Китежанин
Е. Храмов
«Феникс» — так назвало новую книжную серию издательство «Современник». Возрожденная из пепла жизнь воспринимается отнюдь не метафорически, если вспомнить, сколько рукописей было за семь десятилетий арестовано и превращено в пепел кочегарами ОГПУ, НКВД, МТБ и КГБ, сколько книг подверглись «актированию» — таким ведомственным эвфемизмом заменялось слово «уничтожить».
Жизнь и труды русского писателя и мыслителя Даниила Леонидовича Андреева (чья книга вышла под грифом «Феникс») немного известны отечественному читателю: в 1975 году (за 10 лет до начала нашего пробуждения, но через полтора десятилетия после смерти автора) появился сборничек его стихов (Андреев Даниил. Ранью заревою. М.: «Советский писатель». 1975), еще раньше, в середине 60-х годов, в ленинградской «Звезде» дважды печатались андреевские подборки; но крупнейшая работа Даниила Андреева — философский трактат «Роза Мира» — вообще не фигурировала в печатном виде ни на шестой части земного шара, ни за рубежом нашей страны. О «Розе Мира» только говорили, шептались некоторые посвященные, сумевшие прочитать ее, да в «Новом мире» в 1989 году появилось несколько отрывков, да еще в нынешний сборник «Русские боги» вошли фрагменты десятой книги «Розы Мира». А состоит громадина эта из двенадцати книг! Не удержусь, чтобы не перечислить их: Книга первая — Роза Мира и ее место в истории; Книга вторая — О метаисторическом и трансфизическом методах познания; Книга третья — Структура Шаданакара. Миры восходящего ряда; Книга четвертая — Структура Шаданакара. Инфрафизика; Книга пятая — Структура Шаданакара. Стихиаля; Книга шестая — Высшие миры Шаданакара; Книга седьмая — К метаистории древней Руси; Книга восьмая — К метаистории царства Московского; Книга девятая — К метаистории русской культуры; Книга десятая — К метаистории Петербургской империи; Книга одиннадцатая — К метаистории последнего столетия; Книга двенадцатая — Возможности.
Чувствуете, читатель, какую глыбу вам предстоит преодолеть? Но, читатель конца XX века, затурканный, перепуганный, нервный, спешащий, — читать ее вам будет легко. «Роза Мира» написана не скучным, дотошным «гелертером». Ее написал поэт.
Моя собеседница, женщина со вкусом, интеллигентная, начитанная, прочитавшая, кстати, «Розу Мира» и буквально заболевшая ею, сказала мне: «Стихи Даниила Андреева! Но ведь они воспринимаются как какое-то приложение к его философии, не больше».
Мне хотелось бы здесь отойти, насколько это возможно, от сложнейшей, причудливой и поэтической космогонии и мифологии Даниила Андреева, не касаться (пока) его трактовки русской истории и истории русской культуры. Давайте читать его стихи. Но не забудем поставить эпиграфом к стихам определение «Розы Мира», данное ее автором: «Это грядущая всехристианская Церковь последних веков, объединяющая в себе церкви прошлого и связующая себя на основе свободной унии со всеми религиями светлой направленности. В этом смысле Роза Мира интеррелигиозна или панрелигиозна. Основная задача ее — спасение возможно большего числа человеческих душ и отстранение от них опасности духовного порабощения грядущим противобогом».
Автор этих строк всегда читает, даже наедине с собою, стихи вслух: так лучше ощупывается, осязается каждое слово. И вот теперь — радует свой слух, слух давнего читчика стихов и практика стихосложения, когда раскрывает книгу Даниила Андреева и произносит:
Уж не грустя прощальной грустью. Медлительна и широка.
Все завершив, достигла устья Благословенная река.
Как широко, какой полной грудью выдохнуто это! Какая удивительная ширь и торжественная, плавная медлительность в последней строке с длинным, наполненным «л» и «н» словом «благословенная». Не только словами, но и звукорядом создается здесь образ, он вершится самым высоким поэтическим умением.
А на соседней странице стихотворение «Русские октавы». Что промелькнет в сознании при самом этом слове «октавы»? Пушкинский ли «Домик в Коломне»? Майковское ли «Гармонии стиха божественные тайны...»? Нет, это свое:
Еще таинственней, вневременной Живую глубь стихий почует.
Кто у костра один ночует Над дружелюбною рекой.
(Там река благословенная, здесь дружелюбная — много можно отдать за подобные эпитеты.)
Кто в этой вещей, мудрой темени
Души Земли коснется страстной,
Даст путь раскрыться ей, безгласной,
И если раньше грань отечества
Сужала наш размах духовный
И замыкался миф верховный
В бревенчатую тесноту,—
Теперь простор всечеловечества
Ждет вестника, томится жаждой.
И из народов примет каждый
Здесь затаенную мечту.
Ну и еще одна цитация — начало стихотворения «Весной с холма»:
С тысячелетних круч, где даль желтела нивами
Да темною парчой духмяной конопли.
Проходят облака над скифскими разливами —
Задумчивая рать моей седой земли.
Стихи эти написаны, казалось бы, прямо здесь, на берегах медлительной благословенной реки, у ночного костра, над скифскими разливами. Или, наверное, в спокойном доме, у широкого окна, когда не остыла еще душа от совсем недавнего собеседования с родной природой. Как бы не так — стихи эти написаны в камере Владимирской тюрьмы.
В 1947 году недавний участник Великой войны Даниил Леонидович Андреев был арестован. Вместе с семьей. Были арестованы и те немногие слушатели, которым читал он свой роман «Странники ночи», — рукопись этого романа была, очевидно, сожжена в топках МТБ, и этот феникс — увы — из пепла не восстал. Роман — причина ареста, но приговорен был Д. Андреев Особым совещанием («Эх, тройка! птица-тройка, кто тебя выдумал? знать, у бойкого народа...») за подготовку «покушения на товарища Сталина» к двадцати пяти годам тюрьмы.
Произведений о каторжном, тюремном быте не так уж много в старой русской литературе, а перечислить те, что написаны «изнутри», в тюрьмах или на каторгах (или, во всяком случае, задуманы там и осуществлены частично), вообще хватит пальцев одной руки. Это XX век высыпал нам целый короб таких произведений. И почти в каждом из них, особенно в стихах, как бы ни был внутренне свободен их автор, тюремная жизнь, неволя присутствует либо прямо как жизненный материал, либо проглянет какой-нибудь деталькой, черточкой, уколет воспоминанием.
Ничего этого как будто и нет у Даниила Андреева. Изредка-изредка в стихах, под которыми стоят даты с 1949 по 1956 годы, пробивается знак «трудной судьбы» автора (читай: «сидел»); один раз — всем стихотворением: «Сквозь тюремные стены» (но — обратите внимание — сквозь стены, а не за стенами); другой — только названием: «Игрушечному медведю, пропавшему при аресте». Третий раз одним словом в стихах:
Медленно зреют образы в сердце, Их колыбель тиха.
Но неизбежен час самодержца — Властвующего стиха.
В камеру, как полновластный хозяин, Вступит он, а за ним
Ветер надзвездных пространств и тайн Вторгнется, как херувим.
Говоря о годах тюрьмы, Даниил Андреев (вслед за Достоевским и Солженицыным) благодарил судьбу, приведшую его на целое десятилетие в условия, «которые проклинаются почти всеми их испытавшими». Но «именно в тюрьме с ее изоляцией от внешнего мира... с ее полутора тысячью ночей, проведенных мною в бодрствовании, лежа на койке, среди спящих товарищей — именно в тюрьме для меня начался новый этап метаисторического и трансфизического познания...» Во второй книге «Розы Мира» чуть раньше Даниил Андреев дает развернутое определение термина «метаистория»: «...совокупность процессов, протекающих в тех слоях инобытия, которые, будучи погружены в другие потоки времени и в другие виды пространства, просвечивают иногда сквозь процесс, воспринимаемый нами как история. Эти потусторонние процессы теснейшим образом с историческим процессом связаны, его собою в значительной степени определяют, но отнюдь с ним не совпадают и с наибольшей полнотой раскрываются на путях именно того... метода познания, который следует назвать метаисторическим».
Гордый своей трезвостью эмпирик, сугубый материалист усмехнется: «Эк, куда хватил! Инобытие, потусторонние процессы... Похоже, спятил наш автор, лежа на тюремных нарах...». Помню школьные годы: как славно разъяснил мне тогда Писарев Раскольникова — голодный был, вот и полезла в голову всякая чушь. Но им всем усмехаться сколько хочется, а мы взглянем — попытаемся взглянуть — в дали русской поэзии. Пушкинский зов: «Давай улетим» — орлу ли молодому лететь в горы или кому-то иному горе? Так ли риторичен тютчевский вопрос: «О чем ты воешь, ветр ночной»? А сомнение Фета: «Я ль несся к бездне полуночной иль сонмы звезд ко мне неслись...»? И наш, легко укладывающийся в соцреалистические рамки, поэт, сказавший: «Никогда взыскующие града не переведутся на Руси». Кто ищет, а кто и обрел град. Даниил Андреев в своих стихах весь пронизан мерцанием, проблесками этого, возможно, уже обретенного града. Даже в тех небольших, приведенных выше примерах поэтического мастерства видно это мерцание: «живая глубь стихий», почуянная таинственно и вневременно, и «ветер надзвездных пространств и тайн», вступающий в камеру, но вступающий — напомним и запомним — вслед за стихом.
Ибо стих — вестник.
Сам этот образ появляется в стихах, но объяснен в десятой книге «Розы Мира», «„Вестник" — это тот, кто... дает людям почувствовать сквозь образы искусства в широком смысле этого слова высшую правду и свет, льющиеся из иных миров». Вестником в русской литературе называл Даниил Андреев Лермонтова. Он пишет о нем: «Надо окаменеть мыслью, чтобы не додуматься до того, что Ангел, несший его душу на землю и певший ту песнь, которой потом «заменить не могли ей скучные песни земли», есть не литературный прием... а факт». А разве, добавим, увиденная с непостижимой для техники XIX века высоты Земля в «Демоне» — тоже только литературный прием?
Даниил Андреев цитирует еще одного вестника:
И в тумане над Непрядвой спящей Прямо на меня
Ты сошла в одежде, свет струящей.
Не спугнув коня.
Серебром волны блеснула другу На стальном мече,
Освежила пыльную кольчугу На моем плече;
И когда наутро тучей черной Двинулась орда.
Был в щите твой лик нерукотворный Светел навсегда.
И восклицает: «Да ведь это Навна!» Навна — «то, что объединяет русских в единую нацию; то, что зовет и тянет отдельные русские души ввысь и ввысь; то, что овевает искусство России неповторимым благоуханием; то, что надстоит над чистейшими и высочайшими женскими образами русских сказаний, литературы и музыки; то, что рождает в русских сердцах тоску о высоком...»
Навна — являющаяся в блоковском цикле «На поле Куликовом» — это свет и добро. Но есть и другие свидетельства Блока:
И когда ты смеешься над верой,
Над тобой загорается вдруг
Тот неяркий, пурпурово-серый
И когда-то мной виденный круг.
Там — Навна, а здесь, по созданной (или угаданной, или увиденной) Андреевым мифологии, — Фокерма, великая блудница. Заметим, что в этой мифологии силы Добра ж силы Зла противопоставлены друг другу как бы и фонетически (сравните два ряда имен, и вам станет ясно — Вента-Свентана, Навна, Яросвет, с одной стороны, и Гартунгр, Жругр, Уицраор — с другой).
Понятно, почему Даниил Андреев писал «Розу Мира» крадучись, а вынеся ее из тюрьмы и закончив на воле, прятал и читал лишь немногим...
Так что же, права моя собеседница, и стихи Даниила Андреева «только приложение к его философии, не больше»? Нет.
Мы можем ничегошеньки не знать о написанной прозой «Розе Мира», но космогония, мифология, метаисторическое видение этого мыслителя предстанут перед нами в поэтических строках не только лирических стихотворений, но и в поэмах, так сказать, прямого звучания: «Навна», «Рух», «Гибель Грозного». Потому что прежде всего — помните — «властвующий стих». Стих чрезвычайно гибкий, чрезвычайно разнообразный — от кантилены, примеры которой приведены выше, до острых ритмов «Карнавала» (из триптиха «Столица ликует»):
Громыхают в метро
Толп
Воды
Единицу — людской
Мчит
Вал.
Заливаются вниз
Все
Входы,
Лабрадор и оникс
Всех
Зал.
И он же, этот стих, мерно гудит в поэме «Рух»:
Звон
медный,
Звон
дальний.
Зов
медленный
В мир
Дольний.
И рифма, которой орнаментирован андреевский стих, так же разнообразна: от точных, полных рифм до диссонансных. Вот такова она, «сумма технологии» поэта Даниила Андреева.
Во Владимирской тюрьме Даниилом Андреевым был написан цикл «Святые камни». В него вошли стихотворения «Василий Блаженный», «В Третьяковской галерее», «Художественному театру», «Большой зал консерватории», «У Памятника Пушкину». Завершающее цикл стихотворение «Большой театр» имеет подзаголовок «Сказание о Невидимом граде Китеже»:
И меркнет, стихая, мерцая,
Немыслимой правды преддверие —
О таинствах Русского края
Пророчество, служба, мистерия.
Град цел! Мы идем, мы творим его,
И только врагу нет прохода
К сиянию Града незримого,
К заветной святыне народа.
Китеж — образ, проходящий по всей русской истории. Сознание полной невозможности физического сопротивления и такой же невозможности быть покоренным. Ушли под воды озера Светлояра не только женщины, дети и старики града Китежа. Китежанами стали через столетия и русские раскольники, и интеллигентные дворники времен застоя, и отечественные мыслители XX века. Китежанином был и Даниил Андреев. То внешнее пространство, где совершалось его жизнетечение, он обозначил так:
Тешатся масштабами. Веруют в размеры.
Радуются милостям, долдонят в барабан...
Это — нянчит отпрысков великая химера,
Это — их баюкает стальной Левиафан.
Рядом с этим так точно охарактеризованным им городом он построил свой Град, где проходило его жизнетворчество и куда теперь мы можем войти.
Л-ра: Новый мир. – 1991. – № 6. – С. 258-261.
Критика
