Борис Зайцев и Максим Горький: история духовного противостояния
H. Н. Примочкина
Трагические события российской революции разделили историю личных и литературных отношений Б. К. Зайцева и М. Горького на два резко отличных друг от друга периода.
Начиналось все довольно благостно. Москвич Зайцев входил с начала 1900-х гг. в литературный кружок «Среда», объединявший писателей реалистического направления. В Петербурге писатели-реалисты демократических взглядов группировались вокруг издательства «Знание», возглавляемого Горьким. Их общение было достаточно тесным, симпатии - обоюдными. Наезжая в Москву, Горький бывал частым и желанным гостем на «Средах», печатал в своем издательстве многих литераторов из этого кружка. Осенью 1905 г. он обратился к Зайцеву с просьбой о переводе философской драмы Г. Флобера «Искушение святого Антония» для «Знания». С этой работой связаны два письма Зайцева, сохранившиеся в архиве Горького. В первом из них Зайцев 15 мая 1906 г. извещал Горького, что перевод у него готов, справлялся о гонораре и попутно давал советы по издательскому оформлению книги. Среди многих других обращений к уже прославленному автору письмо Зайцева выделяется независимостью тона и суждений. Он позволяет себе достаточно резко критиковать недочеты просмотренных им изданий «Знания» и тут же, зная о симпатии Горького к социал-демократам и большевикам, выражает свою общественную позицию неприятия их пропагандистской деятельности: «Когда думаете в Россию? Незачем Вам писать, сколько здесь пафосу и громадности, - просто хоть принимайся за лирико-общественные статьи. Только извините меня, литературу «большевиков» я все же читать не могу. Это удивительно не грандиозно и дубово. Где собственно человеческая душа? И почему нельзя разобрать, кто что написал?» Несколько смягчает полемичность приведенных строк следующее за ними пожелание: «От всего сердца желаю Вам лучшего...». В заключение Зайцев спрашивал мнение Горького о своем переводе Флобера и предлагал перевести для «Знания» Ренана. Во втором письме, относящемся примерно к тому же времени, Зайцев предлагал «Знанию» издать «Небожественную комедию». Красиньского в переводе своего знакомого В. А. Высоцкого.
Зайцевский перевод «Искушения святого Антония» был напечатан в 1907 г. в 16-й книге сборника «Знание» и тогда же отдельным изданием. Однако уже в самом начале пути Зайцев по своим творческим устремлениям не совсем вписывался в группу литераторов из «Среды» и «Знания». Было в его произведениях нечто, что выходило за рамки эстетики реализма. Современная критика писала об «обновлении реализма» в творчестве Зайцева с помощью импрессионистических, как бы размытых, акварельных описаний природы, повышенного лиризма и символического подтекста. Напряженность религиозного поиска и особая «лирическая меланхолия» (Г. Чулков) вскоре сблизили писателя с литераторами иной эстетической ориентации: Д. Мережковским, З. Гиппиус, А. Ремизовым, А. Блоком, Вяч. Ивановым и др. Поэтому, когда в 1906 г. образовалось издательство «Шиповник», печатавшее по большей части «новую» литературу символистского направления, Зайцев пошел работать редактором именно туда, а не в горьковское «Знание».
Хотя Горький и привлек Зайцева к работе в «Знании», он не очень высоко ценил его как художника. В 1907 г. он предостерегал начинающего писателя А. Н. Тихонова (Сереброва) от влияния Зайцева: «Вам, кажется, знаком Б. Зайцев, и Вы немного поддались его манере выражать свою истерическую радость жизни? Это - бросьте, советую. Есть такое состояние психики, кое медицина именует «надеждой фтизиков», - у Зайцева источник вдохновения - именно эта надежда. Держитесь дальше от больных людей, - право же, это добрый совет!».
Встречи и общение Зайцева с Горьким происходили в самый разгар первой русской революции, на фоне ее грозных событий. Вскоре Горький, как и многие другие участники революции, вынужден был эмигрировать, чтобы избежать преследований. Возвращение стало возможным только в конце 1913 г., после объявления царской амнистии. К приезду Горького журнал «Заря» 2 февраля 1914 г. опубликовал под общей шапкой «Наш привет Горькому» ряд писательских обращений. Среди них было напечатано и приветствие Зайцева - единственный его объективный и даже благожелательный отзыв о Горьком. В этом небольшом очерке Зайцев вспоминал о своей последней встрече с писателем осенью 1905 г. Причем те же самые черты облика и характера Горького, которые впоследствии столь «претили» его тонкому вкусу, здесь вызывают у него уважение, а порою и восхищение. В «плебействе» Горького Зайцев усматривает тесную связь с народом, а сила и мощь его личности, мужиковатые черты заставляют вспомнить самого Л. Толстого: «Помню... его... - высокого, несколько сутулого, широкоплечего. Тогда кончался «блузный» период русской литературы. Надо сказать, что на Горьком блуза всегда имела вид настоящий, не оперный. Вообще, когда его вспоминаешь, - то самое лучшее в зрительном впечатлении - это народное: грубоватая некрасота лица, но большая его характерность и тот мужицкий аристократизм, который свойствен, например, лицу Толстого. Хорош у него был говор - тоже очень коренной, крепкий. Думаю - отсюда же лучшие черты его дарования.
Он был тогда очень оживлен, внимателен, интересен. Действовал на собеседника, особенно молодого, сильно. Не говорю уж о социал-демократах, смотревших ему в рот...
Родину он любил и любит... Родине он дал, что мог, жизнь свою литературную прожил серьезно, честно, и потому облик его имеет значительность. Родина может и должна его приветствовать, вспомнить о самом хорошем, что в нем есть».
Октябрьский переворот Горький встретил враждебно, считая его преждевременным, в 1917-1918 гг. смело и очень резко критиковал большевиков на страницах газеты «Новая жизнь». Зайцев также не принял октябрьские события, о чем открыто заявил в 1917 г. в однодневной газете «Слову - свобода» и в журнале «Народоправство». Не могла не повлиять на его отношение к новой власти и его личная трагедия: в 1919 г. был арестован и вскоре расстрелян пасынок Зайцева А. Смирнов. Горький знал о постигшем писателя горе. 13 июля 1921 г. он писал В. Короленко: «... если бы Вы знали, сколько... трагических писем читаю я, сколько я знаю тяжких драм! У Ивана Шмелева расстреляли сына, у Бориса Зайцева - пасынка...». Тем не менее в первые годы революции Зайцев вместе с другими писателями-москвичами - В. Ходасевичем, М. Осоргиным, П. Муратовым - активно участвовал в культурной жизни, пытаясь спасти от гибели культурные ценности. И это тоже сближало его с Горьким. В 1918 г. он вместе с друзьями организовал нечто подобное петроградской Вольной философской ассоциации - «Итальянскую студию», несколько позже участвовал в «Книжной лавке писателей», в 1921 г. был избран председателем московского отделения Всероссийского союза писателей.
В годы революции Зайцев и Горький изредка встречались во время приездов последнего в Москву. Например, позже Зайцев вспоминал о встрече с писателем 2 февраля 1921 г. на «Вечере Максима Горького» в московской Театральной студии. Далеко не все в деятельности Горького тех лет импонировало Зайцеву. От отдавал писателю должное за его помощь голодающей интеллигенции, за спасение от ареста и тюрьмы многих художников и ученых, однако не одобрял его работы в официальных большевистских учреждениях, например, в Оценочно-антикварной комиссии, в задачу которой входил сбор и оценка предметов искусства, поступавших из разгромленных помещичьих усадеб и брошенных буржуазных квартир, для дальнейшей их продажи за границу. Необоснованно обвинив Горького в «спекуляции», Зайцев в данном случае был солидарен с З. Гиппиус, писавшей в дневнике, что Горький, якобы, «жадно скупает всякие вазы и эмали у презренных «буржуев», умирающих с голоду». Такое же односторонне-несправедливое освещение получило в воспоминаниях Зайцева участие Горького в Комитете помощи голодающим. Зайцев признавал ведущую роль писателя в организации Комитета, но трактовал его поведение в истории с разгромом Помгола и арестом его членов (среди которых был сам Зайцев) как чуть ли не провокацию Горького, втравившего в это дело широкую общественность, а затем «умывшего руки». На самом деле разгром Помгола властями, так же, как расстрел поэта Н. Гумилева и проф. М. Тихвинского, за которых Горький хлопотал перед Лениным, стал последней каплей, вынудившей его в октябре 1921 г. покинуть родину.
После тяжелой болезни в июне 1922 г. Зайцев с семьей также уехал за границу. Более года он проживал, как и большинство русских эмигрантов, в Берлине, где в принципе мог бы встречаться с Горьким. Правда, Горький сторонился эмигрантской жизни, не посещал «Клуб писателей» и кафе «Ландграф», завсегдатаем которых был Зайцев. В то же время и Зайцев, в отличие от В. Ходасевича, Н. Берберовой, С. Юшкевича и многих других писателей-эмигрантов, не ездил к Горькому в Герингсдорф и Сааров. В дневнике Ходасевича, скрупулезно фиксировавшего все визиты к Горькому, не отмечено ни одной его встречи с Зайцевым. Все это позволяет предположить, что отношения двух писателей начали портиться еще в России. Тем не менее в эти первые годы эмиграции имена Зайцева и Горького еще можно было встретить под одной «шапкой». Так, в 1922 г. З. И. Гржебиным уже в Берлине (издатель уехал из России вместе с Горьким) был издан «Петербургский альманах», книга первая, где, наряду с вещами Е. Замятина, А. Блока, Ф. Сологуба, М. Кузмина, А. Ремизова и Вяч. Шишкова, были напечатаны пьеса Горького «Старик» и небольшой рассказ об Италии Зайцева «Виареджио». Соседствуют их имена и в другом сборнике, изданном тогда же Гржебиным, - «Книге о Леониде Андрееве». Кроме воспоминаний Зайцева и Горького, в нее были включены статьи К. Чуковского, А. Блока, Г. Чулкова, Н. Телешова и Е. Замятина.
В 1922-1923 гг. Гржебин, который был знаком с Зайцевым еще со времен совместной работы в издательстве «Шиповник», предпринял выпуск нового семитомного собрания сочинений этого писателя. Получив в 1922 г. первые три тома, Горький внимательно, с карандашом в руке перечитал заново дореволюционные произведения Зайцева. Наибольшее число горьковских помет имеется в первом томе рассказов «Тихие зори». Их характер показывает, что более всего Горького раздражал язык Зайцева, неудачные, по его мнению, выражения, «корявые» слова. Так на стр. 71 он отметил на полях фразу: «Странное чувство заливает Мишу...» На стр. 126 в выражении «... не знать счастья, кроме сейчашнего...» подчеркнул неудачно придуманное автором слово. В рассказе «Спокойствие» один из персонажей поет арию князя из оперы A. C. Даргомыжского «Русалка»: «Невольно к этим грустным берегам меня влечет неведомая сила...» Горький отчеркнул это место на полях красным карандашом, а рядом написал: «Чехов. «Припадок»« (стр. 213). Действительно, эта ария несколько раз лейтмотивом звучит из уст героев рассказа Чехова «Припадок», придавая особый музыкальный настрой всему произведению. Видимо, повторение той же арии в рассказе Зайцева показалось Горькому неловким подражанием Чехову.
В результате такого внимательного прочтения произведений Зайцева Горькому, вероятно, захотелось более ясно определить для самого себя свое отношение к этому писателю. Так появился набросок к творческому портрету Зайцева - наиболее развернутая горьковская характеристика его произведений и таланта. Конечно, на его мнение не могли не влиять личные чувства взаимной холодности и отчуждения. Но главное все же было в другом - в несовпадении творческих темпераментов, в разнонаправленности духовных исканий. Отсюда, думается, возникала у Горького явно заниженная оценка Зайцева-мыслителя и художника. Следует, однако, учесть, что Горький делал эту запись для себя, не собирался ее публиковать, а потому мог быть до конца откровенным сам с собой и со своим «героем». «Перечитал книги Бориса Зайцева, - записал он, - очень тусклый писатель; литератор, конечно, но никогда и нигде - художник. Пишет, видимо, с унылым недоверием к себе. Язык - надуман, слова подобраны с трудом и безвкусно, снизаны непрочно, фраза расплывается и лишена музыки, претензии на «простоту» приводят к сухости. Сильно зависим от Чехова и безуспешно старается скрыть это. Такие рассказы, как «Гость», выдают его бессилие освободиться от подражания учителю. В «Спокойствии» у него поют из «Русалки» то же, что в «Припадке» Чехова, это вызывает впечатление чего-то неуместного. Особенно раздражает резкое, скрипящее несоответствие темы и уменья. Пишет о любви, о смерти, написал много и - ухитрился не сказать ни одной своей мысли, ни одного слова. Образов у него - нет, характеров - тоже, все люди - не уловимы, не ощутимы. Пред любовью - недоумение цыпленка, впервые увидавшего огонь, пред смертью - скучный страх неизлечимо больного старика. И всюду - душевная малограмотность. Престарелый гимназист пытается сочинить «умное» и сочиняет почти пошлости».
В третьем томе собрания сочинений Зайцева «Усадьба Ланиных и другие рассказы» имеется всего одна помета Горького, но весьма существенная. На стр. 36 «Усадьбы Ланиных», в сцене объяснения молодой девушки Ксении со студентом Евгением, девушка, между прочим, говорит: «Ты слишком любишь». Горький отметил это место на полях и подчеркнул слово «слишком», а в своем наброске к творческой характеристике Зайцева написал по этому поводу: «Образцом его бессилия является диалогическое сочинение «Усадьба Ланиных» - вещь совершенно чеховидная, он весь, вообще, - тень тени Чехова. Между прочим в этом сочинении девушка невеста говорит жениху: «Ты слишком любишь». Это - фальшиво. Девушка не может сказать так, ибо ей неведомо еще, что значит любить не «слишком» или «слишком», откуда бы она чувствовала эти «лишки»? И, вообще, в природе не существует женщины, которая могла бы сказать любимому ею, что он ее любит «слишком».
Надо признать, что при всей своей строгости и придирчивости Горький во многом верно определил особенности ранней прозы Зайцева и ее основные недостатки. Здесь он сближался с русской критикой 1900-х гг. З. Гиппиус, например, также отмечала, что в ранних рассказах Зайцева «нет, или почти нет ощущения личности, нет человека», а А. Блок упрекал писателя за повторяемость тем и образов. К. Чуковский еще более резко критиковал Зайцева за отсутствие у его персонажей «индивидуальных особенностей», за то, что все у него - «одно безликое, безглазое «сплошное» животное... без слов, без мыслей». Интересно также сопоставить горьковскую характеристику с оценкой, данной Зайцеву в одной из черновых записей А. Белого: «Не глуп, наблюдателен, но сердце превышает голову: ум - серебро, сердце - даже не золото, а бриллиант, жаль, что талант не соответствует большим моральным движениям. Талант - маленький».
Горький с его «удесятеренной силой жизни», яркостью и выпуклостью изображения, эмоциональным гиперболизмом был как художник слова прямым антиподом Зайцева. Если Зайцева не без основания сравнивали с художниками-импрессионистами, то изобразительный метод Горького был ближе, пожалуй, к экспрессионизму с его более яркими, резкими, чем в натуре, красками, преувеличенным динамизмом и экспрессией форм. Естественно, что Зайцев как художник казался ему «жидковатым», слишком «акварельным», а того, напротив, Горький шокировал «грубостью» и «аляповатостью», «волжско-бурлацким» стилем. Однако дело было не только в различии художественных темпераментов и стилей. Главное, что их раздражало друг в друге, крылось гораздо глубже. Это был антагонизм мировоззрений двух писателей. Художественный мир Горького - мир без Бога, мир, в котором царит и властвует Человек. Он допускал существование Бога только как культурно-историческое изобретение человечества. Горькому было свойственно богоборчество. Свидетели его кончины рассказывали, что в предсмертном бреду он продолжал спорить с Богом, слишком плохо, по его мнению, устроившим этот мир и слишком суровым по отношению к человеку.
Прямо противоположен горьковскому духовно-художественный мир Зайцева - мир богоискания и богоприсутствия, «благожелания» и «благоволения». С годами религиозное, христианское начало в его творчестве все более усиливалось.
Православная вера привела писателя к созданию беллетризованного жития «Преподобный Сергий Радонежский», книг «Афон» и «Валаам». Православно-христианское мировосприятие Зайцева было чуждо богоборцу и атеисту Горькому, «Сергий Радонежский» вызвал у него явное недоумение и раздражение. 3 июня 1925 г., сообщая В. Вересаеву свои тяжелые впечатления о «духовном гниении» литературной эмиграции, Горький писал: «Б. Зайцев бездарно пишет жития святых». В тот же день в письме К. Федину он высказался еще энергичнее: «С изумлением и ужасом слежу, как отвратительно разлагаются люди, еще вчера «культурные». Б. Зайцев бездарно пишет жития святых».
Духовное и творческое развитие двух русских писателей шло по разным путям, в прямо противоположные стороны. Если Горький в обращении Зайцева к жанру жития усматривал его культурное «разложение», то Зайцев с тем же искренним ужасом в писаниях Горького, особенно в его публицистике 30-х годов, провидел разложение личности писателя, все более склонного к компромиссам с безбожной большевистской властью.
В первые годы жизни Горького за границей эмиграция относилась к нему с настороженным ожиданием. Далеко не сразу она стала «травить» писателя, а, напротив, пыталась привлечь на свою сторону. Да и сам Горький долго колебался, сидел, по выражению Г. Струве, «между двух стульев»: не порывая окончательно с Россией, не мог смириться с террором властей по отношению к интеллигенции и разрушением культурных ценностей. Смерть В. И. Ленина, которую он воспринял как большое личное горе и огромную потерю для страны, заставила писателя отшатнуться от эмиграции, злорадно, как ему казалось, ликующей по поводу кончины вождя. В свою очередь эмиграция расценила появление горьковского очерка «В. И. Ленин» как шаг писателя к примирению с большевиками.
Настоящая же пропасть между Горьким и литературной эмиграцией пролегла после публикации в советской и эмигрантской прессе в августе 1926 г. его письма Я. С. Ганецкому с выражением скорби по поводу смерти Ф. Э. Дзержинского. На Горького обрушился целый град возмущенных откликов с самых разных сторон. Не смог промолчать и Зайцев. Он опубликовал в парижской газете «Дни» под заглавием «Странник» свои дневниковые заметки, где назвал Горького «другом палачей», который «грязнит собою русскую литературу» и «при случае... отречется от своих слов». Горький весьма болезненно воспринял это первое открытое выступление Зайцева против него. 25 сентября 1926 г. он писал Е. П. Пешковой: «Едят меня за Ф(еликса) Эд(мундовича)!
На днях в «Днях» Борис Зайцев укусил - ужасно! Однако - терплю».
Через два дня в письме к насильно высланному из России критику Д. А. Лутохину Горький уже несколько иначе пишет о своей реакции на выступление Зайцева. Хотя Лутохин симпатизировал советской России и вскоре с помощью Горького вернулся на родину, в это время он еще находился в одном из центров русской эмиграции - Праге. Вероятно, из опасения, что его высказывания могут стать известны в эмигрантских кругах, Горький в данном случае постарался подчеркнуть, что он достаточно духовно независим и что мнение представителей русского литературного зарубежья, в том числе и Зайцева, для него не существенно. «Ведь, если я отношусь к Ф(еликсу) как жертве истории, - рассуждал он в этом письме, - чем же и как можно заставить меня изменить это отношение? Человек я - не уступчивый, хотя Борис Зайцев утверждает противное. Но - мнение Зайцева для меня - не весомо. И, вообще, все это у них - от «нечего делать» и от «нечего сказать»».
Однако тот факт, что и спустя три месяца Горький еще помнил и переживал эту историю, скорее свидетельствует о том, что выступление Зайцева все-таки больно задело его самолюбие. 25 декабря писатель делился все с тем же Лутохиным: «Зайцева я тоже не люблю, даже не читаю. Он - до смешного разжиженный Чехов, сентиментален, слащав. Странно, что Айхенвальд считает эту слащавость - романтизмом. Впрочем, тут - политика, «наш», «не наш». Грубая выходка Зайцева по моему адресу - удивила меня, я его видел раза два, и он оставил у меня впечатление человека культурного».
Вспоминая уже в 50-е гг. о своих первых встречах с Горьким, Зайцев признавался: «К Горькому я всегда был несправедлив, - да и сейчас не могу с собой совладать...». С особой силой эта несправедливость по отношению к великому (что бы там ни говорили) современнику выразилась в очерке Зайцева «Максим Горький (К юбилею)». Непосредственным поводом для этого выступления послужили пышные торжества, устроенные Горькому в Советском Союзе в 1932 г. в связи с сорокалетием его литературной деятельности. 1931-1934 гг. стали временем наибольшего сближения Горького с коммунистическим режимом, И. В. Сталиным. Он становится вершителем судеб советской литературы, человеком-учреждением, одного слова которого бывало порой достаточно для вознесения или гибели рядового писателя. К этому времени Горький уже написал свою печально известную статью «Если враг не сдается, - его уничтожают!», не менее известный очерк о Соловках, в котором «прославил» деяния чекистов и т.п.
Гнев Зайцева можно понять. Он непримирим к идеологии, политической позиции и общественному поведению писателя. И все-таки очерк поражает какой-то фельетонной небрежностью тона, безграничным презрением, совсем не христианской безжалостностью по отношению к своему герою, стремлением во что бы то ни стало опорочить каждый его поступок, посмеяться над каждым его жестом и словом, нежеланием хоть что-то понять и простить своему духовному «врагу». «Атаман со своей шайкой», «проданный человек», «спекулянт», «маклер», «филантропический нэпман» - это лишь малая часть поношений и «зуботычин», рассыпанных по статье Зайцева. Не будем множить примеры, очерк уже неоднократно печатался в наших изданиях. Отметим лишь отношение Зайцева к Горькому-художнику, дабы сравнить его с приведенной выше горьковской оценкой литературного таланта Зайцева. Вот его самое первое юношеское впечатление от чтения раннего Горького: «...очень талантливо и очень чуждо... Грубые, мутные краски, сильный темперамент, нескромность, мудрование и сентиментализм - в соединении с яркой изобразительностью... Сквозь ходули и слащавость от него все же отзывало Нижним, Волгой - Россией... Литературно «Буревестник» его убог. Но сам Горький - первый, в ком так ярко выразилась грядущая (плебейская) полоса русской жизни». Дальше - еще хуже: ««Все в прошлом» - это Горький 1912-1916 гг. ... Литературно Горький в революцию не вырос, но и не очень сдал. Писал вечную историю некоей семьи «кулаков», «звериный быт» при царизме. Какой-нибудь Клим, Фома или Егор проходят жизнь с разными тяжкими и грязными эпизодами (любовь у него всегда животна), потом встречают замечательных социалистов, и все меняется к лучшему... Помню впечатление, лет шесть назад, от новой его вещи: «Все-таки Горький еще держится...» Он действительно не терял формы. Даже в пределах врожденной аляповатости и вульгарности пытался над нею что-то делать. От молодости осталась внутренняя безвкусица, цинизм. И возросла антидуховносгь. Может быть, это одна из самых страшных черт Горького, чем дальше, тем грубей, мрачней, кощунственней он становился».
Как видим, Зайцев все-таки отдает должное таланту, художественному темпераменту Горького, его умению работать над собой. Однако не может смириться с его «антидуховностью», безбожием, ведущими к духовной гибели и разложению личности. Кончает Зайцев свой очерк почти что проклятием своему оппоненту. За деньги и непомерную славу, которые Горький получил на родине в конце жизни, ему пришлось, по мнению Зайцева, дорого заплатить: продать свою живую душу, «живую личность человеческую».
Зайцев еще дважды уже после смерти Горького - в 1957 и в 1967 г. - обращался к образу своего знаменитого современника. Но и тогда он не изменил своего критического отношения к писателю. Личные и творческие взаимоотношения Зайцева и Горького - яркий пример драматизма судеб двух художников-современников, чье взаимное неприятие и взаимоотталкивание было десятикратно усилено и заострено трагичным ходом исторических событий первой трети XX в., размежевавших единую русскую литературу, виднейшими представителями которой были они оба.
Л-ра: Известия АН. Серия литературы и языка. – 1998. – № 5. – С. 45-50.
Критика
