Большой мир поэта
З. Гражданская
Немногие поэты могут сказать о себе, что их стихи стали песнями. Николай Доризо — может. Ряд его стихотворений не просто положен на музыку, но превратился в популярные народные песни («Огней так много золотых...», «Помнишь, мама моя, как девчонку чужую...» и другие). Он сам называет себя «поэтом для читателей», и широкий читатель его любит. Даже в многочисленных стихах о войне он, участник Отечественной войны, не забывающий о ней ни на минуту, рисует не столько героические картины и эпизоды, сколько то, что было тогда повседневностью, — непереносимое горе разлук и смертей и проступающую сквозь него все выносящую стойкость. Невозможно забыть проникновенные строки о вдовьем горе крестьянки («Ахнула, потом заголосила, тяжело осела на кровать. Все его, убитого, просила пожалеть детей, не умирать»). Глубоко волнует «Песня о неизвестном солдате», где эта вечная и горькая тема предстает с неожиданной, лирической стороны, — погибший солдат так и не встретил девушку, предназначенную ему судьбой...
А послевоенная жизнь народа отражена в стихах Н. Доризо житейски-правдиво и в то же время поэтично: это поток радостных встреч, свадеб, разлук, неоправданных ссор, удачной и неудачной любви, материнских и отцовских чувств. Это — седые самоотверженные матери; прекрасные, строгие женщины, верные своей единственной любви; играющие дети; мужественные и добрые мужчины — тот богатый мир, который мы ежедневно видим на улицах, не замечая всей его красоты.
Двухтомник Николая Доризо, выпущенный издательством «Художественная литература», очень насыщен. Читатель встретит здесь и лучшие стихи поэта разных лет, и его небольшую, но очень глубокую и трагическую поэму об Александре Ульянове, и остроумную, с неожиданными поворотами, пьесу в стихах «Утром после самоубийства», и историческую драму о пугачевском восстании («Место действия — Россия»); и блестящую лирическую поэму «Берестяное слово » — о безвестном поэте Киевский Руси, погибшем в дни монгольского нашествия; и «Поэму о любви», посвященную нескольким судьбам, разрушенным трусостью и эгоизмом одного человека. Привлекает внимание «Мозаика» — короткие четверостишия-афоризмы, набросанные в разные годы, сочетающие меткую наблюдательность и склонность к серьезным обобщениям.
Небольшой цикл «Мой Пушкин», состоящий из четырех стихотворений, вызвал не совсем справедливые, как нам кажется, суждения в статье-диалоге С. Куняева и Г. Красухина «С классиком на дружеской ноге», опубликованной в «Литературной газете» от 29 сентября 1976 года.
Кроме проблемы правильного прочтения классики, о которой говорят оба автора, существует, по-видимому, и проблема правильного прочтения современной литературы: современный поэт имеет такое же право на внимательное и доброжелательное прочтение его стихов, как и любой классик. Не считая цикл «Мой Пушкин» лучшим в сборнике, мы все же не можем принять тех выводов, к которым приходят авторы «диалога». Например, второе стихотворение цикла («Дантес») понято С. Куняевым так, будто «мой Пушкин» трансформируется здесь в нечто вроде «я и Пушкин» и даже «Пушкин — это я!».
Думается, что ничего подобного в стихотворении Н. Доризо не происходит. […] Здесь нет отождествления себя с Пушкиным, а только глубочайшая преданность ему. Точно так же каждый (в отрочестве, в юности — да и не только в юности!) пытался мысленно спасти Пушкина от гибели, придумывал какие-то иные обстоятельства, то чудесное «а если бы...», которое все повернуло бы по-другому. Об этом написано немало стихотворений, многие поэты предлагали свои варианты «спасения»; врачи-хирурги писали о том, как они теперь извлекли бы пулю, излечили бы смертельную рану поэта. Наверное, во всем этом много наивности, но сколько и безграничной любви, невозможности примириться с гибелью Пушкина — даже и теперь, через сто сорок лет! В том же духе написано и первое стихотворение цикла Н. Доризо: ему кажется, что Пушкин не вышел бы на дуэль, не смог бы оторваться от творчества, если бы писал в эти дни «Полтаву».
А Дантес становится для Н. Доризо символом предательства, низости, олицетворением того зла, с которым приходится бороться каждому поэту и всему человечеству:
Дантесу — смерть.
Мой выстрел грянет
Той пуле
пушкинской
вослед.
Я не добью — товарищ встанет,
Поднимет хладный пистолет.
Думается, не случайно эта концовка перекликается с известными строками Эдуарда Багрицкого:
Но я благоговейно подымаю
Уроненный тобою пистолет.
Третье стихотворение цикла, посвященного Пушкину («Наталья Пушкина»), вызвало у авторов статьи особое негодование. С. Куняев пишет: «Натали, Наташа, Таша» осуждена Доризо беспощадно. Сколько же можно с мещанско-прокурорским апломбом муссировать эту тему!» А Г. Красухин продолжает: «Именно: сколько же можно! Ведь эта версия давно уже отвергнута нашим литературоведением. Да и кроме того — чернят избранницу великого, так сказать, с добрыми намерениями...»
Неясно, о какой «версии» идет здесь речь. Возможно, она так недопустима и несправедлива, что ее не уточняют и не расшифровывают. Но ведь у Доризо речь не идет ни о каких «версиях», на Наталью Николаевну не набрасывается ни малейшей тени. Наталья Николаевна Пушкина в настоящее время не нуждается в защите — ни от Доризо, ни от кого бы то ни было. С тех пор, как в печати появились новые материалы о ней, с тех пор, как в пушкинской квартире на Мойке поставлена жалкая раскладушка, на которой молодая женщина проводила свои страшные ночи у двери умирающего мужа, самым широким слоям народным — тысячам читателей и посетителей музея — уже ясна стала «другая» Наталья Николаевна — не великосветская красавица, увлеченная балами, а безгранично преданная жена, мать четырех ребятишек, женщина, не выдержавшая страданий этих дней и надолго заболевшая.
Именно эту Наталью Николаевну хорошо знает и поэт Н. Доризо: о ней написано его стихотворение, проникнутое жалостью, стремлением защитить ее от несправедливого суда (хотя, повторяю, она уже не нуждается в защите). Он с негодованием пишет о тех, в чьих глазах нет оправдания жене поэта («живой и мертвой даже») только потому, что они пытаются сравнивать живую женщину с «другой вдовой» — пушкинской славой. Вот строки о Пушкине, о его отношении к жене:
А он
такой
ее любил,
Домашней, доброй, нешумливой.
Поэзия и красота —
Естественней союза нету.
Но как ты ненавистна свету,
Гармония живая та!
Одно мерило всех мерил,
Что он
ей верил.
Верил свято
И перед смертью говорил,—
Она ни в чем не виновата.
Где же здесь прокурорский тон, бесповоротное осуждение Натальи Николаевны? Зачем приписывать поэту то, чего он не хотел сказать?
Думается, писать стихи о Пушкине, Лермонтове, Есенине, Маяковском, Блоке — будут: есть такая потребность у поэтов. Пишут их по-разному, в меру своего таланта, такта, знаний, но всегда искренне. И остановить этот поток живой человеческой речи, обращенной к вечно живым гениям, вообще нельзя никакими запретами и никакими пародиями. Продиктован он и проникнут любовью, а вовсе не «амикошонством», как кажется С. Куняеву и Г. Красухину. Кстати, термин выбран ими неудачно: это французское слово имеет довольно грубое значение и, следовательно, звучит оскорбительно не только по отношению к современным поэтам, но и по отношению к тем, кому они посвящают свои стихи.
Мы остановились несколько подробнее на цикле «Мой Пушкин» только потому, что он явно не был понят двумя критиками. В двухтомнике Н. Доризо есть много более ярких и, главное, более характерных для поэта произведений, много удачных поэтических находок. Выразителен и прекрасен образ седой морской волны, бегущей за бойцами, оставившими Керчь, словно не хотящей остаться у немца в плену. Потрясает сравнение в поэме «Берестяное слово»;
Белый снег.
На снегу —
Отпечатки подков,
Словно рабские клейма
На теле России.
Или горькая констатация:
Береста,
как известно.
Отлично горит,
Даже если она —
Гениальное слово.
Почти каждому знакомо верно и точно подмеченное поэтом состояние вечного ожидания, наполняющего жизнь очарованием и смыслом:
Я все время живу
Накануне чего-то –
Накануне строки,
Накануне полета,
Накануне любви,
Накануне удачи,—
Вот проснусь я,
И утром
все будет иначе.
И в то же время — какое мастерство лепки характеров обнаруживает Николай Доризо в своей исторической драме о Пугачеве, с какой проникновенной любовью пишет в поэме о двух братьях Ульяновых, об их различии и глубоком сходстве, о героической гибели Александра! В этих вещах выступает вся масштабность дарования Доризо, которого читатель знает и любит как лирического поэта.
Л-ра: Москва. – 1977. – № 7. – С. 213-215.
Критика
