без жены. В ее отсутствие он ее словно бы временно замещал, исполняя роль нерадивой няни, и только считал дни, когда она вернется, чтобы снова приступить к исполнению своих опекунских обязанностей. Он же со своей стороны всячески опекал ее: он всерьез считал, что она нуждается в защите, без него она пропадет.
Что же касается его работы в том году, то самый важный замысел он отложил до времени, хотя, естественно, ни на один день не выпускал его из виду. Пока ему хватало тех мелких вещей, которые были в пределах его возможностей: ведь и они все были отмечены его знаком.

Биография

Произведения

Критика