Николай Дубов. Мальчик у моря
(Отрывок)
БЕЗДНА
Целый день Сашук ревет. Мать кричит на него, даже шлепает, отец обещает "напрочь оторвать ухи". Сашук ненадолго затихает, потом снова принимается хныкать и канючить. Дядя Семен пригоняет к правлению старый "газон", в котором уже стоят ящик с продуктами и бочка с бензином. Рыбаки кидают в кузов свои сундучки, мешки, и тогда Сашук начинает реветь так горько и безутешно, что даже сам бригадир, Иван Данилович, удивленно оглядывается, подходит и опускается перед Сашуком на корточки.
- Ты чего нюни распустил?
- К-ктька, - захлебываясь, говорит Сашук.
Бригадир не понимает:
- Настя, чего он у тебя?
- Да ну, баловство! Собачонка своего везти хочет, кутенка. А куда его? И так мороки хватает...
Бригадир Иван Данилович нависает над Сашуком, как гора. Сашук затихает, беззвучно всхлипывая, смотрит на него снизу вверх, но, услышав слова матери, заводит снова:
- Ы-ы...
- Постой! - морщится Иван Данилович. - Гудишь, как бакан в тумане... Это он и есть?
Между ног Сашука стоит ивовая плетушка. В плетушке спит пегий щенок. Голова его перевешивается через край, щенок негромко, но внятно храпит.
- Ишь ты, - усмехается Иван Данилович, - притомился... Ладно, бери свою животину. Слышь, Настя, пускай берет, чего ты ребятенку душу надрываешь... Кутенок - не волк, и чай, артель не объест...
Сашук вскакивает:
- Дяденька Иван Данилыч...
- Нет, ты погоди. Ты сперва беги умойся. Какой из тебя рыбак, ежели ты весь в слезах да соплях?
Сашук мигом подбегает к колодцу, плещет из бадейки на лицо, выдернутым из штанов подолом рубахи утирается и, подхватив плетушку, бежит к машине.
- Готов, ревушка-коровушка? - говорит Иван Данилович. - Иди с мамкой. Ты, Настя, садись в кабину, а то за Измаилом дорога и из мужиков душу выбивает.
- То ж ваше место, Иван Данилыч...
- А ты после болезни.
Иван Данилович подхватывает Сашука под мышки, и вместе с плетушкой Сашук оказывается в кабине.
- За ручку не хватайся, выпадешь - костей не соберешь.
Мать сидит рядом с дядей Семеном, Сашук становится у окна и высовывает голову наружу. Вокруг стоят ребята со всей улицы. Кто пришел отца провожать, а кто так - посмотреть. Они еще загодя начинают махать руками. Сашук им тоже машет. Немножко. Пускай знают. Они остаются, а он уезжает.
- Все сели? - говорит Иван Данилович. - Поняй, Семен. Счастливо...
Дядя Семен что-то поворачивает, "газон" начинает трястись и трогает. Ребята, крича, бегут рядом, но сразу остаются позади. Мелькают избы, на повороте сверкает оловянное зеркало Ялпуха. И вот нет ни Ялпуха, ни изб, дорогу сплошными стенами обступает кукуруза, размахивает желтыми метелками и заглядывает в кабину.
- С нашими темпами, - говорит дядя Семен, - только на похороны. Цельный день собирались. Теперь вот ночью ехай. А по такой дороге и в день - не сахар.
- Дорога ничего, - говорит Сашукова мамка. - Как-то там будет?
- А что? Нормально будет.
- Ну да! А зачем этого уголовника взяли? Нужен он...
- А что? Парень как парень.
- Да ведь в тюрьме сидел. Небось туда зря не сажают...
- Кто в тюрьме сидел? - спрашивает Сашук.
- Да Жорка этот, рыжий который да горластый... Ты от него подальше, слышь, сынок?
Дядя Семен косится на нее, но ничего не говорит.
Кукуруза расступается, за ней появляются домики, дома, потом домищи.
- Это что? - спрашивает Сашук.
- Город. Измаил.
Дома становятся все больше, все длиннее и все выше. Сашук высовывает голову из кабины, выворачивает ее, чтобы сосчитать окна, но все время сбивается. Город большой. Как десять Некрасовок. Нет, наверно, как сто... И улицы здесь совсем другие. Обсажены деревьями. И на дороге нет ни колеи, ни ям, она гладкая-гладкая, будто выструганная. И ни луж, ни пыли...
Дядя Семен притормаживает у перекрестка, и Сашук видит на большом камне лошадь, а на ней сухонького человека, который держит в поднятой руке чудернацкую шапку.
- Это кто?
- Суворов, - говорит дядя Семен. - Генерал такой был. Завзятый вояка.
- Он - как Чапай, бил фашистов?
- Фашистов тогда, кажись, не было. Он давно жил. Хотя кто его знает, может, какие свои были...
- А ты, дядя Семен, фашистов бил?
- Нет, я баранку крутил.
- Ну все одно на войне?
- На войне.
Город кончается. И вместе с ним кончается хорошая дорога. "Газон" начинает трясти, подбрасывать и заносить. Под колесами взрывается пыль, желтым облаком взвивается к небу и скрывает заходящее солнце.
По крыше кабины стучат.
- Семен, совесть надо иметь! - кричит Иван Данилович.
Дядя Семен дергает какую-то штуку, машина идет медленнее, но ее так же треплет, толкает, бросает из стороны в сторону. Сашук то и дело стукается головой о раму окна. Мать подхватывает его, сажает на пружинное сиденье. Плетушка с кутенком подпрыгивает на полу кабины, кутенок мечется. Сашук сползает, поднимает плетушку, ставит себе на колени. Кутенок сворачивается в клубок и снова засыпает.
Так они и едут - взрывают колесами пыль, а сзади она клубится багровым пожаром. Изредка впереди появляется косой столбик пыли. Он стремительно мчится им навстречу, вырастает до неба. Дребезжа, проносится встречный грузовик, и тогда не только сзади, но и спереди все заволакивает пылью. Сашук и далее кутька во сне вертят головами и чихают. Мать обтирает лицо хвостиком косынки, а дядя Семен сердито, но тихонько чертыхается.
Солнце садится, и сразу же начинает темнеть. Дядя Семен включает фару - у него горит только одна левая. Жидкий желтоватый снопик света упирается в изрытую колдобинами дорогу. Иногда он выхватывает из темноты раскоряченное чудище, но машина подъезжает ближе, чудище оказывается старой ветлой или обшмыганным кустом. Глаза у Сашука режет, будто туда насыпали песку, но он, придвинувшись к самому ветровому стеклу, все смотрит и смотрит.
- Будет таращиться-то, - говорит мать, - ничего там нет, и смотреть не на что. Спи давай. - Она прижимает его голову к своему теплому боку.
- Да ну, мамк, не хочу я спать, - говорит Сашук и отодвигается. - А море скоро?
- До моря ты еще десятый сон увидишь, ночью приедем, - отвечает дядя Семен.
- Оно какое? Как Ялпух?
- Сравнил! - говорит дядя Семен. - Ялпух - лужа, а море - это, брат, бездна...
Сашук недоверчиво смотрит на него. Смеется, что ли? Какая же Ялпух лужа, когда другой берег еле-еле видно, да и то если взобраться в плавнях на вербу. А где он начинается и кончается, и вовсе не видно, куда ни взбирайся.
- А бездна - это что?
- Ну... бездна и бездна... Без дна, значит.
- Как это - без дна?
- Вот так. Без дна, и все...
Сашук пробует представить себе бездну, но у него ничего не получается. У всего есть дно. В колодце дно совсем недалеко. Когда соседка Христина упустила в колодец ведро, туда забросили "кошку" на веревке, пошарили-пошарили и достали. Ведро лежало на дне. Ялпух, конечно, куда глубже. Сашук и другие ребята сколько ныряли, а достать дно не могли. Только и там дно есть. Сашук сам видел, как в дно забивали колья для неводов и как с лодки бросали якорь. А якорь, он за что держится? За дно. Не за воду же! Значит, дядя Семен просто так говорит, чтобы посмеяться.
Сашук оглядывается на дядю Семена, но тот вовсе не смеется, а напряженно всматривается в еле освещенную фарой дорогу. И Сашук тоже смотрит на нее. В желтоватом снопике света все впереди начинает путаться, потом сливается в монотонную пеструю ленту и гаснет...
* * *
Его будит кутькин скулеж. Сашук поднимается, спускает ноги с топчана. Кутька бросается к ним и скулит.
- Цыц! - строго говорит Сашук. - Чего нюни распустил?
В распахнутую дверь комнатки-клетушки врывается слепящий свет.
- Ух ты! - говорит Сашук и вслед за кутькой выбегает во двор.
Под навесом возле плиты, раскрасневшаяся от жары, мать мешает варево в здоровенном котле. Над большим двором, пустым и вытоптанным, как поскотина, полыхает зной. Только под стеной бригадного барака да у столбов жердевой изгороди торчат пучки пропыленной травы. Даже издали видно, что она жесткая и колючая.
- Мамк, а где все? - кричит Сашук.
- Где ж им быть? В море ушли, еще затемно.
Сашук смотрит в ту сторону, куда она показала. За оградой пустырь постепенно переходит в невысокий бугор, за ним ничего не видно.
- Поди поешь, - говорит мать.
Этого Сашук уже не слышит. Он припускает через двор, ныряет под жердину.
- Не лазь купаться! - кричит мать. - А то лучше не приходи, все вихры оборву.
Бугор порос жесткой колючей травой, но Сашук не обращает внимания на колючки. Он бежит во весь дух. Сзади, поскуливая, ковыляет кутька.
Сашук взбегает на бугор, останавливается и отступает. Дальше нет ничего. Отвесной стеной бугор обрывается вниз. Обрыв такой глубокий, что у Сашука внутри все холодеет.
- Ух ты! - шепотом говорит Сашук. Он даже пятится немножко, но потом снова заглядывает под обрыв.
Далеко внизу змеится узкая полоска песка, у самого края ее облизывают маленькие волны, а дальше - впереди, вправо и влево - нет ничего. Голубая, сверкающая, слепящая пустота. Как небо.
Сашук взглядывает вверх, над собой. Нет, небо другое. Оно бесконечно далекое, но знакомое, привычное - голубое и неподвижное. Лишь кое-где тихонько плывут белые-пребелые облака. Он переводит взгляд ниже. Там небо становится все светлее, потом начинает струиться, переливаться, нестерпимым блеском разливается во все стороны, подступает к самому берегу, где плещутся мелкие волны.
Сашуку даже трудно становится дышать. Значит, вот это и есть море? Значит, правду сказал дядя Семен, что оно без дна, раз оно такое большое ни конца ни краю...
Он смотрит вдоль берега. Вдалеке справа виднеется высокая решетчатая башня, а на ней маленькая, как скворечница, будочка. Слева от берега уходит в море причал на сваях. Он не похож на тот, что Сашук видел в Некрасовке. Там низенький и пустой, как мосток. А здесь сваи выступают из воды высоко, а от настила к высокому берегу поднимается на столбах какая-то тоже решетчатая штука. Она упирается в большой, длинный сарай и исчезает в нем.
Над причалом кружит несколько чаек. Одна из них летит в сторону Сашука, и он видит, что и чайки здесь совсем не такие, как на Ялпухе, Там маленькие, белые, а здесь здоровенные, как гусаки, и белые только снизу, а спина рябая, как у дикого гуся...
- Что ты тут сидишь? - раздается за спиной голос матери. - Зову-зову, как оглох... Небось купался? Говори по правде.
- Нет, я не купался, - оборачивается Сашук к матери. - А где рыбаки? Может, они уже утонули?
Про себя он уже давно это думает, но решается сказать вслух только теперь, когда подходит мать. А что? Раз море такая бездна, как сказал дядя Семен, и совсем без дна, тут утонуть в два счета...
- Типун тебе на язык! - сердится мать. - Вон они, вертаются уже.
- Где, где? - вскакивает Сашук, но ничего не видит. Только когда мать поворачивает его голову и показывает рукой, он различает среди слепящей ряби еле заметные букашки - лодки.
- Я, мамк, здесь подожду.
- Нечего тут сидеть. Им еще часа два ходу. Поешь, потом вместе встречать пойдем.
КРУТОЙ ЗАСОЛ
К причалу ведут дощатые сходни с поперечинами из брусков. Между сходнями громоздится непонятная штука: от большого барака, который стоит на высоком берегу, прямо на причал опускается длиннющая резиновая лента. Она лежит на железных валках и похожа на желоб, такой широкий, что Сашук может лечь в него, как в люльку. Лента скрывается в большом ящике на причале, там изгибается и уже под валками снова уходит наверх, в барак.
- Это чего?
- Машина, чтобы рыбу гнать в цех, на засолку.
Сашук удивляется и не верит - как это рыбу можно гнать? Что она, дура, чтобы самой на засолку идти?
- Не подходи к краю, упадешь, - говорит мать, но Сашук все-таки заглядывает вниз, под помост.
Там переливается, плещет зыбкая зеленоватая глубина. Раза три "с ручками". А то и четыре. Может, даже самому бригадиру Ивану Даниловичу будет "с ручками", а он дяденька - ого-го, выше всех в Некрасовке... Но все-таки за этой глубиной видно дно - ровное песчаное дно, по которому бегут легкие тени и солнечные зайчики от волн на поверхности... А где же бездна? Может, там, где лодки?
Лодки уже подходят. Два ряда весел на каждой враз поднимаются, дружно посылают Сашуку зайчиков и снова опускаются. Над лодками, горланя что есть мочи, мечутся чайки. Они обгоняют лодки, взмывают вверх, как планеры, разворачиваются, показывая толстые белые животы, пикируют вниз и кричат, кричат не переставая. Таких горластых чаек на Ялпухе нет...
Налитые серебристой рыбой лодки подваливают к причалу. Рыбаки взбираются на помост, подтаскивают к краю плоские ящики. В каждой лодке остается по два рыбака. Большими сачками они начинают перегружать рыбу в ящики. Сашук пробует пройти на конец причала к отцу, но оскальзывается на мокрых досках и падает.
- Ты зачем здесь? - кричит отец. - А ну, уходи на берег!
- Ничего, крепче будет! - говорит ему рыжий Жорка. - Пускай привыкает.
Сашук прижимается к стойке, на которую опираются валки резиновой ленты. Жорка, присев на корточки, разгребает руками рыбу в ящике. Длинных, с красивыми темными разводами на спине он бросает в особый ящик, маленьких черно-спинных швыряет обратно в море.
- А зачем? - спрашивает Сашук.
- Что, выкидаю? Так это дрянь - голыши, их даже чайки не жрут. Давай подсобляй, приучайся. Вот это - видишь, с узором на спинке - скумбрия. Рыба первый сорт, ее сюда. А это ерш, пускай здесь остается.
- Ерш не такой.
- Ну, по-настоящему это ставрида, а мы ершом зовем.
Сашук берет в руки рыбку и тотчас выпускает - в ладошки впиваются острые шипы.
В ящик шлепается бугристая толстая лепешка.
- Во, - говорит Жорка, - обед нам пришел. Видел такую рыбу? Камбала называется.
- А почему у нее глаза на спине?
- Не на спине, а на одном боку. Другим она на дне лежит. На, тащи мамке. Удержишь?
- А то нет! - говорит Сашук, хватая рыбину обеими руками.
Камбала такая тяжелая и скользкая, что ему приходится прижать ее к животу. И все-таки он не удерживает. Рыбина шлепается на помост прямо Сашуку под ноги; он падает на нее, животом на колючки. Рыбаки смеются. Сашук обижается и отходит в сторонку. Оцарапанный живот щемит и саднит; ему хочется посмотреть, как он исцарапался, и даже заплакать, но он боится, что смеяться будут еще больше, и притворяется, что смотрит на чаек. Чайки расплываются и сдваиваются. Сашук быстро-быстро моргает, чтобы прогнать слезы.
Наполненные ящики ставят один на другой, поближе к резиновой ленте. Из сачков, ящиков падают ставридки на помост, рыбаки ступают резиновыми сапогами прямо по ним. Сашук нагибается и начинает подбирать.
- Хозяйственный хлопчик, - говорит Игнат Приходько, их сосед по Некрасовке, - еще, гляди, боцманом станет...
- Просолится как следует - будет боцман что надо, - говорит Жорка.
- А как вы рыбу будете гнать? - спрашивает Сашук. - Она же снулая.
- Сейчас увидишь. Можно давать, Иван Данилыч?
Бригадир кивает. Жорка закладывает пальцы в рот, оглушительно свистит, и тотчас что-то начинает рокотать, помост трясется, а резиновая лента ползет наверх. Рыбаки подхватывают ящик с рыбой, опрокидывают в большой ящик над резиновым желобом; она сейчас же появляется в желобе и серебристой полосой плывет в нем к бараку.
- Ты на транспортере катался? - перекрывая шум, кричит Сашуку Жорка. Нет? Тогда поехали?
Он хватает Сашука, поднимает в воздух. Сашук взбрыкивает, но не успевает вырваться и оказывается в ползущем резиновом желобе.
- Держись крепче! - кричит Жорка.
Желоб ползет к берегу, поднимается все выше, снизу что-то подталкивает Сашука, он судорожно вцепляется в края резиновой ленты.
- Эй! - орет Жорка. - Принимай ерша в засол! Соли покруче!
Мать кричит, бежит вдоль ленты, но достать Сашука уже не может. Лента ползет все дальше и дальше. Сашук уже выше, чем сам Иван Данилович. Он хочет сползти вниз, но лента несет его выше и дальше от причала, а вокруг так пусто и страшно, а до земли так далеко, что Сашук пригибается и зажмуривается. Чьи-то руки поднимают его, снимают с ленты и ставят в лужу на цементном полу. Только тогда Сашук и открывает глаза.
- Ты что это, кататься вздумал? Вот я тебе покатаюсь! - сердито говорит чужой усатый дядька и шлепает Сашука по тому самому месту. Шлепает он не сильно, но Сашук обижается - он же не сам залез на эту резиновую штуку...
Сашук выбегает в широкие, как ворота, двери. Снизу, с причала, Жорка что-то кричит ему, машет рукой. Сашук отворачивается и идет домой.
Каждую весну ноги у Сашука в цыпках. Цыпки еще и сейчас не сошли, но уже подживали, и Сашук о них даже не помнил, а теперь их начинает щипать и жечь: лужа на цементном полу была соленая. Сашук бежит к рукомойнику во дворе, задирая по очереди ноги, обмывает растрескавшуюся кожу. Щиплет меньше, но цыпки вспухают и краснеют.
- Я говорила - подальше от этого бандюги. - Мать приносит полную кошелку рыбы, вываливает ее на стол и принимается чистить. - Он тебя обучит, доведет...
Насупившийся Сашук молчит.
Рыбаки возвращаются с причала, фыркая и крякая от удовольствия, умываются и садятся за стол.
- Эй, Боцман, пошли рубать! - кричит Сашуку Жорка, но Сашук притворяется, будто не слышит, и нарочно садится подальше от Жорки, рядом с отцом.
Едят долго, не торопясь - отдыхают. Потом начинают разбредаться, закуривать. Сашук так наелся кулеша и камбалы, что ему лень вставать. Кутька тоже осовел, свалился, высунув язык и выпятив вздувшийся живот.
- Привез все-таки... - говорит Игнат. - Бить тебя некому.
- А за что бить? - спрашивает Жорка.
- Чтоб собаку за собой не таскал. Баловство. Собака на цепи должна сидеть. Чтобы злой была.
- А ты сам на цепи сидеть пробовал?
- Мне незачем. Сажают кого следует...
Лицо Жорки краснеет, потом начинает бледнеть, а на открытой шее вздуваются толстые жилы. Но он перемогается и, помолчав, говорит:
- Ладно, считай, что я пока не понял... Только ты не зарекайся - еще сядешь. За жадность. Жадности в тебе на всю бригаду хватит.
- Ты меня не воспитывай, за собой лучше гляди...
Игнат поднимается и уходит в хату.
- Кугут чертов! - сквозь зубы говорит Жорка. - Собачонок ему помешал... Как его зовут?
- Кутька, - нехотя отвечает Сашук. Он решил про себя ни за что больше не водиться с этим Жоркой, но как же не ответить, если Жорка вступился за кутенка.
- Ну, кутька... Все щенята кутьки. Надо, чтобы свое имя было, на особицу... Ишь наел пузо, выгнулось, как бимс...
- А что это - бимс?
- Балки, на которых палуба лежит... Эй, ты, - Жорка щелкает пальцами, - Бимс, иди сюда!
Кутька поднимается и, волоча по пыли живот, подходит к нему.
- Гляди-ка, сразу понял! - радуется Жорка и начинает теребить щенка.
Тот опрокидывается на спину, задирает лапы и подставляет свой вздувшийся живот, на котором сквозь редкую белую шерсть просвечивает розовая кожа.
- Да ну, - говорит Сашук и поднимает щенка на руки, - нечего над ним командовать.
Он снова идет к морю, садится над обрывом, кутька укладывается рядом. Ветер ерошит сверкающую гладь, волны у берега становятся больше, шипят и пенятся, распластываясь на песке. Чайки бесшумно скользят на распростертых крыльях, потом поворачивают и летят обратно, как патруль. Время от времени то та, то другая камнем падает на воду и снова взмывает вверх, держа в клюве рыбину. Чайка на лету заглатывает ее и опять неторопливо летит туда, потом обратно. А один раз большая чайка нападает на маленькую и отнимает у нее добычу. Маленькая чайка кричит, и тогда громко, пронзительно начинают кричать и другие чайки. Должно быть, они тоже возмущаются и сердятся на здоровенную ворюгу...
- Ты чего тут сидишь? Пойдем купаться?
Рыжий Жорка тихонько подходит, останавливается сзади. Сашук оглядывается на него и отворачивается.
- Никуда я с тобой не пойду.
- Что так? - Жорка садится рядом. - За транспортер обиделся? А ты не сердись. На сердитых, говорят, воду возят... Пошли.
- Не хочу. И мамка не велит с тобой.
- Почему?
- Она говорит, ты бандит.
Жорка вспыхивает и тут же бледнеет. И снова на шее у него вздуваются толстые жилы, а на щеках играют желваки, будто он катает за щеками орехи.
- Дура она, - помолчав, говорит он.
- Моя мамка не дура! - кричит Сашук.
- Ну, верно - про мамку так нельзя... Только зря она так говорит.
- И не зря! Она говорит, ты в тюрьме сидел.
- Ну, сидел...
- Вот! Значит, правда... А как это в тюрьме сидят?
- Да очень просто: запрут тебя под замок в камере - ну, в комнате такой, каменной, - и сидишь. И год, и два, и три... Какой срок дадут.
- И все время в камере? А на улицу?
- Какая уж там улица... - невесело усмехается Жорка. - Только если на работы пошлют.
- А за что в тюрьму сажают?
- Кого как - за воровство, за убийство, по-разному...
- А тебя за что?
- За дурость. Начальника одного побил.
- Разве начальников можно бить?
- Некоторых следует, только не кулаками. От кулаков все равно толку не будет, тебе же хуже...
- А за что ты его?
- Гад он был. Форменный самодур. Людей, можно сказать, мордовал... Хочет - дает работу, хочет - поставит на такую, что припухать будешь, а кто слово скажет - вовсе выгонит... Там почти сплошь бабы работали. А бабы известно: молчат да плачут. Ну, я и срезался с директором. "В чем дело, говорю, товарищ директор? У нас советская власть или нет?" - "Советской власти, говорит, такие, как ты, не нужны". - "Ах ты, говорю, мешок кишок, за всю советскую власть расписываешься? Думаешь, ты советская власть и есть?" Слово за слово. Я, когда остервенюсь, себя не помню. Сгреб чернильницу - у него здоровая такая, каменная была - и в морду... При свидетелях. Ну, мне припаяли политику, вроде я против власти. Десятку дали. Пять лет отсидел, похлебал соленого. Потом пересмотрели, выпустили... Это давно было, в пятьдесят втором...
- А где он теперь, этот... самордуй?
- Самодур? Не знаю... Может, и сейчас в начальниках ходит. Да черт с ним!.. Пошли искупаемся, жарко.
- Не... Дядя Семен сказал, там дна нет.
- Как это - нет? Дно везде есть. Или ты плавать не умеешь?
- Умею. Только я боюсь, если без дна.
- Есть дно, есть. Пошли, вместе достанем.
Неподалеку от причала обрыв переходит в пологий откос. Разъезжаясь ногами в раскаленном песке, они сбегают по откосу к воде. Кутька кубарем скатывается следом, потом долго трясет головой и чихает.
Критика
