Ахим фон Арним. Изабелла Египетская, первая любовь императора Карла V
(Отрывок)
Брака, старая цыганка, одетая в истрепанный красный плащ, не успела промяукать перед окном в третий раз свой Отче наш, что служило у нее условным знаком, как Белла, приоткрыв ставень, уже высунула свою милую темнокудрую голову с блестящими черными глазами на свет полного месяца, который, рдея, как полупотухший накал железа, только что стал подниматься из туманных вод Шельды, чтобы все ярче и ярче засиять чистым светом на небосклоне.
— Смотри, как мне улыбается ангел! — сказала Белла.
— Дитя, что ты видишь? — спросила старуха, вздрогнув от страха.
— Месяц, — отвечала Белла; — вот он опять взошел, а отец опять не вернулся домой. Старуха, этот раз отца слишком долго нет, но зато чудные сны я видела о нем прошлую ночь; я видела его на высоком троне в Египте, и птицы летали под ним; это утешило меня.
— Бедное ты мое дитя, — сказала Брака, — если бы то было правдой. А раздобыла ты что-нибудь поесть и попить?
— О, да, — отвечала Белла, — сосед отрясал свои яблони, много яблок попадало в ручей, я выудила их там, где они застряли в корнях на излучине, да и отец перед уходом оставил мне краюху хлеба.
— И хорошо сделал, — заплакала старуха, — ему уже хлеба не нужно, они отняли не только хлеб у него.
— Милая бабушка, скажи, пожалуйста, не поранил ли себя отец, показывая фокусы? Проведи меня к нему, я позабочусь о нем. Где мой отец? Где мой герцог?
Так спрашивала Белла, вся дрожа, и слезы падали из ее глаз на твердые камни, блистая в сияньи месяца. Если б я был перелетной птицей, то опустился бы на землю и, обмакнув клюв, отнес бы их на небо: так горестны и так покорны его воле были эти слезы.
— Смотри, — захныкала старуха, — там, на торе стоит треножник, трехногий, но не треединый. Бог знать не знает его, хоть и зовется он высшим судом; кто миновал этот треножник, тот долго еще проживет; мясо, что поджаривается там солнцем, не кладут ни в какой горшок, — оно висит там, пока мы его не снимем. Будь покойна, бедное ты мое дитятко, не кричи только, — то отец твой висит там наверху, — но только будь покойна, мы достанем его нынче ночью и бросим его в ручей со всеми почестями, что ему подобают, и поплывет он к своим в Египет, ведь умер же он в благочестивом паломничестве. Возьми вот это вино и горшочек с тушеным мясом, помяни его одинокая, как подобает.
Белла в испуге чуть, было не выпустила из рук то, что она протянула ей. Старуха продолжала:
— Держи же крепко, не вырони, не выплачь глаз себе, не забудь, что ты одна наша надежда теперь, что тебе дано вывести наших на родину, когда обет наш совершится; не забудь и о том, что теперь тебе все принадлежит, чем владел твой отец, загляни только в его каморку — возьми вот ключ от нее, — там ты много найдешь. Да, чуть не забыла: давая мне ключ, он сказал, чтобы ты не боялась его черного Самсона, собака ужо будет знать, что ей тебя надо слушаться, и больше уж не укусит тебя; он сказал еще вдобавок, чтобы ты не горевала, — он долго болел по родине, а теперь и выздоровел, когда вернулся в родные края. Так говорил он — и вот тебе горшок молока, что я надоила у коровы на пастбище. Оно тоже для поминок. Покойной ночи, дитя!
Старуха пошла прочь, и Белла глядела ей вслед, словно на зловещее письмо, что от страху выпало у нее из рук, а все-таки хочется знать, что в нем написано; ей бы лучше пойти вместе с ней, но в печали своей она не решалась и робела грубого народа, с которым там встретится, как ни любила его.
Цыгане в ту пору подвергались преследованию, которое навлекли на них гонимые евреи, выдававшие себя за цыган, чтобы удержаться на месте, и они одичали в грехе; их герцог Михаил часто жаловался на то и пускал в ход всю свою мудрость, придумывая, как бы их снова объединить и вывести на родину. Данный ими обет итти до тех пор, покуда им будут встречаться христиане, был свершен, ибо они уже вернулись из Испании с берегов океана; только желание попасть в Новый свет удерживало их в Старом, который перевозил туда лишь солдат и никаких паломников. Но вывести их назад в Египет при все возраставшем могуществе турок, при повсеместном преследовании, при недостатке денег было бесконечно трудно. Уже герцог старался обратить в средства к существованию то, что раньше являлось национальным их развлечением — испытания силы и ловкости, когда они поднимали на зубах тяжелые столы, поддерживая их в равновесии, когда они, прыгая, кувыркались в воздухе или же ходили на руках, словом все, что они показывали как свои цыганские фокусы; но, гонимые из одной страны в другую, они истощили этот источник дохода, и даже лучшие из них, когда уж и гадание больше не помогало, принуждены были воровать себе кусок для пропитания или довольствоваться мясом кротов, ежей и других зверей, на которых всякий в праве охотиться. Тогда впервые всем сердцем почувствовали они на себе кару за то, что изгнали святую матерь божию с младенцем Иисусом и со старым Иосифом, когда те бежали к ним в Египет, ибо они не вгляделись в очи господни, но в грубом своем равнодушии приняли святое семейство за евреев, которым на вечные времена был воспрещен доступ в Египет за то, что они унесли с собой при исходе в Землю обетованную ссуженные им золотые и серебряные сосуды. Когда же позднее, при крестной смерти, они признали спасителя, которого отвергли при жизни его, то половина народа дала обет искупить свое жестокосердие паломничеством в даль до последних пределов, где только будут встречаться им христиане. Они потянулись через Малую Азию в Европу, захватившие с собой свои сокровища, и, покуда те не иссякли, повсюду им оказывалось гостеприимство; но горе всем беднякам на чужбине!
После этого необходимого пояснения возвратимся теперь к нашей повести. Новая толпа цыган, среди них Хаппи и Эмлер, пришла неделю назад из Франции без гроша в кармане; герцог решил тогда сам еще раз показать свои фокусы, чтобы заработать им на пропитание; он пошел вместе с ними в гостиницу, но, когда к общему восхищению понес он на руках и на плечах восемь человек, вдруг поднялись крики, что Хаппи схвачен, что он украл двух петухов на дворе и те выдали его своим криком, когда он собирался дать тягу, а что Михаил, сам герцог, лишь затем оставался в комнате, чтобы отвлечь внимание людей. Богатые гентские горожане не прощают ни малейшей кражи; напрасно притворялся герцог Михаил, будто он в ту же минуту готов был застрелить Хаппи — и сам он и Эмлер были посажены в тюрьму вместе с Хаппи и как воры присуждены к повешению: в те времена суровый закон против цыган давал право казнить их на месте, где они будут захвачены. Тщетно Михаил клялся перед судом в своей и Эмлеровой невинности, говоря:
— С нами поступают, как с мышами: чуть только одна мышь подгрызет сыр, как уже говорят, что мыши здесь побывали, и пойдет тут сплошная их травля и ловля — так и нам, цыганам, теперь нет вернее убежища, чем виселица.
Это верное убежище было ему предоставлено законом, и он пролил горючие слезы со своей вышки на землю, что он, последний мужской наследник высокого рода, невинно гибнет такой позорной смертью; тут замкнулись его уста до дня страшного суда, когда он принесет свою жалобу на немилосердие богачей, для которых жизнь человеческая меньше стоит, чем сохранность их мертвых сокровищ; тогда веревка так же не пройдет сквозь игольное ушко, как и верблюд и богатые не войдут в небесное царство, где Белла вновь обретет своего отца.
Когда Белла снова пришла в себя, она воскликнула:
— Так вот что означал мой сон, что отец мой вознесется, да, и теперь он уже вознесся на небо и знает о нас или все или ничего.
Черный пес противу своих привычек переступил в это время порог каморки, улегся у ног Беллы и завыл.
— Так тебе тоже все известно, Самсон? — спросила она его, и собака кивнула головой. — Будешь теперь мне служить?
Собака снова кивнула головой, подбежала к окну и стала царапаться. Белла выглянула наружу, ставень оставался отворенным: она увидела вдали озаренное луной качающееся тело отца, и вдруг он опустился наземь.
— Теперь они его сняли, теперь они его поминают, и я должна его помянуть под открытым небом.
Взявши кружку вина и хлеб и сопровождаемая собакой, вошла она в запущенный сад; уже десять лет дом стоял необитаемым из-за привидений, ибо все это время он служил пристанищем для цыган, и владельца его, богатого городского купца, который приготовил его себе на лето, они отпугивали до тех пор, дока его самого не посадили в тюрьму за банкротство и над его имуществом для погашения долгов было назначено управление, которое вело дела с обычной в таких случаях нерадивостью. Теперь, под мечом правосудия, они жили там в полном спокойствии, только не смели днем показываться наружу, ночью же всякий люд обходил их сторонкой.
Итак, бледная красавица вышла, как привидение, в наружную дверь, и сторож соседних садов при виде ее бегом бросился в дальнюю часовню, чтобы молитвой оградить себя от нечистой силы. Белла и не подозревала, что она кого-нибудь может напугать; печаль об утрате единственной своей надежды, отца, за которой она забыла о всем прочем, повергла ее в оцепенение; она помнила лишь о том, чтобы выполнить в точности наставления старой Браки; ее утешало только одно: что она чем-то может еще почтить своего отца. Итак, по поминальному обычаю своего народа, она расстелила свое покрывало на камне, поставила на него два кубка и две тарелки, разломила хлеб на две части, налила вина в оба кубка, чокнулась ими, осушила свой, а кубок покойника вылила в бегущий поток, который неподалеку от дома исчезал в Шельде. Когда она выливала в воду эту первую жертву, в волнах зашумело и поднялось что-то, словно большая рыба, которой тесно было в русле, вынырнула и всплыла на поверхность; месяц вышел из-за дома, и она увидела бледное лицо отца с короной на голове, которую надели на нее цыгане, перед тем как бросить его в поток. И когда драгоценное чело завертелось в водовороте, у бедного ребенка голова кругом пошла; она вообразила, что он еще жив, что он старается выбраться из потока; она прыгнула в воду и крепко схватила его в руки, а черный пес крепко схватил ее за юбку и уперся о берег; так удержал он лишившуюся чувств от горя девушку, которая не могла ни вынести труп на берег, ни уплыть вместе с ним в море. Наконец Брака вернулась и, не достучавшись, пробралась в сад, где словно окаменела при виде дивной картины: могучий Михаил в саване, с блестящей серебряной короною на голове, над ним бледная девушка с распущенными черными кудрями, черный пес с огненными глазами держит ее за платье. Старуха не могла удержаться от смеха, настолько диковинным это ей показалось, несмотря на та что она была потрясена до глубины души; и смеялась-то она не от души, но иссохшим своим ртом, как голодающий; затем она прыгнула в воду, вынесла с немалым трудом девушку на берег и сказала:
— Пусти его плыть, он знает свой путь лучше тебя.
При этих словах труп тихо поплыл вниз по течению, а месяц зашел за облака, и Белла поникла в объятиях старухи.
Четыре скорбных недели миновали; старуха ради собственной безопасности не могла приходить ежедневно, и Белла коротала время со своим псом, который не мог уже развлекать ее своими фокусами и вечно спал или, после еды, вилял хвостом, облизывался и чесался; наконец она решилась сделать то, с чего другие наследники начинают, — посмотреть, что оставил ей покойный. Она отомкнула потайную каморку не без некоторого страха и благоговения, но обманулась в своих ожиданиях: там оказались не редкостные одежды и драгоценности, но большей частью лишь пучки трав, мешки с корнями, какие-то камни, — всё вещи, в которых она ничего не понимала, потому что отец не доверял своих тайников ее детскому уму. Наконец она нашла в одном ящике старые рукописи и перелистала их; многие из них, украшенные ценными печатями, были написаны на странной бумаге и на незнакомом ей языке, другие же — на нидерландско-немецком, на котором она хорошо умела и писать и читать, так как ее мать, происходившая из древнего рода графов Хогстратен и бежавшая с Михаилом, передала любовь к этому старому языку своему мужу и своему ребенку. Она взяла эти книги с собой и принялась их читать в ту же ночь, ибо днем спала, чтобы не делать никакого шума; но тут Брака через ручного филина, которого она уже несколько времени носила с собой, подала троекратный знак, чтобы ее впустили. Белла неохотно оторвалась от своей книги, содержавшей диковинные волшебные истории, и, когда Брака вошла, снова молча уселась за чтение, а старуха подбоченилась и злобно заговорила:
— Так вот как, нынче со старой Бракой не здороваются, не целуются! да, покуда дети малы, то они не знают, как только и отблагодарить за всякую ласку и добро, а, чуть подрастут, становятся глухи ко всякому добру, которое им делают; ну, не получить тебе сегодня пирожка, покуда не попросишь его у меня как следует! целых полчаса я дожидалась его у булочника, он должен был готовить сегодня к принцеву столу; подивится служанка, когда она явится за ним к булочнику, а его уж и след простыл.
— Даже если я тебя и не попрошу, — отвечала Белла, — ты не успокоишься, покуда я не съем кусочка; давай его сюда и не злись. Я разбирала сегодня отцовские книги и отыскала в них такие чудесные истории, что мне самой захотелось стать привидением.
Старуха посмотрела в книгу и сказала:
— Чудно, что я вот состарилась, а не умею читать, а ты, цыпленок, — можешь; послушай-ка, что я скажу: если тебе так хочется быть привидением, мне пришло в голову, что ты можешь стать им и мы можем извлечь из этого пользу…
— О чем ты говоришь? Что у тебя вид какой озабоченный?
— Вот что, Белла, — продолжала старуха, — не пустяки у тебя впереди: подумай только, принц Карл вчера проезжал верхом на коне со своим учителем Ценрио мимо этого дома и спрашивал, отчего он стоит таким заколоченным и запущенным. Ценрио рассказал ему о том, как привидения отпугнули всех покупщиков и съемщиков, обо всем, что ты знаешь; как твой отец избил розгами одного, кто хотел здесь водвориться, а на другого напустил целую стаю сов, которые у него были заперты в каморке; ну, да ты все это знаешь! А принц-то, ничуть не испугавшись, поклялся, что он совсем один проспит ночь в этом доме и прогонит всех духов. Что же нам теперь делать? Он в любую ночь может явиться сюда, и его люди станут на стражу у всех дверей, так что никто из наших ни войти, ни выйти не сможет.
— А знаешь, Брака, — проговорила Белла, — принца я очень бы хотела увидать; я столько о нем слышала, о его красоте, о его благородстве, о его искусстве в фехтовании и верховой езде.
— Ну, вот, ты опять думаешь о принце, а не о нашей нужде, — продолжала Брака; — сумеешь ли ты разыграть роль привидения? Это могло бы тебя спасти.
— Почему бы и нет? — молвила Белла, — но как это сделать? — и стала читать дальше.
— Видишь ли, дитятко, — сказала старуха, — он может устроиться на ночь только в одной комнате, — в черной с золотыми плинтусами, рядом с потайной каморкой твоего отца, потому что во всех других комнатах по нескольку дверей и ему в них будет не так спокойно, да и кровать стоит только в ней одной. Так вот, когда ты услышишь, что он затих, что он заснул, ты выскользни из каморки, ложись к нему в постель, и клянусь тебе, что он со страху пустится наутек и уж никогда больше не вернется; если же он не растеряется и схватит тебя, то ты отделаешься маленькой ложью, будто ты по любви к нему забралась, и тут, может быть, ты найдешь свое счастье.
— Да, старуха, — сказала Белла, продолжая читать, — верно, ты знаешь, что говоришь, а мне все равно.
— Скажи ты мне только, откуда у тебя эта проклятая книга, — пристала опять к ней старуха; — я не шутки с тобой шучу, а тебе ни до чего невдомек, кроме своей книги.
— Я принесла ее из отцовской каморки, — отвечала Белла, — там еще много осталось, можешь взять и себе какую-нибудь.
— Раз ты позволяешь, — сказала старуха, — я охотно загляну туда; я всегда боялась тебя попросить об этом, я не знала, не запретил ли этого твой отец.
— Ну, что же, войди, — сказала Белла; — впрочем, ты мало что там найдешь.
Старуха с робким любопытством направилась в каморку; у двери она попросила Беллу отозвать черного пса, который все время лежал на пороге, не пуская никого входить кроме Беллы, как ему было приказано. Белла подозвала его к себе, и старуха беспрепятственно проникла в каморку. Как только она вошла в нее, Белла засмеялась, подманила опять собаку к двери, а сама спряталась, чтобы поглядеть на испуг старухи; то была забава принцессы, но Белла была и любезна, как принцесса, и все чтили ее, как принцессу. Немного спустя старуха, прихватив большой пук трав и мешок, приотворила дверь, собираясь выйти, но черный пес сверкнул на нее огненными глазами и оскалил зубы; в страхе она отступила назад и вне себя от ужаса позвала Беллу. В то же время перед наружной дверью послышался необычный топот лошадей, шаги людей, идущих по двору, и испуганная Белла, схватив свечу и еду, бросилась вместе с собакой к старухе в каморку, где они заперлись, выжидая, не явился ли то принц, чтобы сражаться с привидениями.
Они не ошиблись: то был Карл, будущий властелин мира, где никогда не заходит солнце, который, сияя цветущей своей молодостью, вошел в покинутую комнату. Белла могла его хорошо разглядеть сквозь потайную замочную скважину — такого красавца она никогда еще не встречала; до сих пор ей приходилось видеть лишь смуглых цыган, веселых и грубых; этот же вошел так величаво, так мягко ступая в сознании своей силы, и она поняла, что это и есть будущий повелитель, прежде даже чем его спутники приветствовали его как принца. Ее восхитило его высокомерие, с которым он отстранил Ценрио, настаивавшего на том, что больше нечего биться об заклад, так как принц уже своим присутствием здесь доказал, что он действительно готов выполнить то, на что решился. Но принц быстро сбросил на стол свой черный бархатный берет, разостлал дождевой плащ на кровати и приказал Ценрио сторожить около дома, а ему оставить в комнате только две горящих свечи — он устал. Ценрио напомнил ему о пистолетном сигнале, ежели ему кто-нибудь понадобится, в случае же, ежели произойдет осечка — при этом он осмотрел замок, — достаточно будет ему кликнуть, ибо он поставит одного солдата под окном, сам же будет сторожить вблизи. Принц заявил, что хотел бы обойтись без стражи и охраны, так как раз на нем панцырь и при нем добрый меч, ему никто не опасен, а детские сказки о духах больше его не пугают. Ценрио покинул комнату. Принц облокотился на стол и начал напевать песню, чтобы отогнать сон; потом он растянулся на кровати и опять запел, засыпая. Так как кровать стояла против каморки, Белла могла его ясно видеть и слышать слова:
Приди, моя черная ночь,
Чтоб звезда за звездой воссияли,
Запечатлев твою мощь,
Как знаки мне суженой дали,
В моей отважной груди,
И искрами их пробуди
Влеченье к грядущим коронам
В сердце моем истомленном.
На темном сидит она троне,
Покоится на облаках
В своей светозарной короне, —
О, как я лечу к ней в мечтах!
Я с ней в поцелуе едином
Стать мог бы в ту ночь властелином.
Тогда б овладел я вселенной,
Венчанный короной нетленной.
— Нетерпится ему воцариться, — шепнула старуха Белле.
Его веки отяжелели, голова поникла. Он заснул, а Белла все не сводила с него глаз и не могла наглядеться; но старуха уже решила, что делать. Оружие — меч и пистолет — лежали у постели принца, их Белла должна была прежде всего потихоньку убрать, а затем разыграть из себя духа и улечься подле него; но ей нелегко было уговорить девушку снять башмаки и чулки, чтобы не наделать шума, ступая, и снять платье, чтобы ни за что не задеть, и она почти что вытолкнула ее за дверь, которую предусмотрительно только притворила, чтобы обеспечить ей отступление. Недоброе намерение таила старуха при этом плане: сводничество давно уже было главным ее занятием, и в этот раз она рассчитывала сорвать для себя немало. Белла ни о чем таком и не подозревала: ей было приятно поглядеть на принца вблизи, поэтому она недолго раздумывала о том, разумен ли на самом деле замысел старухи. Итак, с величайшей осторожностью подошла она к постели принца, который так крепко спал, что она могла спокойно убрать прочь его оружие; старуха с радостью смотрела на обоих. Закутанная по цыганскому обычаю вместо рубашки в синюю холстину, подпоясанную золотым поясом, Белла робко протянула к принцу свои круглые ослепительно белые руки, тихо, изящно ступая к нему своими сверкающими из-под покрывала ножками, в тысяче сладостных взглядов из-под бесчисленных локонов суля ему бесконечное счастье, пока ее уста уже не могли больше сдерживаться и прильнули к устам принца.
До сих пор все шло для нее удачно, но пробужденный поцелуем, с глазами полными страха сонных видений, словно под градом пылающих ядер, принц стремительно вскочил и, задыхаясь и крича, бросился в соседнюю комнату; пистолет, меч, он все забыл: — так велик ужас, таящийся в глубине сердца даже у храбрейших людей, перед неведомым миром, который не поддается нашим опытам и испытаниям, но сам испытывает нас и забавляется нами. Белла была так испугана паническим бегством принца, что, немая и безвольная, опустилась на руки старухи, которая быстро унесла ее через потайную дверь в каморку. Вскоре затем вернулся принц в сопровождении Ценрио и нескольких солдат, которые, по правде сказать, предпочли бы оставаться снаружи, чем входить в дом. Кто не испытал ничего подобного, вряд ли тому поверит, что привидение может обратить в бегство целую армию, ибо то, что повергает в непреодолимый ужас одного храбреца, повергает всех и каждого. Сам принц оказался тут даже храбрее других; он громко воскликнул:
— Как ни страшны были черные змеи, свисавшие с ее головы, прекраснее лица я в жизни не видал; при всем своем чудовищном росте, она была необычайно стройна, а на груди у нее сияла блестящая застежка, но, клянусь богоматерью, теперь я никого здесь не вижу, посветите только под постель; если никто не решается, я сам загляну туда. Здесь тоже никого; так, значит, это был призрак, Ценрио, и я проиграл вам свою турецкую саблю, Ценрио. Если бы только мне узнать, чего добивалось от меня милое привидение! Клянусь богом, я остаюсь здесь; стойте, я теперь все припоминаю. Смотрите, мои губы не сожжены, но клянусь вам, оно меня поцеловало так, что сердце у меня запрыгало от блаженства. Ценрио, я остаюсь здесь, я спрошу его, чего оно от меня хочет.
Но Ценрио поклялся, что не допустит, чтобы принц после пережитого ужаса рисковал еще раз своим здоровьем, да и сам принц не заставил себя долго упрашивать отказаться от нового испытания своей храбрости. Ему нечего было стыдиться, так как все озирались вокруг, бледные и напуганные, и вздрагивали при малейшем шорохе, и он успел вернуться домой так, что Адриан, погруженный в свои книги, ничего даже и не заметил.
Старуха не очень была довольна этим решением; все же она сумела полностью использовать такой оборот дела, для того чтобы удержать за собой и за своими обладание домом, и не успела затвориться наружная дверь за обратившимися в бегство гостями, как она, словно бешеная, к ужасу Беллы, выскочила из каморки, стала хлопать дверьми, опрокидывать столы, так что беглецы робея сели на коней и без оглядки поскакали к городу, где своими преувеличенными росказнями навеки вечные закрепили за покинутым домом его недобрую славу.
За свою дерзость принц в ту же ночь поплатился жестокой горячкой. Милая головка Беллы не переставала грезиться ему, бред выдал его, затуманив ему голову мнимою истиной, и, удрученный, он покаялся на следующее утро Адриану, что влюбился в призрак. Для наставника, которому император Максимилиан поручил особенно заботиться об обучении латыни своего внука, лучшего случая не могло представиться, и он задал ему в виде покаяния множество вокабул, за которыми и сам принц постарался отвлечься от своих ночных впечатлений.
Бедная Белла в своем одиночестве тяжелее поплатилась за свою первую любовь. Несколько дней она не могла заснуть и все думала о нем, а по ночам смотрела во все стороны, не посетит ли он снова дом с привидениями; Брака строго выговаривала ей, что ее юность увянет от этих постоянных глупых помыслов, но она повторяла себе ее советы и снова их забывала, увлекаемая вдаль своими неотвязными мечтами. Наконец однажды она спросила Браку, нет ли какого-нибудь средства стать невидимой, чтобы пойти бродить по городу. Брака засмеялась и сказала:
— Я не знаю другого средства, кроме денег; с деньгами тебе все пути открыты, деньги — ключ ко всему, волшебный корень, отворяющий все двери. Отец твой, может быть, знал и другие средства, но если о них ничего не сказало в его книгах, то они навек потеряны.
Белла затаила про себя это сообщение, оно глубоко запало ей в душу и, казалось ей, не забудется никогда; как только старуха ушла на свои промыслы, она снова вытащила отцовские книги, которые со времени посещения принца отдыхали в углу; при этом она обнаружила, что старуха унесла с собой весь запас редких целебных трав и корней, и, видя такое вероломство, она решила впредь ничего ей не говорить о том, зачем она собралась прибегнуть к помощи тайных сил. Но какая новая досада ждала ее в этих книгах! тайные правила, чертежи, — в которых она ничего не понимала, — указывавшие, как найти философский камень, как вызывать духов, заговаривать болезни, околдовывать скот, наконец также способ делать золото, но способ такой пространный, что легче было бы в упряжке из двух месяцев поехать на солнце. Так проходила неделя за неделей, когда однажды ночью, совсем уже усталая, она напала на подробные сведения о том, как добывать альрауны и как они хитрым, тайным и верным способом делают подвластным золото и все, чего только ни пожелает сердце человеческое. Но каких трудов стоит их получить, а вместе с тем это еще самая легкая магическая операция. Для магии требуется пройти суровую подготовку; кто ее выдержит, тот даже в самых повседневных делах мог бы, кажется, колдовать без всякой тайны. Кому не известны теперь условия, при которых добывается альрауна, но кто может их соблюсти, кто способен их выполнить? Тут требуется девушка, которая любит всей душой, без всякого плотского вожделения, и вполне удовлетворяется одной только близостью возлюбленного; это — первое необходимое условие, которое в Белле впервые, быть может, осуществилось, потому что все цыгане, встречавшиеся ей до сих пор, относились к ней, как к существу высшего порядка и признавали ее таковой; появление же принца возбудило в ней такое святое, чистое чувство, как святые дары, проносимые за обедней, и оно было слишком мимолетно, чтобы пробудить в ней какие-либо помыслы. Девушка эта, фантазия которой несется на всех парусах, должна в то же время обладать смелостью, превосходящей смелость мужчины, чтобы в одиннадцатом часу ночи пойти с черной собакой под виселицу, где невинно повешенный пролил свои слезы на траву; там она должна хорошенько заткнуть себе уши паклей и шарить руками по земле, пока не наткнется на корень мандрагоры, и, не обращая внимания ни на какие крики этого корня, который представляет собой вовсе не естественное растение, но дитя, порожденное невинными слезами повешенного, обнажить себе голову, обвязать его шнурком из своих собственных волос, привязать его другим концом к черной собаке и затем побежать прочь, так что собака, бросившись вслед за ней, выдернет корень из земли, причем сама неминуемо будет тут же убита молниеносным толчком землетрясения. Кто в это решительное мгновение не достаточно плотно заткнет себе уши, может помешаться на месте от ужасного крика. Белла опять-таки была единственной девушкой за многие столетия, которая удовлетворяла всем этим требованиям: кто был невиннее дорогого ее отца Михаила, который в неустанном труде на благо своего народа, терпя постоянную нужду и лишения ради своих соотечественников, был слишком благороден и горд, чтобы польститься на самый последний кусок со стола богача? У какой девушки хватило бы смелости в полночь предумышленно проделать такой путь, как не у Беллы, которая вот уже четыре года, с тех пор как умерла ее мать, вела укромную ночную жизнь и слишком освоилась с движением месяца и звезд, чтобы испытывать ночью особое тоскливое одиночество? У какой другой девушки была такая, как у нее, черная собака, глаза которой говорили больше, чем пасть ее могла пролаять, и опять-таки какой девушке этот ее единственный товарищ был так ненавистен, как ей, которая, с тех пор как этот пес ее в детстве укусил, не могла выносить его, а сейчас еще больше его презирала, когда он противно подслуживался к ней и все же подсматривал за ней всюду, а когда она нежно разговаривала с тряпичной куклой, будто со своим принцем, насмешливо скалил на нее зубы? Да и отец всегда утверждал, что в собаке сидит злой дух. У какой девушки, наконец, были такие длинные волосы, как у Беллы, чтобы из них можно было плести шнурки, и какая другая спокойно пожертвовала бы ими? Сама же она ничего не подозревала о своей красоте; ей было даже приятно подумать, что потом ей не придется так долго расчесывать свои волосы; и вот ее волосы, в гладких локонах которых часто отражались звезды, как в волосах Вероники, быстро обрезанные ножницами, как черное покрывало, спали вокруг нее наземь, дабы из них была сплетена цепь для ее Самсона, которая принесет ему смерть.
Она скоро заметила, что собака все поняла из того, что она говорила, ибо, вместо того чтобы впредь зарывать в саду маленькие запасы хлеба и костей, она теперь стала постепенно откапывать все эти зарытые сокровища и ненасытно поедала их. Если первое могло как-то трогать Беллу, то последнее еще более восстановило ее против собаки; впрочем, собака, казалось, вовсе не тосковала, но смотрела на нее насмешливо, и когда наступила пятница, — ибо требовалось, чтобы все было совершено в пятницу, — она еще раз обшарила весь дом, обнюхала все углы и противу обычая неопрятно повела себя на своей подстилке, что, однако, Белла на этот раз ей легче простила, чем своей старухе ту скуку, которую та возбудила в ней бесконечными росказнями о своей проклятой первой любви, со всеми этими «он сказал», «я сказала» и пр.; из-за этого Белла легко могла бы нарушить одно из главных условий для отыскания корня альрауны, если бы, нетерпеливо ожидая ухода старухи, не стала отсчитывать минуты и часы, пока не пробило двенадцать; тогда, наконец, Белла нетерпеливо вскочила и с досады, что придется все предприятие отложить на неделю, принялась отплясывать со старухой цыганский журавлиный танец, так что та, наконец, еле дыша, упала на стул и, кашляя, стала клясться, что так весело она не танцовала даже на собственной свадьбе; при этом она сунула в рот кусочек лакрицы, чтобы унять кашель, и, наконец, затрусила домой с большим сожалением, что приходится уже уходить.
Белле было все же немного жутко; целая неделя была теперь потеряна, но это казалось ей даже к лучшему, так как она может еще подготовиться, а черный пес, по-видимому, не меньше желал этой отсрочки, чтобы успеть как следует поесть; она баловала его самыми лакомыми кусочками, зная, что он для нее должен сделать; и даже иногда, несмотря на все ее отвращение к этому животному, при взгляде на него у нее выступали слезы на глазах, хотя ее утешало примечание в колдовской книге, что верные собачьи души, которые погибнут в таком деле, соединяются с душами своих хозяев, и она была уверена, что черному псу будет лучше у ее отца Михаила, чем у нее.
Наконец наступила следующая пятница; начались уже холода, стоячие воды покрылись тонким льдом; старуха извинилась перед ней, что в ближайшие дни не может бывать у нее: ее кашель так усилился, что она должна посидеть дома.
Все, казалось, складывалось, как нельзя лучше, соседи все перебрались в город, ночь была темная, и ветер гнал по засохшей земле первые хлопья снега. Белла еще раз пробежала колдовскую книгу, сердце ее сильно стучало, когда медленно пробило одиннадцать, черный пес приволок ее куклу, которую она воображала и почитала своим принцем, и стал рвать и кусать ее; это ускорило ее решение: оскорбление, нанесенное ее любимому, должно быть наказано; быстро она схватила шнурок, который сплела из своих волос, и все это время носила вокруг головы, чтобы не возбудить подозрений старухи, и ударила им пса. Он бросился к двери, она ее отворила, и оба они очутились в волшебном зимнем мире и пошли по ветру, толком не зная дороги и держась только направления к горе, на которой совершались повешения. Дорога была безлюдна, зато то и дело из-под садовых калиток выскакивали с шумом собаки, бежали за черным Самсоном, но чуть только эти филистимляне приближались к нему, он оборачивался на них, скалил зубы, и большие и малые — все в ужасе, поджав хвосты, бросались назад в свои сады и, прищемленные калитками, жалобно визжали. Такой же ужас навел Самсон на пару дикобразов, пересекших им путь, с натыканными на их иглах яблоками и грушами из соседних садов, которые они собрали, катаясь по земле; при виде черного пса они свернулись в шары, и он безо всякого стеснения пообчистил их иглы и пожрал свою добычу.
Белла тем временем присела отдохнуть, но, когда она снова поднялась и стала приближаться к горе, странным ей показалось, будто кто-то другой шел следом за ней и притом, все время стараясь носком своей ступни касаться ее пятки; она не смела обернуться и только все ускоряла шаги, как вдруг удар по голове свалил ее с ног. Удар, правда, не сильно оглушил ее, и она быстро пришла в себя, тем более, что кругом все было тихо. Она повела рукой около себя, — никого не было, — и тут увидала, что наткнулась на опущенный шлагбаум; а то, что так неотступно преследовало ее по пятам, оказалось терновником, прицепившимся к ее платью. Она посмеялась своему страху, решила впредь быть внимательнее и спокойнее и все же скоро забыла об этом, когда несколько стреноженных лошадей сорвались с места при ее приближении и поскакали прочь через кусты и изгороди.
Наконец она была наверху, и перед ее взором раскинулся богатый город, где еще кое-где горели огни, а один дом был ярко освещен, и там, подумалось ей, живет ее принц: таким описывала ей старуха его дом, и она знала, что сегодня празднуют день его рождения. Она так загляделась, что забыла обо всем, даже о высохших трупах повешенных над своей головой, которые качаясь толкались, словно обращаясь с вопросом друг к другу; но тут черный пес стал по собственному почину разрывать землю под виселицей. Она схватила то, что он нашел и почувствовала, что держит в руках человеческую фигурку, которая, однако, обеими ножками вросла в землю; то была она, то была она, таинственная мандрагора, висельный человек; без всякого труда ей удалось найти его, и в мгновение ока он был обвязан волосяным шнурком, другой конец которого был затянут вокруг шеи черного пса; тогда кинулась она прочь в ужасе от раздавшегося крика корня. Она забыла заткнуть себе уши, побежала как могла быстрее, пес бросился за ней, вырвал корень из земли, и тут страшный удар грома свалил с ног и его и Беллу; но, благодаря быстроте своих ног, она была уже далеко.
Это спасло Белле жизнь; однако она долго лежала без памяти и очнулась только в тот час, когда утомленные и счастливые любовники возвращаются домой; один из них пел восторженную песню о своей милой и о злых языках, которые сплетничают о тайной любви; глаза его слипались от дремоты, и он прошел мимо, не заметив Беллы. Когда она очнулась, то не могла припомнить, как попала на это место, и не узнавала его; с трудом она поднялась и в свете утренней зари увидела своего мертвого Самсона. Она узнала его, постепенно вспомнила, зачем пришла сюда, и, сняв волосяной шнурок с собаки, нашла на другом его конце человекоподобное существо, подвижные очертания которого, не одушевленные еще благородными чувствами, уподобляли его куколке бабочки: таков был альраун, и странным образом Белла, с одной стороны, уж не могла больше думать о принце и совершенно забыла о той единственной причине, по которой она разыскивала альрауна, с другой же стороны — она теперь любила альрауна с той нежностью, которая впервые проявилась в ней, нежно овладев ее душой в ту ночь, когда увидела она принца.
Произведения
Критика
