Романы Герда Гайзера
Д. Я. Калнинь
Одни считают Гайзера чуть ли не самым выдающимся поэтом послевоенной Германии, другие — представителем «литературы правых», третьи — расистски настроенным нацистом.
Отечественная литературная критика называет имя Герда Гайзера среди таких имен, как Г. Бёлль, В. Кёппен, П. Шаллюк, следовательно, среди писателей, которые являются категорическими противниками войны, или же среди менее последовательных писателей, критикующих гитлеровцев и милитаристов, но противопоставляющих им романтизированную солдатчину.
[…]
В последнем издании «Лексикона писателей, пишущих на немецком языке» (Лейпциг, 1967) Г. Гайзер причислен к выдающимся западногерманским писателям, творчество которых отражает «романтический антикапитализм» и «консервативный героизм».
Какое же место мог бы занимать писатель, чье творчество расценивается столь различно, если не сказать диаметрально противоположно?
Сначала следует сказать о том, какова же позиция и направленность критиков Г. Гайзера.
Больше всех о Гайзере пишет западногерманский литератор А. Хохоф, автор, очень близкий писателю. Не меньше хвалят Гайзера критики X. Понгс и Г. Блёкер. Но и они отягощены узко субъективной, идеалистической концепцией и оба рассматривают писателя как объект демонстрации собственных литературно-теоретических идей. Так, Г. Блёкер видит в творчестве Гайзера «стремление преодолеть границы времени, пространства, личности», а X. Понгс ценит в нем «междуцарствия». Самым суровым критиком Гайзера является комментатор западногерманского радио и газеты «Ди Цайт» М. Райх-Раницкий, известный своей односторонностью и реакционными взглядами. Анализ творчества Гайзера в критических статьях К. А. Хорста, X. Крюгера, В. Йенса, X. Бёшенштейна также часто дается с примесью идеализма и формализма, их мнение о Гайзере далеко не едино, вывод все же типичен: в лице писателя западногерманская литература имеет явление противоречивое, и творчество этого автора заслуживает внимательного изучения.
Г. Гайзер родился в 1908 г. в Оберриксингене (земля Вюртемберг), сын священника и пианистки, изучал теологию, потом живопись и историю искусства, состоял в гитлерюгенде, на войне был летчиком, потом попал в плен, в настоящее время оберштудиенрат в Рентлингене, писатель, лауреат премии имени Фонтане, Раабе и Иммермана.
Первые стихотворения Г. Гайзера носят националистический характер. Это неудивительно. Если бы, скажем, Вернер Хольт, биография которого во многом совпадает с биографией Гайзера, обладал поэтическим даром, то и его ранние стихотворения носили бы подобный характер.
В одном из интервью Г. Гайзер говорит об этом периоде своего творчества: «Нет надобности укорять в этом. Молодежное движение, которое было в мои школьные годы, — это исторический факт. Ни для кого не секрет, что в период между двумя войнами все было перенасыщено разного рода идеями, в них легко мог запутаться мечтатель, у которого не было реального представления о подлинной политической ситуации... С этим давным-давно покончено. Об этом достаточно сказано в моих позднейших произведениях, таких, как «Охота на смерть» или «Будь осторожен в Домокоше».
О внутреннем состоянии поэта (и сотен его современников) рассказывает роман «Поднимается голос», с которым через пять лет после войны Г. Гайзер впервые выступил как писатель. Это роман о «поколении вернувшихся», каких немало было после 1945 года и в немецкой, и в мировой литературе.
Человек возвращается в Германию, возвращается с войны, но это уже другой человек и другая Германия. И дело не только в том, что страна разорена — в деревне не так уж много развалин (а речь идет именно о деревне) — более, чем страна, опустошены люди. Сельская интеллигенция настроена скептически, цинично, она во всем изверилась, крестьяне спекулируют, они озабочены лишь тем, чтобы наверстать упущенное в накоплении материальных благ.
А сам Оберстелен, герой романа Г. Гайзера? Нам известно только, что никто его не встречает, что деревня ему не родная, дом, в котором он поселился, не его дом. Почему же он не возвращается на родину? Потому что у него нет больше родины. Прошлое лишило его родины.
Но Оберстелен хочет жить. И уже в этом желании жить кроется для него «новое начало». Ибо «было у него время, когда он не знал, желает ли он этого, по крайней мере представление о своем конце оставляло его равнодушным. Теперь же он был обречен жить, ему было приказано жить, он был благословен жить, он был проклят на жизнь: и он хотел жить».
«Равнодушие к своему концу» — вот единственное, что говорит Г. Гайзер о прошлом своего героя. Был фашизм, была война, был плен. Кем был Оберстелен до войны, кем был во время войны, об этом автор умалчивает. Сколь велика вина героя — об этом он тоже не говорит. Прошлое вычеркнуто. Оно наложило печать на человека, но человек хочет начать все сначала, и, может быть, ему это и удастся. Правда, пока он еще толком не знает, как нужно «начинать сначала», где и какими средствами.
Южнонемецкая деревня, где он провел свою молодость, но которая стала для него чужой, его первая остановка. Местность эта «принимает» его, ландшафт, земля, почва встречают его запахами и теплом жизни. В своем «ощущении ландшафта» Оберстелен напоминает Роберта Джордана из романа Хемингуэя «По ком звонит колокол». Для Оберстелена, однако, природа существует без людей, без любви, без действия, в то время как для Джордана она немыслима без любви, без человеческих деяний, даже без смерти человека ради блага другого. Для Оберстелена существует только земля, запах земли, разогретой солнцем. Это и есть, жизнь. С этого он и хочет начинать.
Но Оберстелен не один. Его окружают люди, и он должен решить проблемы, как слиться не только с природой, но и с миром людей. Но с каким миром? С миром черного рынка? С «миром деловых людей»? Но тот, кто «хотел с ними беседовать или делать одно дело, должен был быть из одной с ними среды». С миром крестьян? Многие из них способны «запереть ребенка в свинарнике, если этот ребенок с голода украл у них яблоко». Остаются лесорубы; там он находит работу и людские отношения. Остается социал-демократ Керн со стоическими наклонностями, остается интеллигенция деревни — недоверчивая, скептическая, хотя и отзывчивая. Остаются женщины: Несе, его юношеская любовь, Эрсбет Ваага, сохраняющая верность своему без вести пропавшему мужу. Остаются дети, единственно здоровые, цельные, не испорченные, не пораненные человеческие существа.
В южногерманских деревнях Ирнвиз и Нонн Оберстелен проводит «промежуточный год» своей жизни. Его возвращение все еще «затягивается», «возвращение к жаркому из телячей печенки, к электрически: обогреваемым витринам и выборам правления певческого общества» для него неприемлемы, они противны его натуре. В возврате мелкобуржуазного духа предпринимательства он видит опасность возвращения к прошлому. Очертания радостного будущего пока еще не вырисовываются. Да и сам он пока всего еще лишь «муравей, бегающий по кругу». Оберстелен возвращается домой. Читатель прощается с ним, когда он едет в поезде к своей жене. Остается неизвестным, каково будет его прибытие.
Оберстелен в пути к тому, чтобы «наконец начать жить». Он уже начал. Как герой романа Г. Бёлля «И не сказал ни единого слова» Фред Богнер, он созрел для того, чтоб найти дорогу домой. Это не слащавый хэппи энд. Это скорее убежденность гуманиста, что на одном лишь отрицании далеко не уедешь. Убежденность, что нужно покончить с эгоцентрическим индивидуализмом. Возможно, это новая ступень в развитии гуманистического мировоззрения буржуазных писателей. Критика буржуазной семейной жизни уже не нова. Буржуазный гуманист середины века ищет связей, ищет жизненной опоры вдвоем, втроем, вчетвером. И, может быть, не так далеко время, когда он растворит свой индивидуализм в еще большем обществе — в коллективе, как это уже в свое время удалось, например, Хемингуэю или Сент-Экзюпери. «Связи» Гайзера, правда, еще очень слабы, «возвращение» его героя — и не только Оберстелена — затягивается, быть может, слишком надолго...
«Охота на смерть» (1953) по постановке проблемы мало чем отличается от первого романа. И здесь речь идет — хотя действие и происходит во время войны — о «постоянстве ландшафта» в противовес «бессмысленности истории». На этот раз природа образует фон — она таинственно прекрасна, и чаще всего враждебна человеку. Северные, освещенные луной морены кажутся автору «давно окаменевшими дюнами на луне», ландшафт плывет в «рыбообразном свете», без единого деревца. Опустошенная земля. Туманы ходят и колышатся, они сменяются так же, как «затуманивается стекло от человеческого дыхания и как оно снова очищается». Отражение лодки стоит перевернутым в озере, черное и резко очерченное «отражение кажется более реальным, чем сам предмет — бесконечно меняющаяся реальность».
Реальности «поменялись местами», «отражение» более реально, потому что от людей, смотрящих на этот ландшафт, ускользнула «историческая реальность», потому что они находятся в ложной реальности. Ландшафт призрачный, ночь фантастична, природа мертва, потому что это ночь «патрулей и маскхалатов», ночь, природа, ландшафт — без людей, ибо люди в маскхалатах уже не люди. Это автоматы, «детали машины», несущие смертельный груз.
В этой войне многие (но далеко не все) «без согласия или выхода втянуты в это дело, под ничего не значащим номером». Но и те, которые вначале верили в третий рейх, уже поняли бессмысленность войны и ее преступный характер. Как манифест, звучат в этом смысле слова полковника Френсена, рассудительного, в известной степени даже демократичного, но уже глубоко втянутого в войну командира: «Можно болеть за дело и бороться за него — это прекрасная участь. Можно болеть за него, но не бороться: об этом и говорить не стоит. Можно быть не согласным с делом, внутренне противиться ему, но сражаться за него. Это очень тяжелая участь... Но не желать этого дела и тем не менее сражаться, потому что таковы обстоятельства, это значит в любом случае проиграть. Тут нет выхода... Хочешь ты того или нет, ты становишься виноватым».
Еще не определены мерки и неизвестно, как искупить свою вину. Единственное, что доступно летчикам Гайзера, это сознание того, что «их обманули, но сами они уже обманывать не хотят». И «это не должно повториться». Иллюзий быть не должно. Тех, кто «невиновными» (невиновными?!) прибывают в эскадрилью, тех лишают этой невиновности их же товарищи. Им рассказывают о том, как фонари на улицах украшают повешенными, их заставляют стрелять в детей. Они должны остаться в живых, чтобы искупать свою вину. Но каким образом следует ее искупать, это, вероятно, неясно ни «рассудительным, демократичным» офицерам-летчикам, ни «девственному», пролетарскому, честно-наивному оберефрейтору Меллю, который выражает свое недовольство, дезертировав, но через короткий срок снова возвращается в эскадрилью, так как «слишком много взял на себя», так как еще «не научился возмущению и непослушанию».
В «Охоте на смерть» описание «истории» превалирует над описанием «ландшафта», над описанием «второго мира» (внутреннего мира), в котором можно спастись от реального исторического бытия. В романе Г. Гайзер ставит своей целью разобраться в некоторых страницах истории. Книга дышит ненавистью к бесчеловечности гитлеровских молодчиков, проявляемой ими как по отношению к собственным солдатам и офицерам, так и по отношению к населению оккупированных стран. Но ни сам Гайзер, ни его герой не в силах «изменить что-либо», он понимает свою слабость и свое непонимание истинных взаимосвязей, что, естественно, усугубляет трагизм произведения. «Я ненавижу его (Гитлера. — Д. К.), — признается Френсен, но тут же добавляет: — «Бог послал его, и он нас погубит. Я понимаю и не понимаю это. Но я не могу выйти из игры и не могу ничего изменить».
Героям Гайзера не хватает ни смелости, ни вооружения для того, чтобы «выйти из игры». Это всего лишь «шифровальщики, потерявшие код», это люди, которые «готовят приказной материал для охоты на самих себя». Это герои, которыми злоупотребили, это героизм, которым злоупотребили. К сожалению, у читателя остается мало надежды на то, поймут ли эти «герои, которыми злоупотребляют», когда-нибудь смысл истинного героизма. Особенно удивляет то, что герои Гайзера совсем не представляют себе врага как силу, противоположную фашизму. Враг имеет преимущество в машинах, в технике. «Военный летчик не питает ненависти к врагу, он хочет только летать». Полеты, как любовь и ненависть, становятся абстракцией. Это снижает историческую ценность романа. В этом и качественное различие летчиков Гайзера от образов, скажем, Р. Хиллари или А. де Сент-Экзюпери.
Герой Р. Хиллари становится летчиком, потому что в летных соединениях хорошо платят и отлично кормят. Постепенно молодой солдат все же начинает понимать существо фашизма и суть цены человеческой жизни. Он начинает понимать необходимость политической дисциплины в борьбе с врагом человечества и постепенно вырастает до сознательного защитника гуманизма.
Еще большая разница существует между отчаянным полетом, «умирающей охотой» Г. Гайзера и философски приподнятым полетом ради установления связей Сент-Экзюпери. Герой Сент-Экзюпери научился как любви, так и ненависти, он понял, как можно «все возвышенное постоянно пробуждать в человеке», он находит все новую почву, на которой он «так же естественно совершает героические поступки, как оливковое дерево приносит плоды». «Для того, чтобы любить, я должен участвовать», — так говорят летчики Антуана де Сент-Экзюпери. Но в чем могут участвовать Френсен, Ваага или Мелль? Они участвуют в величайшем преступлении, когда-либо совершенном людьми и над людьми, и единственное, что они могут сказать людям, это подтвердить, что то, в чем они участвуют, и есть преступление.
Чуть ли не «научным» обоснованием капитуляции перед возможностью что-либо изменить в ходе истории является следующий роман Гайзера «Корабль в горах» (1953) — весьма любопытные записки ученого Петера Хагманна, занимающегося доисторическим периодом. Вместе со своей сотрудницей биологом Хеддой Лэр он должен исследовать историю одной горы. О жизни этих людей до войны (действие романа происходит в послевоенные годы) Гайзер опять-таки говорит мало. Известно лишь то, что Петер Хагманн принадлежит к поколению вернувшихся. Травмированный событиями современности, Хагманн углубляется в доисторические времена, надеется на счастье в любви к своей сотруднице. Но Хэдда боится новых разочарований, ибо война лишила ее счастья и надежды.
Возможность счастья своих героев автор связывает с легендой о корабле в горах. Корабль, который выйдет из горы — говорит легенда — принесет людям счастье. Таким образом, сама легенда говорит о невозможности счастья (корабль в горах!). В конце своих поисков, незадолго до отъезда в город, Петер и Хэдда все-таки находят корабль в горе. Невозможное якобы свершается. Но по возвращении в город Хэдда становится жертвой уличной катастрофы. Продолжительное счастье все же невозможно. Уже чудом стало одно то, что героям романа удалось увидеть «корабль в горе». Чудом было их счастье...
Словарем экзистенциалистов Гайзер не пользуется. Но его толкование жизни и истории все же очень напоминает эту столь роковую для немецкой культуры философию: «Всегда одно и то же, — утверждает Гайзер, — да и нет. Вплоть до человека». «Единожды и часто» — что случается часто — вот в чем суть убеждения писателя, его «роковой образ», его «роковое представление». Ибо в этом «образе» раскрывается больное место писателя, его метафизическое толкование жизни. «Идея существует раньше действительности и является формирующим принципом», а «история — отклонение, вариант закономерного процесса. Что случается один раз, то случается часто. Человек должен держаться, должен быть стойким». Вот истинная идея «Корабля в горах». Без конца повторяющаяся история — это собственно герой книги. Гайзер не видит прогрессивного развития истории. Роман должен проиллюстрировать эту мысль через исторический ход событий. Это путь через века: вначале люди без хозяина, потом на горе возникают крепости владык, ведутся войны, рождается эксплуатация. Но ни одно поколение вплоть до нынешнего века не повредило горы. Лишь в наше время человек вторгается как разрушитель природы — вначале во время войны, потом ради собственной прибыли. Это кажется Гайзеру грехопадением... это его расстраивает больше всего, это и есть «пограничная ситуация». Однако на очной ставке с «пограничной ситуацией» человек должен держаться! Человек держится. Такой человек в романе — офицер вермахта. Мы имеем мало оснований утверждать, что Г. Гайзер симпатизировал «тысячелетнему рейху» и вермахту, но герою своему перед гибелью рейха он симпатизирует, ибо это человек, который умеет умирать. «Ранг человека — в сознании смерти... Человек прекрасен в своей смерти, если он знает, что не может исчезнуть бесследно...». В первой половине приведенной цитаты экзистенциалистский стоицизм: решающее — сознание неизбежности смерти, абсурдности мира. Если исходить из абсурдности, рассматривать абсурдность как исходную точку, то не так уж трудно сохранить стоически равнодушную позу. Это концепция жизни, а также мысль «единожды и часто» перекликается с философией А. Камю.
Роман «Заключительный бал» (1958) — самое выдающееся критическое достижение писателя, произведение, дающее весьма широкую панораму Боннской республики.
Ной-Шпуль — маленький промышленный городок, «Пансальва-город»: красноватая пыль («столь доходная для Ной-Шпуля, висит в воздухе и опускается на землю») затянула все улицы, покрыла все крыши, деревья, превращается во время дождя в липкую грязь, «следовало бы соскрести ее с Ной-Шпуля, как ржавчину, если бы это было возможно». Одна эта фраза, раскрывающая облик города, свидетельствует об умении автора подмечать типичное, говорит о его критической позиции по отношению к своему окружению, свидетельствует о таланте художника и о слабости его: «следовало бы соскрести ржавчину... если бы это было возможно...».
Ной-Шпуль — город, в котором ведется «всем понятная», «нормальная жизнь». Большинство людей, живущих в Ной-Шпуле — это люди безликие, люди с единственным вопросом «сколько это стоит» и «что о нас скажут». За последние годы Ной-Шпуль очень разросся, повсюду увидишь «непреодолимое стремление Ной-Шпуля расширяться». Повсюду? В Федеративной республике? Во всех странах западного капиталистического мира? Или в мире вообще? Все эти три толкования возможны. Ной-Шпуль типичен для любой капиталистической страны. Одновременно он как бы символ «современного города» вообще и в этом смысле напрашивается своего рода параллель в описании Ной-Шпуля у Г. Гайзера и Орана у А. Камю. Оба города — непривлекательны, неодухотворенны: «Города, как и жизнь». Людям «безликим», людям «общепонятным», «нормальным» противопоставляются экзистенциалистские герои. У А. Камю это доктор Риё, борющийся с чумой, но не верящий в окончательную победу над ней. У Гайзера это персонажи, окруженные постоянным горем и всегда находящиеся вблизи смерти, люди без контактов, одинокие, неудачники. «Голос» в «Заключительном бале», в основном высказывающий точку зрения автора, принадлежит хромой девушке, следовательно, фигуре, стоящей на краю жизни, одной из тех, которая «не может принимать участия». Но разве иные герои, к примеру, учитель Зольднер и Херзе Андернот, которые внешне и принимают участие в заключительном бале и судьбы которых тесно связаны с событиями до и после бала, не менее одиноки, разве и они не стоят на краю жизни? В этом смысле проблема «подключения к жизни» и проблема одиночества должны рассматриваться как ведущие в этом романе. Но разве эта проблема не является одновременно и конфликтом между обществом и личностью, следовательно, основной проблемой литературы критического реализма? Ибо несмотря на все осознанные и неосознанные тенденции абстрагироваться «от этих проблем, одинокий неудачник-герой все же находится в вполне конкретном обществе и его одиночество и неудачи определены совершенно конкретными условиями в совершенно конкретно взятый отрезок времени, т. е. в послевоенные годы в ФРГ.
Конфликт романа носит классовый характер: в городской гимназии должен организоваться танцкласс, дети фабрикантов (Клеплер и Блехер) и те, что «по сути и не принадлежат к ним, но стремятся им подражать», т. е. средняя прослойка, хотят отделиться — создать еще один танцкласс. Новый учитель Зольднер против такого раскола, он стремится к равенству, осуществляет свою идею единого танцкласса, но впадает в немилость правящих кругов, и его увольняют. Доказать, что у учителя нет специального образования, нетрудно, а кому дело до того, что он проявил себя блестящим педагогом!
К проблеме классовых конфликтов писатель возвращается постоянно: о разделении жителей Ной-Шпуля на враждебные друг другу классы или прослойки говорит «денежная аристократка» Дитта, об этом же говорят добродушно наивный карьерист Фэрк и портниха. Особенно остро выступает гайзеровская критика эпохи в резко очерченном образе Дитты. На фотографии последнего бала она рассматривает Клеплеров и Блехеров, они «все в одной куче», ибо «где были деньги, там были Жлеплеры или Блехеры... в Ной-Шпуле говорили: вся фабрикантская обойма — это Клеплеры и Блехеры». «Мы к ним не принадлежим, — признается Дитта, — но скоро и мы им не уступим, если будет на то воля господня». А вот еще одно, еще более важное признание: «Наш господь бог все же дал нам выиграть эту войну».
Успех этого послевоенного поколения безусловен: для последнего бала «тридцать пять метров тюля» и несколько лет спустя — «современный образ жизни» — торшеры, чайные столики, несколько статуэток на радио, «которые кое-что стоили», путешествие на Капри, ибо «нельзя не побывать, на Капри», короче — внешний блеск и духовная стагнация — вот логический результат «экономического чуда».
Но «экономическое чудо» позволяет сделать и другие выводы. Госпожа Фэрк уходит из жизни потому, что «они стали жить хорошо, после того, как она и муж долгое время жили плохо»! Для большинства жителей Ной-Шпуля ее поступок совершенно непонятен. Будучи женой богатого человека, который сидит за одним столом с Кеплером и Блехером, она мечтает о том времени, когда они вместе с мужем правили жалкой таратайкой садовника, жили в однокомнатной квартире. Это было время, когда она сама «имела еще ценность»! Жители Ной-Шпуля отказываются понимать, как человек, обладающий множеством ценных вещей, сам чувствует себя якобы потерявшим цену. Но ведь и это логические следствия «экономического чуда»!
После 1945 года молодежь была «покорной» и «неподатливой» одновременно, теперь она «отутюжена», снабжена зонтиком и подушкой из; пенопласта и донельзя опустошена. Она живет в мире, в котором беспредельно стремятся к счастью, в мире, где счастьем считается сделать маникюр и приобрести роскошную меблировку, вентиляцию, витамины и воду для бритья, в мире, где, «проснувшись однажды утром, ты найдешь это счастье, лежащее на твоем ночном столике». В этом мире живут люди, «внутренний мир которых состоит из искусственного волокна», люди, «живущие ради денег и умирающие из-за них». Это мир, «охваченный благосостоянием», мир, в котором бедны те, кто богат, и ценность имеют те, кто не обладает «ценностями».
За этот мир и за этих людей нужно было, следовательно, умирать на войне, нужно было приносить жертвы? «Для чего?» — задает свой вопрос погибшая во время войны девушка из Ной-Шпуля. Каждый нуждается в ответе на этот вопрос. Но «ответов мы не получаем, вопросам нет конца...».
Ответ дается на другой вопрос — на вопрос о немецкой национальной вине. Всякому ясно, какая доля вины выпадает на крупных фашистских преступников. Но виноваты не только они — виноваты и те, которые в пресловутых преступлениях непосредственно не участвовали. В романе это Зольднер и его жена Розамунд, которая, как предполагает ее муж, погибла в горящем городе, в оккупированной Польше. Прекрасная страна оккупирована по приказу нацистов. В деревне, полностью «германизированной», где завоеватели имели «сколько угодно земли», «сколько угодно зерна и льна на рубашки», был чисто выметенный, засеянный травой луг. На этом лугу стояли Зольднер со своей молодой женой Розамунд и не подозревали, что стоят на братской могиле. Они не хотели, как думает Розамунд, завоевать чужую землю и сохранить ее для себя столь дорогой ценой. «Но мы и не были против, — справедливо замечает она. — Мы никому не сделали ничего плохого, но мы и не препятствовали тогда, когда кто-то делал плохое». Еще более ясно она видит общую вину и общую ответственность, признаваясь: «Мы принадлежали к ним и довольствовались сознанием того, что ради общего должна применяться жестокость. Может быть, в этом и заключается всякая вина, в которой я и повинна. Нет общего. Общее — это все мы в отдельности. Общее — это была и я. Поэтому они умертвили меня, как крысу». Розамунд предупреждает «с того света» тех, кто в течение немногих лет забыл великую вину и великую ответственность, тех, кто устраивает балы от четырех до четырех, тех, для которых единственная тема разговоров — доходы.
О возрождении милитаризма и реваншизма в романе, однако, не говорит никто... А ведь эти процессы уже заметно вырисовывались и в 1953 году, в пору написания романа. К тому же герои, живые и мертвые, в романе рассказывают о событиях, сами находясь во времени автором точно не определенного будущего и через призму людей будущего. Таким временем вполне могут быть 60-е или 70-е годы нашего века. Чрезвычайно важно писательское отношение к этому, лежащему в будущем времени. Непонятным кажется, как в промышленном городе писатель все еще не замечает людей, непосредственно занятых на производстве (в романе нет ни одного образа рабочего). Недовольными «страной экономического чуда» оказываются ремесленники и интеллигенция города.
[…]
Капитализации своей страны боялся уже Оберстелен. Ему казалось, что в капиталистически развитом государстве возможность возврата к фашистскому прошлому наиболее вероятна. Понимал ли Г. Гайзер фашизм как явление, сопутствующее капитализму? Едва ли. Его больше интересуют моральные категории — эгоизм, которому способствует капиталистическое благосостояние, переоценка материальных и отказ от духовных ценностей. В будущем он видит еще больший подъем капитализма и расценивает его прежде всего как антидемократическое и антиинтеллектуальное явление.Если заключительный бал уже был доказательством обострения классовых противоречий в Ной-Шпуле в 50-х годах, то классовый антагонизм с тех времен лишь усилился. «Сегодня (т. е. с начала 60-х годов. — Д. К.) я бы не могла принять участия в таком торжестве», — говорит портниха. Ее сын Корфиц тоже не был бы участником танцкласса. «Сегодня Корфиц был бы в обществе людей, не имеющих собственного автомобиля, или таких, кто не может принимать участие в Ной-Шпуле». Дитта за эти годы вышла за богатого человека, у нее современная квартира, автомобиль, под цвет которого подбираются ее туалеты, она отдыхает на Капри. Фэрк уже «в возрасте», спокойно заправляет своими делами и наконец обрел время для того, чтобы поразмыслить над необдуманным поступком своей жены, над ее самоубийством. И даже Зольднер, который все-таки задумывался об опасности новой войны и о проблемах развития личности, сейчас «вершит дела», ездит на собственной машине, и «не забывает брать с собой зонтика»... Правда, он еще не потерял своего лица, он еще чего-то ждет, хотя не отдает себе отчета, зачем и чего ждет... «Я не знаю, кто я есть и для чего я существую и чего жду. Но я еще подожду». Но не зная, кто ты и ради чего существуешь, очень легко снова оказаться обманутым (в особенности, если «понимаешь слишком поздно», как признает сам Зольднер. Надежда слишком хрупка, идеал недостаточно четко обрисован.
Потенциальным идеалом в романе является образ Херзе Андернот.
«Дорога... не обязательно должна куда-то приводить. Если она куда-нибудь ведет, то ведет к именам и к хорошо организованным мученьям». Все реальное, действительное, все связанное с людьми и местами приносит только разочарование, горе и одиночество. Жизнь — это страдания. Хромая девушка в «Заключительном бале» не хочет, чтобы ее оберегали и ей сочувствовали, чем больше боли она испытала за день, тем интенсивнее она чувствует жизнь, а жизнь она любит. Следовательно, дальше абстракции любви положительная программа писателя не идет.
От своей начальной попытки завязать связи (в романе «Поднимается голос») писатель отказался. Любая попытка в этом направлении терпит неудачу, и конечный результат ее одиночество и горе. Это, однако, не причина для того, чтоб проклинать жизнь. Наоборот, Г. Гайзер убежден — в круговороте вечно повторяющихся несчастий и надо искать все человеческое богатство. Но зачем в таком случае противиться ему? Ведь человек, по мнению автора, одинок, брошен на произвол судьбы, «обречен на жизнь»!
О философии экзистенциализма писатель говорит с большой сдержанностью, почти иронически. Не исключено, что это влияние не непосредственное. Экзистенциализм идеально соответствует оправданию долготерпения, непротивлению реакции в самых широких кругах немецких интеллигентов обывательского пошиба. Так было в годы гитлеровского режима, так и в послевоенное время. Легко увлечься теорией экзистенциализма, даже не зная толком ее источников, ведь потоки этой теории очень далеко разветвлены...
Но как бы то ни было, во всем творчестве Гайзера чувствуется, что у него — осознанно или неосознанно, опосредствованно или непосредственно — переплетаются несколько сфер влияния.
Когда Гайзер в своем творчестве обращается к недавнему историческому прошлому или к объективной реальности сегодняшнего дня, он может сказать многое. Попытки солдат вермахта разобраться в плачевной военной действительности, картины послевоенной Германии, образы «вернувшихся» и преуспевающих дельцов после внедрения плана Маршалла в экономику страны — все это рисуется в реалистичной форме, часто языком завораживающим, с огромным чувством писательской ответственности.
И все же реалист нередко уступает место иррационалисту и экзистенциалисту. Особенно ясно это чувствуется при попытке писателя выступить с положительной этической программой или же при желании дать событиям исторически обобщающую оценку. В таких случаях проявляется антиисторическая направленность писателя — мир воспринимается и изображается как своего рода модель существования, как вечное циклическое повторение. Человек же, «брошенный в существование», должен приобрести силу устоять в страданиях и не терять любви к жизни. Истоки силы, однако, следует искать именно в страданиях. Критическое отношение писателя тем самым теряет последовательность, и становится понятным, почему Гайзера упрекают в примиренчестве и даже культе «консервативного героизма». Противоречивость Гайзера очевидна.
В статье остались незатронутыми теоретические работы писателя в области эстетики. Они, как и ряд проблем, касающихся, например, новеллистики Гайзера, заслуживают специального исследования.
Л-ра: Филологические науки. – 1968. – № 5. – С. 55-65.
Произведения
Критика
