Дерево надежды
Вячеслав Харчев
В книгу лирики, созданной в 1976-1978 годах, автором вставлен цикл «Забытая тетрадь» — стихи времен Отечественной войны, сохраненные фронтовым другом; они печатаются впервые. Читателю предоставляется редкая возможность сопоставить стихи почти сорокалетней давности и совсем недавние, зрелой поры: молодость и опыт смотрят в глаза друг другу, и старые, давние стихи как бы вопрошают стихи молодые.
В книге царит атмосфера высокой нравственной взыскательности, строгой ответственности, суровой чистоты мысли и чувства. Человеку, который желал бы найти здесь строки, обеспечивающие душевный комфорт, станет неуютно от чтения этой книги, беспокойно и тревожно, так, словно вдруг перенесешься из тихой комнаты, где все обжито и близко, на некую высоту, где ветры продувают насквозь и дали отчетливы и неоглядны...
Хорошо, что М. Дудин ничего не убрал из юношеских стихов, не стал их совершенствовать, оставил все как есть, потому что в противном случае наверняка пострадали бы неповторимость и цельность «прокаленной солнцем, прожженной ярым огнем» молодости, порыва, живущего в этих горячих, до сего времени не остывших строках.
Тут все на пределе, все в крайней степени: «Земля в клочки, и крови сгустки», «горизонт в густой крови», «дожди — как обмороки», «оглушительная тишина». Все на антитезах:
Ходят пыльные вихри на бронзовом аэродроме.
Глохнет воздух промозглый от рева, летящего прочь...
Бредит утром земля позабытым домашним покоем.
Голубые туманы ползут по оглохшей земле.
Интонация — яростная, разгоряченная напряжением боя; даже в описаниях слышится еще не остывший от крика голос атаки.
В «Забытой тетради» есть стихотворение просто замечательное, так что остается только пожалеть, что оно не было знакомо читателю раньше,— «Стихи, написанные 9 мая 1945 года»:
Кому мозги не вправила война!
Кто здесь сказал, что кончена атака!
Да, гром умолк!
Пожар затих! Однако
Всего страшней на свете
Тишина...
Если бы мне довелось составлять хрестоматию фронтовых стихотворений, я завершил бы ее именно этим...
Критики, писавшие о М. Дудине, нередко видели в его стихах импровизации, что, как известно, означает «сочинение без предварительной подготовки». С этим наблюдением трудно не согласиться; действительно, многие стихи Михаила Дудина словно бы сказаны, произнесены вслух (а у раннего Дудина выкрикнуты) или спеты и кажутся рожденными не на бумаге, а как бы прямо перенесенными на нее из души поэта, в которой звучит постоянный внутренний монолог, обращенный ко всем, в том числе и ко многим конкретным людям, — недаром у М. Дудина так часты посвящения, послания, письма, «открытки», «надписи»...
Но о последних стихах Дудина этого не скажешь. Здесь присущая ему цельность поэтического чувства легко уживается с глубоко продуманной композицией. Здесь общая тема звучит симфонически, обнаруживая себя в противоборстве многоречивых начал бытия.
...Человек стар, большая часть его жизни прожита, и он не знает, сколько еще мгновений простучит его сердце. Он так много видел и познал, что от страданий человечества его сердце поседело (цикл «Седое сердце»). И — неумолимо уходят друзья, уходят гордо, как и жили: «Идем, салютуя живущим разрывами наших сердец» — это сказано от лица всего военного поколения («Памяти Михаила Луконина»).
Лирический герой этого цикла стихов томится предчувствием небытия и, стремясь преодолеть это томление, обращается к прожитому, к первоистокам жизни
Я — здесь!
Но я уже нездешний.
Здесь все забыло про меня.
Пока я шел сквозь ад кромешный
Двух войн, блокады и огня.
Я выйду в рожь.
В родное поле.
В седое, как мои виски.
И, рухнув, выплачу на воле
Всю горечь страха и тоски.
И, может быть, из сердца прянут
Слова, как птицы из силка,
И мне в глаза мои заглянут
Два материнских василька.
Это душевные опоры. Но этого мало, еще предстоит пройти через неизбежную пустыню («Своим путем к своей пустыне проходит каждая душа»), И чтобы пройти «свою пустыню», ее надо «заселить» — красотой, надеждой, верой в нескончаемость жизни, любовью (цикл «Дерево для аиста»). Жизнь торжествует, «ликует души обнаженный глагол». Мчится рыжий конь по зеленому скошенному лугу, «сто тысяч крупных августовских звезд горят в росинке каждой на осоке» — и выстраданное слово воспринимается словно вздох облегчения:
Мой добрый друг, мы на земле нужны.
Как зимней ночи звезды до рассвета
Как острой стали старые ножны...
Теперь — бесстрашная встреча с юностью («Забытая тетрадь»), убеждающая в том, что поэт ни в чем не изменил себе. Дальше иные встречи. В цикле «Гости» собраны переводы М. Дудина, органично вошедшие в книгу, недаром автор предпослал им такие слова из письма друга: «Я переводил твои стихи только потому, что их суть была и моей сутью». Этими встречами тоже проверяется истинность выбранного пути:
Вдыхаю все, что не вошло в слова.
Все, что осталось за пределом слова.
Что ежедневно повторяют снова
Деревья, волны, птицы и трава,
А что же мы оставим для молвы,
Для будущего мира постояльцев,
Когда нас время разомнет меж пальцев,
Как эту плоть картофельной ботвы...
(Мирослав Флориан. «Дым», с чешского)
Обретенное равновесие помогает вновь пуститься в путь, на этот раз уже не через пустыни и оазисы своей души, а через весь мир, чтобы вобрать его в себя и попытаться заново постичь и разгадать вечную загадку жизни:
И был я в мире этом
В тот миг не удивлен
Во мне горевшим светом
Всех жизней, всех времен.
Уже не «седое сердце», не душа, а «связь времен» становится здесь объектом поэтического исследования. Путешествие заканчивается на Полюсе, где спит вечность, откуда хорошо видно, что «Человечество едино. И у него Земля одна!» И слышится страстный призыв поэта: «Берегите Землю!»
Приблизительно таким мне представляется сюжет этой книги (именно книги, как некой цельной структуры, живого поэтического организма, а не сборника), понятно, переданный только в общих очертаниях, без учета тех многочисленных разветвлений, которые, конечно же, не менее важны, чем сам сюжетный «ствол», ибо дают поэтическое представление о живом и вечно зеленеющем древе жизни. (Замечу, кстати, что название цикла «Дерево для аиста» воспринимается как философски значимое для книги в целом, между тем как название «Полюс» «натыкается» на неопределенность смысловой значимости: полюс холода, полюс ли недоступности, полюс добра, полюс зла...)
В прежних книгах М. Дудина тоже говорилось о «главном», но позволим себе смелость сказать: либо это были рассказы только о «корнях», либо только о «ветвях» или «листьях», вся же «система» не всегда находила полноту воплощения (критики писали о том, что порой обнаженная публицистичность некоторых стихов М. Дудина не обеспечивалась внутренней лирической напряженностью, и тогда стихи звучали риторично). Оставаясь постоянно лирически непосредственным, поэт не всегда мог органически соединить мысль и чувство.
В новой книге М. Дудин, думается, достиг не только цельности восприятия — это, так сказать, родовое свойство его таланта, и оно было присуще поэту изначально, — но и цельности темы — огромной темы духовного человека и духовного бытия. Поэт сумел подняться над уровнем интересно найденных совпадений, над поисками целесообразности и «разумности» всего сущего, что порой сообщало его лирике некий дидактический привкус. Самоценность жизни как чуда Вселенной открылась перед ним не сразу, и не сразу ощутилась «в этом дико летящем потоке бесконечность конечных начал». Недаром в строке «И, как в лугах весенняя трава, во мне всходила музыка Вселенной» («Утро») мы находим отражение результатов поэтического познания, своеобразное подведение итогов. Отныне осознание родственной близости далеких и, кажется, несовместимых миров («трава» и «Вселенная») становится не просто приемом, а неотъемлемым, обретенным свойством миропознания: «И Млечный Путь на тонкой грани снежинки малой отражен»; «Разведены материки морщинами по темени. И есть судьба моей реки в реке судеб и времени»; «А. в день весеннего посева, душа, своей судьбе верна, без сожаления и гнева замкнет великий путь зерна».
И потому-то нет ни малейшей натяжки в шутливом, как может показаться, стихотворении «Вздох старого болельщика»:
Шла беспощадная игра
Без тренерской тетради —
Игра азарта и добра
Игры и страсти ради.
Обратим попутно внимание на рисунок набегающих друг на друга строк, с этими прерывистыми, как дыхание самозабвенно играющих людей, аллитерациями и выделим в них смысловое начало, лишив их игровой «перепутанной» инверсии (словно мелькают быстрые ноги): азартная и добрая игра ради игры и страсти. Не так ли и упоминавшийся уже «рыжий конь скакал себе в угоду на зеленом скошенном лугу».
Потому что все это живые составные элементы живой жизни, в которой свое необходимое место занимают и августовские звезды, и сердце Седова («Стихи, приснившиеся мне на станции «Северный полюс-22»), и жаворонок в голубом зените, и человек по фамилии Ледин из одноименного стихотворения («Он на друзей ножа не точит. Живет по сердцу и уму. Мне этот Ледин нужен очень, как человечеству всему»), и сам поэт:
Земля смотрела мне в лицо, Звучала в душе поэмой И замыкала меня в кольцо Родства корневой системой.
Дерево надежд и беспокойства. В том и заключается высокий гуманизм поэзии М. Дудина, расположенной к человеку и миру, надеющейся, верящей и тем возбуждающей ответное жизнелюбие.
Л-ра: Литературное обозрение. – 1980. – № 6. – С. 56-58.
Критика
