Эстетическая концепция жизни в прозе Б. К. Зайцева
A. C. Карпов
Б. К. Зайцев (1881-1972) прожил долгую жизнь. «Я ... начал с импрессионизма», этими словами открывается автобиографический очерк писателя «О себе» (1943). «Бессюжетный рассказ - поэма» - вот как определил он здесь тогда найденный им собственный «тип писания», отчетливо осознавая, что не может «писать так, как тогда писали в толстых журналах «повести и рассказы...». «Новое уже носилось в воздухе», - отмечал он и подчеркивал: «И собственная душа была уже душой ХХ-го, а не XIX века».
«Импрессионизм», «чисто поэтическая стихия» — этими словами пытается определить писатель найденное им «природное» свое. Отношения между импрессионизмом и, с одной стороны, реализмом, а с другой - с символизмом сложны и не получают однозначного, общеприемлемого определения. В. Брюсов в 90-е годы назвал импрессионистическое «творение жизни» в поэзии «реализмом», освобождающим искусство от «замкнутых, очерченных предметов» ради «всего мира во мне»: «Реализм только часть романтизма ... новая школа ... правильно оценила значение слов для художника. Каждое слово - само по себе и в сочетании - производит определенное впечатление... Впечатления слов могут пересилить значение изображаемого... В произведениях новой школы важны впечатления не только от отражений, но и от самой действительности, от слов». В начале XX в. импрессионизм связывается с игрой, культом формы и настроения (И. Анненский), но может восприниматься (например, А. Белым) и как стадия развития иллюзионизма в литературе (наивный реализм — импрессионизм - символизм): «Оставаться наивным реалистом в искусстве нельзя; все в искусстве более или менее реально; на более или менее не выстроишь принципов школы... Реализм есть только вид импрессионизма ... Импрессионизм - поверхностный символизм». С этой точки зрения Б. Зайцев, как полагал Белый, совмещал черты полуреализма и полуимпрессионизма.
По словам самого Б. Зайцева, решающее воздействие на него как на художника оказал Вл. Соловьев. И здесь приходится говорить о тех важнейших целях, которые ставит перед собой художник. Главным при этом было стремление к воплощению «души явлений» как единой «мировой души». Это был не панпсихизм, о чем писалось в критике, а осознание «всеединства» в бесконечно многообразных формах, одушевление предметного мира в его вещах.
С именем Вл. Соловьева для Б. Зайцева связывается уже не литература, а «приоткрытие нового в философии и религии». Собственно говоря, речь в этом случае идет об общей для русской литературы начала XX в., ведущей поиски новых путей, потребности расширения внутреннего метафизического сознания до единомирия, выводящего к осязанию «души» всего, к смягчению жесткости границ объекта как «вещи в себе» с целью включения его в поле единого «субъектного» организма. А это ведет к смещению центра тяжести с психологизма к тому, что определяется как «музыка», открывающая возможность выхода к общему смыслу, к сути - «душе» - мира. Этот новый эстетический ракурс определяется не только - и даже не столько - «индивидуализмом» и «субъективизмом», привычно связываемыми с искусством модернизма, а желанием именно через свою душу обосноваться в мире, открыть - чувственно - ее как космос, самоценный и абсолютный, размыв границы между космосом внутренним и внешним.
Говоря о том, как отразились в творчестве Б. Зайцева этико-эстетические принципы, утверждавшиеся Вл. Соловьевым, можно указать на мотив поиска «Вечно Женственного», рассеянного в природе и женщине, такими персонажами повестей и рассказов, как Христофоров в «Голубой звезде», Панурин в рассказе «Мать и Катя», Дон Жуан в одноименной драме, и отчасти большинством полу лирических его героев. Но есть и другой, глубинный уровень их восприятия: обращаясь к художественной системе Б. Зайцева и ее метафизической подоплеке, можно убедиться в том, что писатель стремится к воплощению «души явлений» как проявлений единой «мировой души», с постоянным знанием и чувствованием «того, кто за нами». Этот эстетический ракурс определяется не только - и даже не столько - «индивидуализмом» или «субъективизмом», привычно связываемыми с искусством модернизма, а желанием именно через свою душу обосноваться в мире, открыть - чувственно - ее как космос, самоценный и абсолютный, размыв границы между космосом внутренним и внешним. Говорить в этом случае следует не о «панпсихизме», о чем так охотно писали тогдашние критики, а именно о проявлении унаследованного и органичного писателю сознания «всеединства» и одновременно божественной иерархии в мире.
Не часто его вещи концентричны или цикличны и, появляясь, - выглядят для него менее «своими» по сравнению с теми, в основании которых лежит, так сказать, закон лирического непротивления. И его мистицизм не имеет глубокого эзотерического или культурологического подтекста. Да и сама природа художника (или, что одно и то же, его художественного дарования), чуждая как дуализму, так и любой форме «партийности», в том числе, и философской (разве что Христофоров в «Голубой звезде» скажет о желании принадлежать «партии аристократических нищих»), - позволяла естественно, органически соединять телесный и духовный планы. Это не была, как писала о нем М. Цветаева, «золотосерединность», а некое изначальное, детско-юношеское здоровье натуры, сохраненное и усовершенствованное на протяжении жизненного пути. Христофоров признается, что он «слишком любит земное», и это могли бы сказать о себе многие из героев Б. Зайцева, влюбленные в жизнь во всех, в том числе и в духовных, ее проявлениях.
Творчество Б. Зайцева прежде всего цельно-метафизично, в нем постоянно ощутимо присутствие вечности и ощутимо тем сильнее, чем осознаннее воспринимается мысль о конечности человеческого существования. Отсюда - специфичность его экзистенциальности. Для русской литературы XIX в. характерна философско-психологическая дифференцированность, порожденная усилением в ней личностного начала, которое активизировало проблемы добра и зла, веры и безверия, духовности и плотскости. Художественный мир Б. Зайцева выстраивается на иных основаниях, писатель внимателен более всего к родовому в человеке, к архетипичному. Судьба его героев всякий раз воспринимается прежде всего как общечеловеческая, судьба в одном из ее нюансов. В произведениях писателя изнутри росла, поднималась атмосфера единства, нерасчлененности, бесконечности мира. Можно говорить о его индивидуалистичности, но это - индивидуализм, если так можно выразиться, экзистенциальный: герой Б. Зайцева проживает свою судьбу как судьбу общечеловеческую, все нюансы которой имеют под собой чрезвычайно прочный, неподвижный фундамент. В рассказе «Путники» умирающий Ахмаков приходит к так сформулированному им конечному в жизни выводу: «Ах, самомненье! Самомненье маленьких человеков, вчера явившихся. Мы - разум, соль земли. А мир древен, очень стар и очень умен, об этом забывают. Навязывают ему свою мудрость, полумудрость. А до настоящей мудрости добраться очень трудно.
«Пророческое» начало, которое ощущалось уже в дореволюционном творчестве писателя, особенно сильно обнаруживает себя после революции. Свидетельство тому - и «Преподобный Сергий Радонежский», и «Алексей Божий человек», и «Сердце Авраамия» («Богородица Умиление сердец»), и беллетризованные биографии писателей, и рассказы и очерки, относящиеся к этому времени («Улица святого Николая», «Белый свет», «Душа»), - все это может быть названо художническим проповедничеством. Писатель рассказывает о пережитом, с лирической непритязательной последовательностью нанизывая на паутинно-прочную нить эпизоды своей внешней и внутренней жизни. Или - открыто обращается к читателю, выступая в роли своеобразного проповедника в очерке «Хлеб, земля и люди», в речи «Три кометы», произнесенной на пушкинском вечере в Париже. Во всех этих его произведениях ощутимо невесомо-настойчивое обращенное скорее к внутреннему, нежели к внешнему собеседнику - тайное увещевание. Себя он увещевал всю жизнь, настраивая на смирение, преодолевая гордыню, радуясь достижению «спокойствия» - и упорно в каждой новой вещи начинал сначала.
Разрешение ситуации - катарсисом! - было для этого художественного самосознания настоятельной потребностью, и выражение свое она находила не только на уровне движения сюжета. В его произведениях изнутри росла, из самых глубин поднималась атмосфера единства, нерасчленимости, бесконечности, божественности мира. Происходило это прежде всего благодаря сочетанию неудержимости движения мысли, стремящейся охватить мир в его целостности и той статичности, которая может быть определена словами Вл. Соловьева «солнце любви». Покой в движении - вот принцип жизни, художественно реализуемой писателем. Область социальной жизни, темы власти, рода оставались для него чуждыми: смысл своего творчества он видел в воплощении темы братства, духовного и физического родства людей всех времен и народов перед Богом, перед непознаваемым. При том что и психологическое, и социальное естественно могли присутствовать в его вещах, где внутренняя наполненность слова и образа часто метафизически, духовно точна.
Современная писателю критика нередко сетовала на «отсутствие человека» в его творчестве, хотя в ранних его произведениях встречаются персонажи эпического склада, да и сами эти произведения нередко сюжетны. Однако по складу своего дарования Б.Зайцев тяготел к художественному воссозданию бытия, а не действия. Область писателя - состояние души, Духа, переменчивое и создающее непрерывное поле существования, внутренний движущийся и дышащий космос.
Для Б.Зайцева жизнь человека неизменно ощущалась как единство линейности его движения во времени и бескрайней глубины его пребывания в духовном мировом космосе. Важным оказывалась при этом фиксация моментов стыка временного и вечного как сублимации неутолимой, страстной жажды бессмертия и приспособления души к неизбежному уходу. Почти каждая вещь Б. Зайцева воспринимается как проживание этой линейной жизни и одновременно - выход к познанию, к ощущению и восприятию ее Божественного смысла. Характерно, что у Б. Зайцева особое место занимает мотив выхода - длительного и отнюдь не простого - человека к вере, которая единственно способна дать ему (человеку) ощущение устойчивости в жизни, занимают бесчисленные варианты одного пути человеческой души к Богу. Это неутолимое движение к «высотам» сообщает видениям, которыми сопровождается жизнь его героев, дуновениям смысла, знания, возникающего постепенно, сгущающегося, статус прозрения, едва ли не божественного явления.
Подлинная кульминация в рассказах Б. Зайцева едва ли не всякий раз воспринимается в метафизическом плане, служит утверждению вечного смысла бытия. Развитие и разрешение возникающего в произведении напряжения идет на внутреннем уровне, в самоощущении персонажа, не столько в сознании (рассуждении), сколько в состоянии. Б. Зайцева более всего привлекают изменения среды души: не «сознательная вера» или интеллектуальные построения позволяют его героям преодолеть разброд и неверие, а тонкие, изнутри идущие токи ощущений, способные изменять обыденное сознание и земную логику, которые уступают место чуду откровения. Так будет в повести «Аграфена»: деревенская девушка, прошедшая свой путь любви, страсти, самозабвения, унижения, потерь, тоски, обретает, наконец, смирение, внутреннее очищение и успокоение, которые позволили ей подойти так близко к тому, что в православных житиях дается человеку святой жизни. Но чувство это приходит, как правило, в контексте смерти («Спокойствие», «Тихие зори», «Путники»).
Итоги многолетних размышлений писателя о жизни и месте человека в ней были подведены им в создававшейся на протяжении почти двадцати лет (1934-1953) тетралогии «Путешествие Глеба». Размышления эти принадлежат человеку поистине одухотворенному, являвшемуся для окружающих образцом душевной чистоты, благородства. Этими качествами наделяет писатель и героя своего, возникшего на автобиографическом материале, произведения, чей путь к духовному прозрению, к Истине был совсем не простым и в значительной мере общим для той части русской интеллигенции, к которой принадлежал и сам Б. Зайцев. Определяющим на этом пути стал осознанный выход к вере, к постижению воплощаемой в Христе и его учении гармонии мира.
Радостное восприятие мира, которое передано уже на первой странице тетралогии (утренний «невероятный ослепительный свет», «горячее душистое с лугов веянье», «сладкие запахи»), вызывает обращение к Его имени: «Благословен Бог, благословенно имя Господне! Ничего не слыхал еще ни о рае, ни о Боге маленький человек, но они сами пришли в ослепительном деревенском утре. Именем этим повествование начинается потому, что входит человек (ребенок) в мир, где царят покой, гармония - надежные основания для формирования душевного здоровья и одновременно - способности оставаться верным себе, устоять, когда покою уже не будет места в действительности. Характерной именно для Б. Зайцева особенностью этого процесса становления человека является естественность, с которой (человек) вживается в мир, осваивает, обживает его. Писатель сосредоточивает свое внимание не на индивидуальном, а на том, что присуще человеку, как и Глеб погруженному в мир. Об этом говорится в упоминавшейся уже заметке «О себе»: «Бог с ним с Глебом лично, но ведь он такой же (ребенок, позже подросток, юноша), как тысячи других, значит, говорить о его исканиях цели жизненной, томлениях, сомнениях религиозных и пути приближения к Истине, о его попытках творчества и культа творчества - значит говорить о человеке вообще. А это ведь, пожалуй, и не так не нужно?»
В ряду своих великих предшественников в русской литературе Б. Зайцев особенно выделял имя И. Тургенева. В нем, как и в А. Чехове, видел он художника, который - самому себе в этом не признаваясь — был в душе своей верующим человеком, «союзником религии, в том смысле, что она непосредственно очищает, просто вводит в некую благоуханную атмосферу, дает ощутить юную любовь, русское лето, пруды, усадьбы, многое вообще порядочное!». И несколько позже скажет о том же: «Конечно, это высокая литература. Но и часть твоей родины, России, ее старина, прелесть, природа, очарования и недостатки, даже уродства (рабство) - пестрая и живая картина, такая правда и поэзия!». Эти оценки дают представление об эстетической позиции самого Б. Зайцева, о том, что для него правда и поэзия были неразделимы и определяли атмосферу, в которой формируется человек. Поразительно прекрасен открывающийся взору героя тетралогии и оказывающий решающее
воздействие на формирование его души мир: «Все казалось необыкновенным: белоствольные рощи березовые.., сад весь в цвету - яблони, груши, вишни...». Но это - не просто зарисовка: взору открывается не пейзаж - «Божий мир!», героя посещает «чувство рая». Об этом будет сказано так - «откровения Природы», вызывающие слова: «Какой мир. Какой отблеск неземной!»
Для характеристики эстетической концепции жизни Б. Зайцева чрезвычайно важна способность человека прозревать за обычным (августовский вечер, вечернее солнце, затухающий дождь) проявления «неведомых небесных изменений»: «равнодушие к красоте и природе» воспринимается как проявление душевной бедности. Острых социальных проблем Б. Зайцев - и герой его тетралогии - сторонится, взгляд его обращен к тому, что в сегодняшней жизни принадлежит вечному, более всего поглощен выявлением духовных ее начал. Живущим в эмиграции писателем «природное» ощущается лишь как составляющее «первообразного», а важнейшим элементом его является ощущение своей причастности тому, что связывается с представлением о России. И даже - о государстве: в неразрывной связи человека и государства и заключена сила, обусловливающая устойчивость и того, и другого. А именно этим более всего озабочен писатель, лишенный Родины, воспринимаемой им как единственно надежная основа жизни.
Личностное начало в человеке, по Б. Зайцеву, возникает и развивается по мере того, как он выходит ко все более осознанной, вполне осмысленной вере. Этот путь к духовной Истине начинается с ощущения своего кровного родства с Божьим миром, его полного и безусловного приятия. Характерно, что остающееся в памяти представление о доме очень часто вбирает в себя не только жилище, постройку, но - почти бытийственное пространство с непременным упоминанием о стоящем в его центре Божьем храме. Открывающиеся взору приметы внешнего мира позволяют ощутить его, без преувеличения, космическую масштабность, но это, в свою очередь, дает представление о масштабности человеческой души, открытой Космосу, способной воспринять его, отзываться ему.
Напомнив о той роли, которую сыграл в духовном формировании Б. Зайцева Вл. Соловьев, отметим: концепция человека в учении философа основывалась на признании равенства целого и его части, мира и человека как существа метафизического. Человек в этом случае оказывается частью всего сущего, и главное для него - путь к миру, к выявлению своей, индивидуума, связи с ним. Для Б. Зайцева, благодаря вере, в бытовом поведении и облике человека обнаруживается его личностное бытие, чувственное не противоречит рациональному, временное воспринимается лишь как переход к неземному, вечному. И ощущается это особенно отчетливо, когда - в пору, открываемую революцией, - приходит время жестоких испытаний. Обращение к христианским ценностям, по мнению писателя, благотворно для человека, потому что дает ему возможность в мире, где активно утверждается зло, выстоять, остаться человеком. Основание этой духовной силы - в Евангелии, в Нагорной проповеди: «Жизнь будет идти, миры рушиться, новые создаваться, и мы ничего не будем понимать, но будем жить и любить, и страдать, и умирать, и друг друга мучить и потом угрызаться. А это будет себе существовать и вечно будет светить».
Так сформулирована высшая истина, к которой выходит у Б. Зайцева человек долгого «путешествия» по жизни. «Все дело в свете», - говорит один из персонажей романа, вспомнив об участи св. Наталии, выдержавшей все мучения, но не отрекшейся от Учителя. И Глеб вспоминает Его имя, обращаясь на последней странице тетралогии к жене: «Так-то вот нам и странствовать с тобой по свету. Так-то и жить милостью Божьей...»
Итогом такого «странствия» оказывается для человека согласие с Божьей волей, а стало быть, с самим собою. Свойственное христианину смирение вовсе не свидетельствует о его отрешенности от того, что происходит в мире, о его равнодушии к бедствиям, что обрушиваются на него и ближних. Но он у Б. Зайцева предпочитает социальной борьбе служение своему собственно человеческому призванию, озабочен не задачами переустройства окружающего мира, не проблемами социального порядка, а исполнением заветов, лежащих в основании учения Христа. Так обнаруживает себя традиция русской классики, прежде всего Л. Толстого и Ф. Достоевского, утверждавших именно этот путь духовного развития человека как единственно достойный для него.
Человек у Б. Зайцева погружен в жизнь с ее радостями и горестями, он соприроден всему живому и потому способен ощутить счастье своего личностного бытия. Прочность этому счастью жить дает вера, открывающая для него возможность выхода к вечному - глубинному, внеличностному - смыслу земного бытия, становящаяся для него единственно надежной опорой на жизненном пути. Человек у Б. Зайцева может оступиться, но и в этом случае не превращается в ничтожество, если способен покаяться, возвратиться в лоно Церкви, которая поддерживает духовные силы, даже согрешивших, но осознавших тяжесть своего проступка. Одна из героинь входящего в тетралогию романа «Юность» рассказывает о каторжниках, которых она, будучи совсем маленькой, увидела в церкви во время службы, и когда прихожане во время молитвы опустились на колени, «они на полу лежат.., простерлись и рыдают, рыдают… А ведь Христос - то с ними», - говорит рассказчица отцу, и тот соглашается с нею: «Он всех страждущих жалеть заповедал». Согласен с этим и священник о. Виталий: «Им у меня нечему учиться. Они так исповедуются, как нам и не снилось. Я полагаю, что настоящие-то христиане они, а не мы».
Писатель стремится закрепить в памяти то, что принадлежит прошлому и вместе с тем обусловливает духовное содержание личности: память играет здесь роль «воскрешающей силы» (Н. Бердяев), спасает от забвения, служит укреплению нравственных основ человеческой жизни. Они, эти основы, для Б. Зайцева неизменны, в то же время жизнь - и принадлежащий ей человек - изменяется, обретает новые формы, свойства, качества. Верность исходным в жизни принципам и способность к преображению - соотношением двух этих начал определяется для Б. Зайцева ценность личности, обретаемая не благодаря участию в социальной борьбе, а на пути к Свету, к Истине.
Выдающийся итальянский славист Этторе Ло Гатто, близко знавший жившего в эмиграции Б. Зайцева, хорошо сказал «о главном для него - как человека и как писателя - принципе: человеческая жизнь есть путешествие по звездам.
Л-ра: Филологические науки. – 2004. – № 6. – С. 36-44.
Критика
