Щедрая трата (О лирике Михаила Дудина)
Н. Банк
По-разному складываются поэтические судьбы. Есть мастера счастливых дебютов, так и живущие потом единственно за счет удачного начала. Бывают неожиданные взлеты в конце пути. Известны и примеры постепенного, неустанного, год за годом, восхождения поэта к своей вершине, которая всегда остается впереди. Дорога Михаила Дудина — как раз такая. Поэт обладает способностью меняться во времени, вместе с веком расти человечески и творчески, но при этом не изменять идеалам, ставшим, по выражению Дудина, «почвой характеров» людей его поколения еще в юности, в 30-е годы и — главное — в годы Великой Отечественной войны.
Говоря с молодыми, Дудин любит повторять, что «поэт — не профессия, а редкостная человеческая судьба». И благо, добавим, если эта судьба глубоко, изначально связана с народной жизнью. В творчестве Дудина отразилась его биография, биография крестьянского сына из деревни Клевнево Ивановской губернии. От игрушечного журавлика из соломы, сделанного отцом, до известного философского стихотворения «Старый журавль» прошли годы и годы — и сколько же они вместили разделенных со страной радостей и бед, невосполнимых потерь, счастья. Не раз возвращался Дудин и памятью и реально в родные места — на реку Молохту, в березовые перелески Вязоскова. Здесь его «малая Родина», как у Твардовского — Загорье на Смоленщине. Сюда, «к началу всех начал», тянется душа, здесь засветился «синий, синий, синий свет» любви и надежды, наполнивший лирику Дудина. И постоянно — «над белым светом», по которому прошел поэт так много, — «синий свет» Родины. От Широковского сельсовета, от материнской могилы, осененной кустом сирени, начинается для Дудина Отчизна. Ее защищал во время Великой Отечественной войны участник героической обороны Ханко, а затем героической обороны Ленинграда Михаил Дудин. Ей — верно и неизменно — служит своим стихом поэт Михаил Дудин.
Трудно уложить в размеры журнальной статьи весь поэтический путь Дудина от первой книги «Ливень», вышедшей до войны в Иванове, до нынешних дней. Мы и не станем этого делать, поскольку достаточно поводов для размышлений дает сегодняшний Дудин. Где же истоки самого содержательного и зрелого этапа дудинского пути? Был 1962 год. Еще не затихли споры о «самовыражении», поднятые Ольгой Берггольц, и по-твардовски внушительно, веско прозвучало на всю нашу поэзию: «...О том, что знаю лучше всех на свете, сказать хочу. И так, как я хочу», когда Дудин выступил со своей декларацией на эту же тему:
У меня не смертельная рана
Я еще доползу до огня.
Улыбается мальчик о экрана,
Бесподобно играя меня.
Добреду, опираясь о стену,
До палатки с кровавым крестом.
Зал внимательно смотрит на сцену
В жизнь мою на ходу холостом.
Жизнь моя мельтешит и мелькает
И у смерти висит на краю.
Удивляюсь, откуда он знает
Обожженную душу мою.
Стихотворение конфликтно, в нем сталкиваются противоречивые чувства. Здесь и удивление: как, выходит, можно вжиться в роль, не испытав всего этого на собственной шкуре! И безотчетная досада, если не ревность, к тому, кто, играя чужую судьбу, легко «сорвет» поклонение, успех у «девчонок». А еще беспокойство, будет ли понята противоречивая сложность судьбы поэта, судьбы его поколения: «...Где-то есть в моей жизни ошибка, не споткнись о нее впереди». Обращение к артисту кончается просьбой, в которой слышна присущая главным лирическим высказываниям Дудина бескомпромиссная решимость: «...Не играй меня, мальчик, не надо! Я и сам доиграю себя». Доиграю, какой бы это ни стоило боли, сколько бы ни пришлось бередить старые раны.
Сознание того, как ценен в искусстве неповторимый, единственный опыт художника, выросло у Дудина с годами. Чем дальше, тем тверже он знает: никто не расскажет убедительнее и пронзительнее тебя самого о твоем восприятии эпохи, спеша это сделать сам, спеши выразить то существенное, до чего поднялась душа.
Если, говорить о силах, движущих творчеством Дудина в последние годы, нельзя миновать еще одну, очень важную. Называется она чувством ответственности перед временем, перед людьми, которое, становится тем сильнее, чем больше редеет мир, уходят учителя, друзья, старшие товарищи. Горечь невосполнимых потерь прорвалась в «Песне дальней дороге».
[…]
Эта тема продолжена в стихотворении «Памяти Александра Трифоновича Твардовского». На смену острой печали пришла мужественная скорбь: «Он был на первом рубеже той полковой разведки боем, где нет возможности уже для отступления героям». Такая эпитафия обязывает. Если прежде можно было доверить высокую честь сражения «на первом рубеже» им, старшим по духу, мастерству, гражданской смелости, то теперь наступила пора самим выходить на этот рубеж — оголять его нельзя. Не время скромничать и рефлектировать по поводу того, что «никогда... не был в разряде первых запевал», — эти строки писались в 50-е годы, и сейчас повторять подобную сентенцию было бы явно неуместно. Сейчас — надо работать и делать в поэзии максимум того, на что способен.
Впрочем, сегодняшнее творчество Дудина поэзией не ограничивается. Время показало, что он полностью не реализовал себя в стихах. Публицистические статьи, невыдуманные рассказы, воспоминания о друзьях, живых и ушедших, внутренне необходимы теперь Дудину, не меньше, чем лирика. Это грани единой, вдохновенной работы, которая с каждым годом получает все большее гражданское звучание и общественное наполнение. Идеи, отстаиваемые Дудиным, настолько значительны, проблемы современного мира, волнующие его, так сложны, что они требуют разных подходов, разных способов выражения и жанровых «проб». Чтобы высказать эти идеи, Дудину сейчас нужны и стихи, и проза, и радиовыступление, и монолог перед телевизионной камерой. А звание поэта он оправдывает и подтверждает в любой сфере деятельности — страстной душевной отдачей, яркой эмоциональностью слова и жеста, той особой сердечной доверительностью, которой обладает в общении с людьми именно поэт-лирик.
В одном из недавних стихотворений (из цикла «Кольцо») Дудин назвал поэта соавтором жизни. И ведь это даже не метафора. Дудин убежден, что в искусстве по-настоящему дорого действенное слово, активный гуманизм, дар вмешательства в жизнь. Часто вспоминая 66-й сонет Шекспира, ставя эпиграфом к одной из своих ключевых вещей — «Песне дальней дороге» — строки «Я умер бы, судьбы не изменя, но что ты будешь делать без меня?», Дудин и в них выявляет созвучное себе: что будешь делать ты, мир, без меня, человека, причастного тебе всем существом и способного дать немало для твоего блага?! Поэзия по самой природе — «беспощадная трата» души, как пишет Дудин в стихотворении «Над могилой А. С. Пушкина», щедрая трата, чтобы люди, чтобы окружающий мир становились лучше. Это завещано классиками, принято как наказ нашими современниками. Утверждение личности социально активной в гуманной, кровно озабоченной судьбою Родины, всей земли, высоко несущей свое достоинство («Души есть у нас и Лица. Есть своя тоска и боль. Мы с тобой не единицы и не делимся на ноль»), идея слитности человека с эпохой — объединяет М. Дудина с А. Твардовским, Я. Смеляновым, О. Берггольц, о которых в последнее время он много думает, посвящает им стихи, пишет предисловия к их книгам.
Сверяя шаги в литературе и общественной жизни с друзьями, единомышленниками, с теми, кого особенно любит и чтит, М. Дудин остается верен своей — всеобъемлющей, глобальной (без преувеличения) теме. Она открыто декларируется в дудинской лирике, статьях, прозе. Поэта заботят поиски родства человека с окружающим миром, со всем живым, что в мире есть. «Извечно русские», как правильно заметил Дудин в эссе-раздумье о Есенине («Как песня иволги...» — «Октябрь», 1975, № 10), эти поиски очень современны, обострены опытом пережитой трагедии Второй мировой войны, освещены памятью о народном торе и гибели миллионов. Прошедшая война перестала быть центральной темой творчества Дудина. Но его сегодняшние произведения о Великой Отечественной войне и навеянные этим временем — в контексте всего творчества — звучат как нравственное обоснование главной темы — родства и братства людей» Резкостью видения картины войны у Дудина теперь не уступают, может быть, даже превосходят те, что известны по его фронтовым стихам, по поэме «Вчера была война». С беспощадным трагизмом запечатлены эпизоды ленинградской блокады в стихотворении «Вдогонку уплывающей по Неве льдине», в рассказе-были «Молодые улетают» (сб. «Шла война». Л., 1975) и очерке — «Объяснении в любви» Ленинграду, написанном к 30-летию Победы («Правда», 1975, 21 февраля). Это — мудрая, исторически оправданная беспощадность. Происходит как бы очищение памятью. Таков смысл скорбной элегии возвращения в сорок первый год, «к тем, первым, павшим в ночь под воскресенье под натиском кинжального огня» (цикл «Кольцо»), и стихов о старом блиндаже. Словно «затихшем от старости», но молчаливо хранящем память о героях Ханко, — в цикле «Ветреное утро». Мотив возвращения на огневые рубежи войны упрямо повторяется в поэмах, очерках, воспоминаниях о друзьях. Поэт совершает трудное для души восхождение к вершине Вороньей Горы, где остались молодость и погибшие товарищи, для того чтобы с этой вершины лучше понять сегодняшний день и яснее разглядеть день завтрашний:
Я на свою Воронью Гору
Иду, как на ориентир.
И мне отсюда только впору.
Глядеть на мир и видеть мир.
Некоторые критики упрекали Дудина за то, что в финале «Песни Вороньей Горе» поэт увлекся общеромантическими красивостями — «высоким Солнцем Любви», «зовущей вдаль звездой»... Только для Дудина - здесь это вовсе не штампы. Надо понять характер его поэтического мышления. Через горнило трагедии он выходит на простор Вселенной, в огромное мироздание, наполняющее душу восторгом бытия, жаждой доброго, праведного деяния. Отсюда планетарные, солнечные и звездные метафоры поэта. И постоянно мечта о совершенствовании мира растет у Дудина на горчайшей — самой верной — почве памяти о павших. В поэме «Четверть века спустя» это афористически обобщено как некий закон движения жизни и принцип творчества одновременно.
Открывая мир, постигая многообразные связи с ним человека, М. Дудин делает это и за погибших т друзей, он как бы исполняет наказ поэтов своего поколения Н. Майорова, А. Лебедева, Г. Суворова, который за два дня до гибели подарил Дудину стихи, теперь известные всем: «...Свой добрый век мы прожили как люди и для людей». Вот уже много лет он отвечает другу, живя и работая, как завещано теми, кто не дожил до победы, — для людей.
В творчестве Михаила Дудина, освещенном идеей родства человека со всем живым и прекрасным на земле, естественно преобладает ощущение праздничности мира и «земного бывания» человека. У Дудина часто само выражение «праздник». Он говорит о празднике братства, взаимопонимания, удивления; улыбка женщины, ее взгляд — «праздник благословенного огня». Но, разумеется, дело не в словах. Жизнеутверждающий характер дудинского творчества в том, как до краев переполнено оно — особенно стихи — природой. Родная, русская, она делает гуманнее, понятливее по отношению к людям вообще, без национальных различий, живущим на единой и единственной «округлой Земле», у которой — несколько раз повторяет поэт в «Песне дальней дороге»— нет «в запасе... других планет». Одушевления природы, уподобления ей имеют у Дудина глубокий смысл, являются как бы «производными» все той же, важнейшей для него, идеи родства. Кажется, по первому зову к поэту слетаются птицы — иволги, малиновки, соловьи, чьи голоса он в жизни так хорошо знает. И деревья, травы, цветы — ждут его, готовые выручить, проявить чувство ликующее или печальное, горькое, нежное, самое тайное и застенчивое, высокое и торжественное. Дудин сравнивает свое поколение с рощей, поредевшей от артобстрелов и танковых атак («Стволы этой рощи поджары. Глубокие шрамы стары...»), песню — с ивой, которая растет над могильным, холмом. Трудно, наверное, выразить чувство любви к Родине и удивления тому, что остался жив, вышел из огня, более достоверно, пронзительно и — просто, чем это сделал поэт в стихотворении «Опять то утро вспоминая...»:
Я твой сын, уцелевший случайно живой подорожник,
Загляделся сегодня в твои голубые глаза.
А когда наступает час покаяния, сомнения, все в той же родной природе поэт Находит точный образ своего состояния («Мои долги растут как иван-чай, на голом пепелище неудачи...»).
В лирике, поэмах, очерках Дудина есть, конечно, и пейзажи — «милого Севера», Псковщины — пушкинской земли, с детства любимой среднерусской полосы и «четвертой зоны» пригородов под Ленинградом, пейзажи европейских и латиноамериканский стран, в которых он бывал. Но показательны для Дудина не описания природы, как бы одухотворенно и тонко ни были выполнены. (например, в прекрасном стихотворении «Милый север...»), а философские образы связи человека с Землею, осмысление круговорота бытия все с той же позиции активной роли человека в этом круговороте и родства людей между собой, о чем можно судить по известной дудинской «Песне корням».
«Песня корням» особенно показательна в этом плане. Но рядом с нею в подтверждение нашей мысли можно назвать и «Песню вечному оптимизму», и стихотворение «Сей зерно!».
Это — лирика связи, соединения человека с человеком и человека с природой, поколения отцов — с детьми, времени настоящего – с прошедшим и с будущим.
И как способ выражения этого пафоса, в той настроенности, в поэтическом рисунке Дудина часто можно заметить нить. Песня — «до звезды вытягивает нить», жаворонок — «висел на золотистой нитке между разбитым небом и землей», «живая нить прядется святым искусством ... рук» старой женщины-мастерицы — и повсюду, только ли звуковая или вещественно реальная, — легким, тонким штрихом она прочерчивает философскую идею поэта. В «Песне моим комиссарам», поэме «Четверть века спустя» эта идея получает начертание более рельефное, выписана с публицистическим нажимом. «Я сейчас существую как провод для стремительных ваших депеш», — обращается наш современник к красным комиссарам гражданской войны; «между смехом живых и колючим молчанием мертвых, между двух поколений я снова стоял, как связной», — пишет поэт о посещении поля былого сражения.
Тема родства лишена в творчестве Дудина абстрактного гуманизма. Ее решает поэт — гражданин своего времени. Он знает, как терзают Землю людей острейшие социальные противоречия, как — то в одном, то в другом конце планеты — вспыхивают очаги войны: «И на всей Земле-планете нет нейтральной полосы» («Песня дальней дороге»). Душа поэта вбирает вселенскую боль: «Мир расколот. Я расколот». В лирике отзываются и трагедия Чили, и предательский выстрел в Мартина Лютера Кинга, и гибель отважных советских космонавтов. Дудин все увереннее осваивает в поэзии язык политической публицистики. Поэту-лирику помогает общественный деятель, участник международных встреч борцов за мир, глава Ленинградского областного Комитета Защиты мира. Размышления о человеческом братстве получают у Дудина конкретный, актуальный поворот. Душа его нынешних стихотворений, поэм, очерков, воспоминаний — идеи интернационализма. «У подлинной поэзии, среди многих ее удивительных свойств, есть одно потрясающее свойство, так необходимое ходу современной истории, а именно: все ее национальные достоинства всегда тянут ее вершину к братству трудящегося человечества, к его интернациональной сути», — писал М. Дудин в связи с «Книгой земли» Кайсына Кулиева («Литературная газета», 1974, 3 апреля). К области верного служения идеям интернационализма относится работа Михаила Дудина как переводчика. Она особенно успешно складывалась в последние годы. На праздник человеческого братства поэт привел и старых своих друзей К. Кулиева, С. Капутикян, и классиков Н. Бараташвили, А. Исаакяна. Просветленная, мудрая нежность лирики Аветика Исаакяна созвучна Дудину так же, как понятна, по-своему близка ему и льдистая гармония Эдит Сёдергран, поэтессы, писавшей на шведском языке (Дудин перевел и подготовил к печати целую книгу ее стихов). И в предисловия к поэмам Твардовского к «Песне о Гайавате», выходящим у нас на английском языке, Дудин вкладывает все то же искреннее желание сблизить народы, породнить их с помощью замечательного искусства слова. Доброе вступление, открывающее сборник стихотворений белорусского поэта Аркадия Кулешова («На полумиллиардном километре». М., 1974), речь, произнесенная на праздновании столетия со дня рождения Исаакяна — на родине поэта и в Москве, работа над составлением русской части четырехъязычной антологии «Парус», которая выходит в Хельсинки, и многое другое — это грани большой литературно-общественной деятельности М. Дудина, проникнутой духом интернационализма.
[…]
Поэт растет по мере того, как множатся его связи с мировой культурой. Дудину известна, по правде говоря, не всегда частая у людей этого возраста и сложившегося литературного «положения» радость первооткрытия прекрасного в жизни и в искусстве. Поэтому его познания не отзывают мертвой, чопорной книжностью, эпиграфы из Пушкина, Шелли и Державина, скрытые и явные цитаты из классиков в стихах и очерках — не выглядят красивыми завитушками «эрудиции». Хорошо, когда поэт до седых волос сохраняет способность по-детски удивляться миру и совсем уже не по-детски, с высоты прожитых лет и накопленного опыта, смотреть в такие глубины — мировой ли поэзии, музыки, живописи или трудов ученых, которые прежде для него не существовали.
[…]
Дудин мало озабочен так называемой чистотой жанров. Главное — донести идею в чистоте и цельности, заявить о ней во всеуслышание. Грань между книжной и разговорной речью у Дудина фактически снята: выступая с трибуны, по радио, в концертном зале, он «говорит, как пишет», а в том, что пишет, постоянно присутствует начало разговора с собеседником. «Священное ремесло» (словами Ахматовой) русских поэтов заключалось в том, чтобы помочь людям жить, найти дорогу верную, честную, справедливую. И эту давнюю, гуманную миссию поэзии пророчить и знать, утешать и учить добру продолжает наш современник. Дудин бывает и не умерен в дидактике, наставительных призывах: «Верь! Невозможно жить без веры...», «Берешься делать дело — делай, на непременно до конца», «Чем дальше цель, тем к цели путь прямей, равняйся на звезду, а не на свет под дверью...». Но слишком лобовые назидания напоминают «леса», не до конца снятые с отстроенного здания. В лучших вещах Дудина декларативность — умная, выверенная собственным нелегким опытом завоеваний и потерь, согретая теплом души.
[…] Каждая его книга: «Время», «Татарник», «Гости», автобиографическая повесть «Где наша не пропадала», каждый очередной цикл лирики («Кольцо», «Ветреное утро» и другие) — это новое кольцо размышлений о жизни в самых разных ее проявлениях и долгой протяженности от исторического Вчера до манящего, обязывающего ко многому Завтра. Разные грани душевной жизни человека — в оде, элегии, шутке, эпитафии, нежнейшем признании, составляющих вместе единую книгу или лирический цикл. Думы о судьбе Земли множатся на печаль трудной любви к женщине, мужество памяти о войне — на беззащитность сегодняшней «сочувствующей боли» о живом, нуждающемся в помощи, радость бесконечного познания мира — на горечь разуверений и ложных открытий. Из такого «умножения» рождаются истины, определяющие нравственный воздух поэзии, прозы, публицистики сегодняшнего Михаила Дудина, истины — скрепы и опоры всего написанного в последние годы, и главная из них: «добро мертво без боли», «только можно через боль понять выздоровленье...».
Конечно, Дудин — поэт, он любит при случае блеснуть звонкой аллитерацией, не прочь поколдовать со словом. Праздничное ощущение мира, преобладающее у него, вовсе не означает, что поэт хочет настроить человека на извлечение из жизни одних только радостей и земных удовольствий. Праздничное состояние души никогда не приравнивается им к состоянию праздному; само понятие праздник широко и родственно тому, как толковала его «Сафо двадцатого столетия» (так называет Дудин Анну Ахматову, почитая необыкновенно), когда писала: «...Нынче праздник наш первый с тобой, и зовут этот праздник — разлукой...». Да, есть смерть, и расставания навсегда с близкими, и неумолимый бег времени, которое что-то уносит с собой, уносит безвозвратно. Последние произведения Дудина, не только поэтические, — это лирика обнажённых чувств. Он пишет о том, без чего нет человека и человечности, чем, увы, многие разучиваются дорожить в наш деловитый, рациональный век «железных скоростей», пишет прямо, не уводя тревоги в подтекст, и лирика становится публицистической, и стих, сохраняя доверительную интимность, звучит ораторски:
Все чаще уши века глушит
Безумье ядерных систем,
Но скорость выдувает души.
И может выдуть насовсем.
В век взлета разума и фальши,
В век, ускоряющий разбег,
Не отчуждается ли дальше
От человека человек?..
«Дну Карловичу Судрабкалну».
Высказать то, что годами таится в нас, запертое «на крепком запоре стеснительности», помогает общение с детьми. Все чаще в последние годы обращается Дудин к детству. И своему собственному, деревенскому, далекому — чтобы напиться его живой воды, запастись его чистым, высоким «синим, синим светом» («Синий свет», «Где наша не пропадала», «Зарубки» и другие). И к детству тех, кого защищало поколение воевавших, кого сам спасал от смерти, выносил на руках из-под артиллерийского огня в блокадном Ленинграде («Песня о незнакомой девочке») и кого уже был бессилен спасти («Вдогонку уплывающей по Неве льдине»), — чтобы укрепить, сердце бдительной памятью и бессонной тревогой о сохранении мира. И сегодняшние, не знающие войны дети приходят в поэзию и прозу М. Дудина — чтобы напомнить о старинном человеческом, и прежде всего мужском, свойстве — защите слабого, потребности идти на помощь тому, кто нуждается.
Какая ты смешная, право,
Походкой легкою, как дождь,
Чтобы не сделать больно травам,
Почти на цыпочках идешь.
А я оглядываюсь ради
Твоей судьбы, тебя любя.
Мне кажется, что кто-то сзади
Стоит и целится в тебя.
«Небольшой девочке Еленке».
Прикосновения слов осторожны, легки: не спугнуть бы ненароком мирного очарования вечной, простой картины, не расплескать нежности и растроганности... О доброй силе детства, возвращающего людям забытое, притаившееся на глубине души, написан рассказ «Девочка и море». Кажется, ничего особенного не происходит. Просто два немолодых, усталых человека, у которых война отняла самое дорогое, оттаивают сердцем в присутствии маленькой девочки, внезапно появившейся вместе с отцом-фотографом на пустынном песчаном берегу, откуда оба, автор и дядя Виль, каждый день выходили в море ловить салаку. С появлением ребенка море открывает взрослым новые глубины — житейское море, море прошлого. При всей достоверности основной ситуации, точности и конкретности реалий, рассказ напоминает притчу. Всё здесь ради того, чтобы назвать своим именем «умение жертвовать собой ради другой жизни, самое высокое умение человека», чтобы сказать о «самом тяжелом грузе, души» — «нерастраченной нежности». И другой, рассказ, «Зарубки», тоже' притча, хотя все описанное — было, только очень давно, «на самом-самом раннем утро юношеской памяти», а из дали прошлого многое предстает чище, прекраснее («по капле время точится и просветляет нас...» — сказано в одном из последних стихотворений Дудина). И еще от этой были о дружбе, об «очаровании человеческой доверительности» (снова слова-то какие несовременные!) и желании сделать для друга что-то особенно красивое, удивительное в. своей простоте — веет сказкой. Оно и понятно. Сказочно то, что безнадежно утрачено. Однако сказочное очарование этой новелле придает и адресат, слушательница, взрослеющая девочка, немного старше автора, каким он был в далекую пору, родственная душа, которой хочется и надо передать, чем сам богат и счастлив.
[…]
О земной страсти Дудин говорит высоко. Полузабытые прекрасные слова светятся изнутри нежно и трепетно, словно прогретые солнцем. Стих течет медленно, растягивая «чудное мгновенье» на годы, на века. И, как всегда у Дудина, добрая, понятливая природа благословляет двоих и длит земную радость в своем вечном круговороте:
Малинником диким зарос откос
Над поворотом реки.
Сладчайший ветер твоих волос
Коснулся моей щеки.
И мир, который нас окружал,
Малиной спелой пропах.
Любовь в лирике Дудина далеко не всегда праздник взаимности. Но и неразделенная, обманувшая, она «обостряет зренье», делает восприимчивее к горю и радости людей, отзывчивее к судьбе всей Земли, и эта в традиции русской поэзии XIX века. Любовная лирика Дудина, по существу, не отделена от всей остальной его поэзии, прозы, публицистики. О чем бы поэт ни писал, он мыслит одними философско-историческими категориями, и одни идеи родства людей, совершенствования мира и человека лежат в основе разных произведений.
Было время — конец 40-х — начало 50-х годов, — когда идиллические настроения брали у Дудина верх, уводили от реальных противоречий жизни. Это давно позади. Кто бы мог теперь причислить Дудина к разряду «бесконфликтных» певцов?! Ясности идейных позиций поэта нисколько не противоречит нарастающий драматизм его творчества. Источник этого драматизма — все сильнее дающее о себе знать чувство:
На нашей юности лежат
Напластованьем годы.
И нам от них не убежать.
Как от самой природы...
«Песня последнему жаворонку»
Отсюда и грустный мотив — иногда он прорывается в стихах — взаимного непонимания между теми, кто воевал, и молодыми, которые не знали войны: с каким, кажется, неоправданным апломбом они себя утверждают в жизни, как обидно умеют расталкивать локтями старших, «несовременных». Вспомним снова стихотворение о мальчике, «бесподобно» игравшем юность поэта на экране. Вот кончится сеанс — «он пройдет на меня непохожий, улыбаясь загадочно мне: дескать, шире дорогу, прохожий, отойди и постой в стороне...». Отсюда, порой, мысль, что вершины духа позади — «наши песни спеты на войне». И бездонный омут памяти, который затягивает все глубже: «Куда мне от памяти деться? Она мне заснуть не дает...». Хочется отогреться сердце в любви, но и она оборачивается изменой, сулит разуверение, утраты — «и крик теряется в снегу и глохнет без ответа». И только надежда, что «продолжает где-то петь мой жаворонок поздний», спасает в трудный час сомнений. Стихи Дудина — о мужестве сердца, проходящего испытание поздней славой, нелегкой любовью, одиночеством и совсем уже не молодыми годами. Течением жизни оправдан поворот давнишней, любимой лирической темы, связанной с птицей иволгой; издавна, с юности, она сопровождала поэта вестницей любви, надежды, обновления жизни, и вот: «Улетела иволга за море. Тишина в березовом лесу. Пустоты незаполнимой горе как-нибудь сквозь зиму пронесу...» («Старые рифмы»). Однако человек в поэзии Дудина находит силы справиться с грузом лет, преодолеть потери, тяжесть памяти и опыта, преодолеть, не отрекаясь от всего, что было.
В последние годы Дудин много пишет о тишине — не меньше, пожалуй, чем прежде об огне, о свете. Но тишина, которую поэт ищет, нужна не для того, чтобы укрыться от бурь века, напротив — чтобы сосредоточиться на главном, услышать Время. «Время» — назвал Дудин одну из недавних книг, удостоенную Государственной премии РСФСР имени Горького (в нее вошли многие стихи и поэмы, о которых шла речь). Эта напряженная, чуткая тишина души нужна, чтобы понять сегодняшний, новый день Родины и мира, понять себя: что же хочу и могу сказать людям?
Разные произведения Михаила Дудина объединяет сквозной образ пути, реально-конкретный и философский одновременно. Этот путь лежал по родной земле, которая страдала и горела, а потом, выжившая, неистово цвела, вся в птичьем гомоне. Путь шел по улицам, и площадям застывшего в трагическом величии, не сдающегося блокадного Ленинграда и привел к нынешним дням, на Марсово поле, где сирень «силой... непонятной воли держит время на тормозах». Было все: и «голая глина пашен», и легкие, на одном дыхании, подъемы в горы, к самому солнцу. Дорога начиналась от маленькой — в шесть дворов — деревни Клевнево и выходила на резкие сквозняки эпохи, «на перекресток всех веков и всех противоречий». Главные песни Дудина (так, исконно поэтически, он называет произведения самые важные, итоговые) — это поэмы пути. Для Михаила Дудина давно уже начался этот путь — возврата, то есть возвращения людям тех богатств, которые накопила душа, «закаленная опытом трагедии». Дудин возвращает стихами, прозой, переводческой деятельностью, большой работой на благо мира. Но не только этим. Мы обеднили бы облик поэта, не сказав о существенных сторонах его жизни среди людей, о каких-то вещах этического, нравственного плана. Человека характеризует отношение к старшим и младшим. По отношению к первым в Дудине развито чувство уважения и пожизненной благодарности. Он ценит доброе и отдает сторицей. В редком выступлении о поэзии Дудин обходится без примера Н. С. Тихонова, без его стихов. И теперь Тихонов для Дудина — учитель, он не устает вспоминать, как перед войной Тихонов отобрал и напечатал в «Звезде» цикл стихотворений, написанных начинающим поэтом во время финской кампании. Н. С. Тихонову Дудин посвятил поэму «Вчера была война»...
В 1943 году Антокольский собрал и выпустил под своей редакцией «Стихи» молодого поэта Михаила Дудина. Прошло много лет, но признательность не потускнела от времени. Это — отдельные примеры. К ним стоит прибавить то, что писал и говорил Дудин о Вс. Рождественском, Дм. Семеновском и других. Дудин — человек своего поколения и общностью пережитого вместе со сверстниками дорожит свято, но он не замыкается в этом поколении, его искренне интересуют новые песни, он поддерживает тех, кто моложе, кто мало похож или совсем не похож на нёго, приверженного, в общем-то, традиционному стилю, своей манерой поэтического письма. Они очень разные, книжки, вышедшие с предисловиями Михаила Дудина, — сборники стихов Глеба Горбовского, Геннадия Алексеева, Рубена Ангаладяна, Натальи Галкиной, но их объединяет боль и тревога о судьбе Земли, «глобальная идея становится отличительной приметой» поэзии молодых, которые «опираются на нравственный опыт... фронтового поколения», — об этой очень дорогой для него преемственной связи Дудин говорил накануне 30-летия Победы. Здесь еще одно подтверждение правоты слов Ольги Берггольц — Дудин поставил их эпиграфом к своему стихотворению: «Не может быть, чтоб жили мы напрасно!».
...И снова вспоминаются строки Дудина о том, что жизнь в поэзии есть «беспощадная трата». Не он первый сказал об этом, но у каждого поэта трата — своя, у Дудина — радостная, исполненная нетерпения. Не стоит произносить традиционные слова, что шестьдесят лет для поэта, столь активно и плодотворно работающего, — совсем не много. Шестьдесят — это много. Ведь нужны же были годы и годы, чтобы душа обрела ту гражданскую зрелость и страсть, накопила те запасы умной человечности, которыми теперь так щедро делится с нами.
Л-ра: Нева. – 1976. – 10. – С. 167-174.
Критика
